Ольга Николаевна Йокай
Ключ от всех дверей
Пылая яростью, он обернулся к сонно покачивавшемуся коменданту. Тот прикрыл глаза, так же блаженно улыбаясь, как и его солдаты.
– Мразь, – только и выдохнул Мизгирь. А потом приказал Ивашке, точно зная, что надо делать: – Забери у них всё их оружие. И патроны, сколько найдёшь.
Револьвер уже привычно лежал в его руке, снова став её продолжением.
Теперь сам чёрт ему был не брат.
Ивашка опустошал подсумки солдат, срывал с поясов кобуры, хватал автоматы, сгружая всё это добро в сдернутый с плеча одного из немцев вещмешок.
А Баюн всё пел и пел:
– Спи-тко, миленькой,
Да спи, любименькой.
Уж ты внучатко моё,
Да ты прекрасно-дорого.
Ты спи-тко, дитя.
Да ты покрепче спи,
А родитель твоя -
Она уйдет от тебя
На работушку.
Чтобы вас пропитать
Да чтобы вас прокормить,
Надо хлебушко убрать,
Да на коровку накосить.
Надо сенце да соломушку,
Чтобы коровушки доились,
Молочко-то вам-то было.
Баю-баю, баиньки,
Спи-тко, моя заинька,
Да вы ведь сытеньки,
Да накормлены,
Да вы ухожены,
Да вы в люльку
Да спать повалены…
И немцы действительно повалились на пол снопами, скошенные – нет, не сном. Автоматными очередями.
Оставить эту падаль в живых, чтобы они и дальше творили свои злодейства, Мизгирь просто не мог. И не мог пристрелить их из своего револьвера – это значило бы навеки замарать его. Осквернить. И он без тени сомнения или колебания расстрелял гнид из их же собственного оружия.
– Баю-баюшки-баю,
Живёт мужик на краю.
Он не беден, не богат,
У него много ребят.
У него много ребят,
Все по лавочкам сидят.
Все по лавочкам сидят,
Кашку масляну едят…
В ушах у Мизгиря всё ещё звучал бархатный голос Баюна, заглушая даже грохот автоматных очередей, когда они – все трое – вывалились из заветной двери, вновь ставшей простым дуплом, приютом белок и птах, на полянку, лежавшую в лунном сиянии. Кот беспечно скакал впереди, Ивашка волочил тяжеленный вещмешок, а Мизгирь никак не мог разжать пальцев, сведённых, будто судорогой, на прикладе опущенного вниз дулом автомата. В левой руке у него был зажат его собственный револьвер.
– По… годи, – прохрипел он наконец, падая на колени, и его жестоко вывернуло тёмной горькой жёлчью прямо в росистую высокую траву, будто гладившую его по склоненной голове. Или это были Ивашкины прохладные пальцы?
– Мизгирь, Мизгирь, – плача, вымолвил тот, отчаянно глядя ему в лицо. – Ты всё верно сделал!
– Я… знаю, – прошептал Мизгирь, кривясь и кое-как утираясь ладонью. Во рту стоял медный привкус крови. – Знаю… Они мрази. Нельзя, чтобы они… были. Но они всё равно же люди.
Ивашка лишь покачал головой и строго повторил, подставляя Мизгирю плечо, помогая подняться с земли:
– Ты всё верно сделал.
– Мр-р! – подтвердил кот, вновь ставший обычным Мурысем, и Мизгирь подхватил его, вжался лицом в тёплую шерсть. Кот терпеливо ждал, когда стрелка попустит. Даже хвостом не вертел возмущённо.
– Я такое же чудовище, как ты, – хрипло выдавил стрелок, глядя в жёлтые глаза кота.
– Никакое ты не чудовище! – гневно выкрикнул Ивашка и снова заплакал, сам того не замечая. – Не смей так говорить! Понял?! Ты защитник! И… ключник!
– Э-э… – промямлил Мизгирь, роняя кота на землю и растерянно переминаясь с ноги на ногу. – Это… кхм… ну ладно. Ладно. Мы же вместе, – и наконец выпалил полузабытое слово, вновь пришедшее ему на ум совершенно неожиданно: – Мы же тау-риш. Братство.
Он глянул в сердитое лицо Ивашки и протянул руку, чтобы забрать у него мешок, неловко пробормотав:
– Тяжёлый же. И автомат надо положить.
Свой револьвер он аккуратно заткнул за пояс.
Они медленно шагали к своей деревне. Очень медленно, едва переставляя ноги, будто спали на ходу. Притих даже Мурысь.
Мизгирь подумал и хрипло спросил:
– А что на двери-то было написано, когда ты её обратно открыл? Ну, чтобы сюда вернуться? Я не приметил.
– Родина, – просто ответил Ивашка.
***
– А кличут меня в разных мирах по-разному, хотя везде знают. К кому прильну, тот меченым станет, судьба у него сложится не как у других. Доля выпадет непростая, то страшная, то горьким-горькая – лихая, про какую потом сказки сказывать будут…
Босоногая голопузая малышня от изумления поразинула рты – все как один. Побросали узелки и лукошки: уж какие тут грибы-ягоды, когда такое диво творится: говорящий кот! И ведь не примстился же, – вот он, сидит на пенечке, толстый и черный, с лоснящейся шкуркой, моет бархатной лапкой пышные свои усы, косит желтым глазом на слушателей. А глаз тот лукавый и круглый.
Маленький Михась осмелел, тронул кончиками пальцев пушистый загривок. Кот даже не обернулся, лишь досадливо дернул спиной – совсем как их Мурка, когда ей что не нравилось. Вот только Мурка говорить не умела и так далеко в лес не заходила ни разу, все больше на печи спала. Этот же, здоровенный, ажник с аршин, зверь все выводил и выводил напевным рокочущим баском, будто зачаровывал:
– И я сказки сказываю, такова моя доля. Кот Баюн – так зовут меня в этом мире, а когда в простого кота перекидываюсь – то Мурысем кличут.
Мягко переминаясь, он принялся драть кору. Щербатая Марфушка придушенно охнула, углядев, какие у зверя когти: с синеватым отливом, острые, как стальные серпы. Однако они тут же втянулись, спрятались в подушечках лап. Кот ухмыльнулся:
– Что, пострелята, рассказать вам историю? Вы такой, небось, и не слыхивали!
– Боязно мне! – прогудел Трофимка и бочком, бочком двинулся к краю поляны. Туда, где густо синели кусты ежевики и громоздился валежник. – Мамка заругает…
– Тюха ты, Трошка! – Авдейка презрительно цыкнул слюной себе под ноги. – Как есть тюха! Все бы под материну юбку ныкаться. Вот и катись отседова! А мне так дюже интересно послухать, как он бает. А может, и покажет чего! Ученый же…
– Не… не пойду… – Трофимка потупился, колупнул пальцем болячку на губе. – Без вас еще пуще боязно! Заблудюся я…
– Ну тогда слухай, не питюкай!
– В некотором царстве, некотором государстве… – неспешно полился знакомый зачин, и даже птицы в лесу приумолкли, ребятня затаила дыхание. – А может статься, что и в вашей деревне, жил один малый, Ивашкой его кликали…
– Ивашка-горбатый? – робко подала голос Варька, Марфушкина меньшая сестрица, дернула старшую за подол. Та досадливо повела плечом:
– Да с чего бы?! Горбатый старик уж! Не мешай!
– Не-ет, не горбатый… – кот прищурил глазищи. – Хороший Ивашка был, беленький. Мамка с тятей его любили шибко. И сестренка Машутка баловала. Да только не уследили они за малым! Играл Ивашка на выгоне, веточки для запруды искал. Тут откуда ни возьмись налетела стая гусиная! Да такая, что солнце застила! Подхватили они Ивашку на крылья – не простые те крылья, железные, – и тут же их след простыл! Взмыли под самые небеса. А от Ивашки только и осталось, что старый картуз в лопухах…
Варька жалобно всхлипнула:
– А наш братик Митюшка тоже по зиме помер… Мамка по нему все глаза уж выплакала…
Мурысь повел усами:
– Ну вот и Ивашкины родные убивались по нём… Однако же слезами горю не поможешь. Унесли железные гуси малого за тёмные леса, за синие горы. Туда, где самой Бабы Яги избушка на курьих ногах посреди болота угнездилася.
– Угнездилася? У нее что… кубло? – Авдейка фыркнул.
– Цыть! Не мешай! – Марфушка одернула его, памятуя об опасных когтях. – Вы, дядя Мурысь, не серчайте, по порядку все сказывайте.
– А я и та-ак… по пор-рядку. Мурр-р! – утробно пророкотал кот. – Стал Ивашка Яге сыном названным, холила она его и лелеяла, только в подпол запрещала ходить.
– А какой же там подпол, если это на курьих ногах избушка?! – Трофимка вытаращился изумленно.
– Ну и что! Подумаешь… В сказках и не такое бывает!
– А что в подполе том было? Сокловища?! Чудовища?
– Дверь. Там была одна-единственная дверь, а за ней – лестница в башню. И вот как ослушался Ивашка Ягу, да сунулся куда не следоват – так сразу и оказался в плену у Черного Чародея. И не было уже ему из той башни ни хода, ни выхода. Потому как знал Чародей Ивашкину тайну и особливый его дар.
– Какой? – тихо выдохнули разом Варька с Марфушкой, придвинулись ближе, чтобы ни единого словечка не упустить.
– Ивашка не простой был отрок, а ключ. Мог он отпереть все, что заперто, мог пройти и через двери, и через миры, и сквозь время! Как игла сквозь рогожу! Потому и держал его Чародей в тайной крепости, ждал, когда Ивашка подрастет и сила его в самую пору вступит. Да только одного не учел: сам по себе ключ дверь не откроет. Чтобы он повернулся в замке – нужна рука, да не простая. Умелая. Ключник. А как ключ с ключником сойдутся – сам черт им не брат! Так вот, на пятнадцатую Ивашкину весну вышел из лесу стрелок по прозванию Мизгирь, да и умыкнул из башни отрока! Ох уж лютовал чародей, да только пленника и след уж простыл. Ищи теперь иголку в стоге сена! – Мурысь аж привстал на задних лапах и потешно развел передними, будто руками. Ребятня не удержалась, прыснула.
– Ивашка домой вернулся, да? К тяте с мамой?
– Так, да не так, – кот горько вздохнул, совсем по-человечески. – Вроде и родная то его деревня была, да не совсем. В другое время и в другом месте стояла. И с другой стороны они туда вышли. И приключилась им на беду страшная напасть в тех краях. Налетели на Русь-матушку вороги лютые. Птицы железные солнце застили, звери стальные землю истоптали да опоганили, камня на камне не оставили там, где прошли.
– Чародеево войско? – пискнул Михась.
– Оно, родимый. Чародеевы приспешники возжелали власть над всем миром захватить, всеми богатствами завладеть. А тех, кто не подчинился им или же отличался чем – того убивали без промедления. Жен, детей малых, стариков немощных в рабство угоняли, на муки горькие, на чужбину. Так и стрелок-Мизгирь, и Ивашка-ключ вместе с ним в плену том оказались, горе мыкали. И голод, и холод, и мор – все вытерпели.
– А отчего же Ивашка из плена того не сбежал, коли он ключ и ключник при нем? Им же все запоры подвластны!
– Мал он еще и был. И напуган. Вот и не совладал со своей силой. Да и не знал он ее толком, – пышные усы Мурыся поникли. Кот пригорюнился, вспоминая страшное. – Лишь когда смерть над ними нависла, да погибель в глаза заглянула – тогда только удалось. С перепугу. Сотворил Ивашка дверь. Вывел и стрелка, и других всех пленников…
– Спас?
– Нет. Не спас. – Мурысь снова покаянно вздохнул. – На Изнанку тот проход оказался.
– Наизнанку?! – Авдейка машинально вывернул карманы своих домотканных портков. Посыпался всякоразный сор: семена, сухие былки и бусины, крошки. Ярко блеснув, упал на траву осколок зеленого стекла. – Как так – наизнанку?!
– Так вот и есть, – кот усмехнулся. – Шиворот-навыворот. Все, что вокруг себя видишь: и река, и лес, и друзья-подружки, и штанцы твои – это явь. Реальное. А Изнанка – другая сторона, сокрытое.
Авдейка глянул себе под ноги, поежился. Представилось, как в холодной слякотной глубине тянутся белесые корни, пронизывают землю. Как узлами гнездятся клубни, шевелятся черви… Но черви и змеи – это тоже простое, понятное. А ведь были еще ночные шорохи и бабкины сказы, и запрет родителей ходить в баню в полночь. Лешаки и русалки на Ивана Купалу…
Мурысь будто прочитал его мысли, покачал головой:
– Нет, Авдеюшка. Вся нечисть лесная, все нежить и в сравнение не идет с теми чудищами, что на Изнанке. Там отголоски деяний людских. Все зло, что испокон веку творится. Вся боль. Никуда не девается, копится.
По коже прошел мороз. И яркий июльский день померк – в лицо повеяло затхлым и стылым.
– На Изнанке они чуть было не сгинули. Однако же я подсобил. На то и зовусь кот Баюн. И в конце концов очутились все мы в родной Ивашкиной деревне Каменке, в том мире, где он родился, среди семьи его потерянной и обретённой, с матерью-отцом и сестрёнкой Машуткой. Из этой деревни его гуси-лебеди когда-то к Бабе Яге унесли на крыльях могучих. А к чёрному чародею в башню, на войну великую и в Изнанку с чудищами уже я привёл, но в том не раскаиваюсь. Потому как дано Ивашке быть ключом от всех дверей, в иные миры ведущих, а Мизгирю-стрелку суждено быть его ключником, беречь и защищать от всех напастей, какие на пути им встретятся. Ну, а мне суждено подводить их к этим дверям и про то потом сказки складывать. Незримым и зримым спутником им быть, от нечисти ограждая. Вот как теперь, когда, вернувшись на краткий срок на войну великую, добыли они там себе оружие, о каком в Каменке и не ведал никто, кроме таких же бойцов, с войны пришедших. Потому как знали мы, все трое, что оружие это тихой Каменке, в веках затерянной, ох как пригодится. Знали. Чуяли.
Ребятня совсем притихла, замерев, забоялась. Баюн-Мурысь глянул искоса, усмехнулся в пышные усы:
– Сказке моей конца пока нет. А вы не робейте, воробьята малые, по домам летите. Есть кому вас от напастей защитить. Пока что… а там посмотрим, – глаза его недобро сверкнули жёлтым, и ребятня так и брызнула прочь, в деревню, по едва заметной тропинке.
* * *
…Мизгирь нёс мешок со «шмайссерами» и обоймами патронов, косился на вышагивавших рядом Ивашку и Мурыся и думал о том, что только ради Ивашки стоило попасть именно в эту Каменку, где были живы его мать с отцом и сестра, пятью годами старше него, которая к сроку их волшебного возвращения успела выйти замуж и обзавестись ребятишками-близнятами.
Появление будто бы из ниоткуда исчезнувшего без малого пятнадцать вёсен тому назад Ивашки стало настоящим чудом для его семьи и для всей Каменки. А то, что вместе с ним пришла полуживая толпа измождённых, израненных людей – что ж, и это жители деревни приняли как само собой разумеющееся. «Бог их послал», – рёк деревенский староста, могучий и седобородый кузнец Фрол.
Пришлые, оправившись наконец от пережитого, принялись обживаться и строиться на свободной земле, коей тут было довольно – паши и сей, сколько хочешь. Начали они жить своей общиной, а главой их стал высокий, весь в ожогах, мужик, обгоревший в танке и попавший в плен на Курской дуге.
Пришедшие с ним так и звали его – Танкист.
Это странное прозвище почти заменило ему настоящее имя – Степан. Так его называла только жена, пригожая светловолосая молодка, которую он почти сразу приглядел в Каменке и посватался.
К Танкисту на хутор все трое и завернули от дорожной развилки. Ивашка вздохнул полной грудью, тряхнул головой, огляделся кругом. Кромка леса обозначилась четче на фоне светлеющего неба – за увалом уже занималась заря. Разнотравье серебрилось седыми росами. По низине молоком растекался туман. И там, в тумане, побрякивая боталами, брело на выпас невеликое хуторское стадо.
У плетня им повстречалась Алёна, Степанова жена. Босоногая, в длинной клетчатой юбке с передником и расшитой крестом рубахе, она кренилась от тяжести подойника, сметала росу вымокшим подолом. Завидев их троицу, просияла:
– Доброго утречка! Нешто к Степану вы с эдакого ранья? Да еще и с котом! – она удивлённо вскинула под самый платок тонкие светлые брови.
– Подобру-поздорову, пригожая. Дело у нас к нему, – степенно кивнул ей Мизгирь, а Ивашка тем временем вынул из её руки подойник. Мурысь приветливо отёрся об ноги.
– Мря!
– То и ладно. Я вот молочка надоила – налью вам парного да лепёшек зараз сварганю. Заодно и поснедаете, – Алёна споро шагала через баз. Стрелок невольно залюбовался её ладной фигуркой, поудобней перехватил лямку вещмешка – и тут заметил обтянутую белым широкую спину подле амбара, весело махнул свободной рукой:
– Здорово, Танкист!
Степан возился с инструментами, прилаживал рукоять к какому-то громоздкому механизму. Оторвался от работы, вскинул кудрявую голову – и тоже заулыбался:
– Здорово, робяты! – стянутое рубцами смуглое лицо его блестело от пота. Намокла даже повязка, прикрывающая пустую глазницу. – Подсобите, а? Никак не могу с этой бандурой сладить! Одному несподручно…
– Отчего ж не помочь.
– Глядите, нужно эту хреновину вот сюда умостить, чтоб вращалась.
Мизгирь с одного конца, Ивашка – с другого приподняли тяжелый, утыканный железными скобами вал.
– Раз-два! Взяли! – они поднатужились, крякнули, и наконечник плотно вошел в паз шестерни.
– Ну, теперь можно и поснедать, – Степан выдохнул, вытер рукавом лоб. – Умаялся я с ней, с молотилкой этой! Вроде и понятно, что да как, а семь потов сошло, пока смастерил.
– Молотилка? – Ивашка распахнул удивлённые глаза.
Танкист усмехнулся:
– Что, паря, не видал такой штуки?
Парнишка покачал головой.
– Молотилка, брат, штука хорошая! Враз тутошнему крестьянству жизнь облегчит. Я как поглядел, что мужики на току до сих пор с цепами пластаются, так и загорелся её сделать. Только тяжело оказалось без чертежей. Эх! А ведь я до войны комбайнёром работал! Столько зерна убирали – вам и не снилось. Наш колхоз первые места по району брал. Такие урожаи были! – он махнул рукой.
Ивашка слушал, открыв рот, понимал через слово. Степан же распалялся всё сильней:
– Седьмая тракторная бригада имени товарища Сталина – а я при ней бригадир. Сызмальства к технике тяму имел, по этой части и учиться пошел. Вернулся – и затеял механизацию. И сеялки закупили, и веялки, и жатку новую. По науке делали, по уму. Вот только война проклятущая всё перепоганила. Сожгли фашисты наш колхоз… Нелюди!
Мизгирь невольно поморщился: ему вдруг почудился запах гари. Степан заметил, покосился на него:
– Не боись. То Алёна моя печь растопила, оладьи жарит… Но знаешь… – он вдруг запнулся, пристально глянул в глаза стрелку. – Я ведь тоже… Чуть дым почую – не по себе становится. Хоть и спокойно здесь, и обжились вроде, и хорошо все – а внутри мне сумно и будто саднит: не случилось бы чего. И ночами всякая дрянь снится. Что живого места на мне нет – то понятно. Но ведь и внутри всё перекурочено.
Ивашка враз потемнел лицом:
– Мы потому к тебе и пришли, дядя Степан, – вполголоса вымолвил он.
Мизгирь же молча рассупонил перед Танкистом вещмешок, открывая наконец свою страшную поклажу.
Тот быстро глянул, удивлённо присвистнул.
– Шмайссеры?! Это… оттуда?
Мизгирь с Ивашкой разом кивнули.
– Схоронить надобно. От беды подальше. И от глаз чужих.
– Пойдёмте тогда, – Степан распахнул дверь амбара.
Там, среди утвари и хозяйственного инвентаря в углу примостился ларь, тяжеленный даже на вид, с пудовым замком на ржавых скобах. Танкист пошарил под половицей, за огрызок бечёвки вытянул ключ. Долго возился с замком, ворча себе под нос. Наконец отомкнул, откинул крышку – в лицо пахнуло плесенью. Мурысь запрыгнул на высокий деревянный борт, вытянул шею и разочарованно мявкнул. Внутри была лишь груда слежавшегося старья: полуистлевшее тряпье, рваные рыбацкие сети, моток старых вожжей, до дыр истертые лапти… Степан не глядя, одним махом, вывернул на пол все это барахло, пошарил по дну сундука – оно бесшумно провернулось на оси, открывая под собой узкий земляной лаз.
– Тайник у меня здесь, – с гордостью сообщил хозяин. – Никто про него не знает, даже Алёнка. И вы молчите. Давайте сюда свой арсенал.
– Порох-то не отсыреет? – Мизгирь придирчиво оглядел стенки лаза.
– Обижаешь! – единственный глаз Танкиста гневно блеснул в полумраке амбара. – Уж кому, как не мне, понимать… – он осёкся.
Стрелок удовлетворённо кивнул, опустил в тайник заветный мешок.
– Дай бог, чтобы не пригодилось!
Едва они успели закидать обратно весь хлам и навесить замок, как с улицы заглянула Алёна, цепким взглядом окинула мужа и гостей:
– Нешто шкалик заныкали? – она понимающе усмехнулась, упёрла руки в бока. – Зову-зову их – не дозовусь. Уж и завтрак простыл! Ну-ка, живо к столу дуйте!
– Давайте-давайте, – Танкист подмигнул им, будто ненароком загораживая ларь широкой своей спиной. – Оладьи у Алёны отменные. А я сейчас тоже – еще пару шестерней прилажу и подойду.
Но они так и не дождались Степана к завтраку – тот вновь с головой ушел в работу над своим изобретением. Жена сама отнесла ему на баз глечик с молоком и тарелку с печевом.
Оладьи и впрямь оказались знатными: румяные, мягкие, сдобные – стрелок умял их со сметаной да с медом едва ли не целую стопку. Ивашка от него не отставал. Мурысю тоже налили сметанки в блюдечко – громко мурча, тот принялся лакать. И тут же, за столом, все едва не заснули. Хозяйка, правда, подметила, что гости клюют носом, сноровисто постелила им в горнице и, не задавая лишних вопросов, тихо притворила за собой дверь…
***
«Птицы сквозь закат прокричали, друг мой, что ты слышал ночами?
Предсказаний ветра напев печальный ведом скрипке твоей!
Свистнули ободья в колесах, дует ветер в сторону солнца.
Кто из нас домой нынче не вернётся – не сказал суховей.
Ветер мой, ветер, что ты услышишь
В шёпоте диком гуннских степей?
Кто мне ответит – птицы да мыши,
Лунные блики да поступь коней».
(Канцлер Ги)
– Мизгирь, а ты море когда-нибудь видывал? – Ивашка вытянулся на старом зипуне, запрокинул остроносое лицо к бархатному тёмному небу: выискивал знакомые созвездия. Рядом, мягко пофыркивая, хрупали травой стреноженные кони. Под боком свернулся калачиком тёплый Мурысь, завёл свою песенку.
Журчали ночные цикады.
– Ась? – сонно отозвался Мизгирь, пошерудил веточкой угасший было костёр. Тот ожил, взметнул яркий сноп искр, враз высвечивая из темноты знакомые морды: вот их Чубарка, старый и смирный мерин; вот соседский Гнедко, чуть поодаль – сивая Милка со звездочкой на покатом лбу и ее рыжий годовик Яшка, ласковый, но дурной – всё бы ему играться да колобродить!
– Море… – мечтательно протянул парнишка. – Я всё думаю: какое оно?
Стрелок флегматично пожал плечами:
– В наших краях море высохло. Один солончак остался. Не на что там смотреть.
Ивашка тоскливо вздохнул. За год он так и не сошёлся особо ни с кем из деревенских ребят: его сверстники уже женихались вовсю, заглядывались на девок. Звали и его на вечорки с гармоникой да самогонкой, однако же парень отнекивался. От работы не отлынивал, но держался наособицу. Его больше тянуло на хутор – к Танкисту и другим выжившим. Уже хотя бы потому, что там скотину не резали.
Обретя вновь утраченного много лет назад сына, Ивашкин батя на радостях заколол было кабанчика. Освежевал, как водится, по всем правилам. Обложил соломой, опалил, чтоб шкурка была мягонькая. Вот только угощения никакого не вышло. Едва Ивашка завидел, как по-хозяйски его мать с сестрой и вызвавшаяся им помогать тётка моют, скоблят, а потом набивают рубленым мясом свиные кишки, как в дело идёт всё, до последней косточки: и щетина, и сало, и мозги… – парнишка позеленел и, зажимая ладонями рот, выметнулся на баз из избы.
– По-хозяйски! – всхлипывал он потом, уткнувшись в плечо стрелка, всё не мог унять бившую его крупную дрожь. – Нас ведь так же в том концлагере разделывали! И волосы, и обувь, и зубы. Даже прах! Всё по полочкам, всё к делу пристроить!
Мизгирь молча гладил его лопатки. Он понимал. Понимали и хуторские – с ними-то у Ивашки находились общие темы и для разговоров, и для молчания.
А ещё с каждым днём всё сильней тосковал он по чтению. Кроме маленького Евангелия и старинного растрепанного псалтыря, у них в доме никаких книжек не водилось. У полуграмотного деда Апраксия нашлись жития святых, а у старосты в буфете Ивашка углядел замусоленный травник и несколько дней подряд ходил за Фролом, как хвост, пока наконец не выпросил. На него уже начали коситься: книгочейство для крестьян было баловством, делом пустым и ненужным. И деревенский парень с книжкой в руке выглядел для них так же нелепо и неуместно, как гармонист на пашне.
Выручил его опять же Степан. Мастер на все руки, он наделал за зиму разной утвари: ручных меленок, зажигалок, полезного в хозяйстве инвентаря, а по весне свез всё это добро на ярмарку. Вернулся с барышом, да ещё и накупил всем подарков. Ивашке достался самый ценный из них: две стопки перевязанных бечёвкою книг. Завидев их, парень едва в пляс не пустился. Не веря такому счастью, принялся перебирать свои сокровища трясущимися руками. Оказались там и стихи, и приключения, и даже про любовь что-то – Степан признался потом, что сгрёб, не глядя, половину книжной лавки к вящей радости продавца. Но больше всего по душе ему пришелся удивительный атлас с картами, жизнеописаниями мореходов, цветными картинками, изображающими дальние страны – целый мир в одной книге! Такого дива даже чародей в башне ему не давал!
Ивашка, как зачарованный, вечерами просиживал над атласом, читал и читал запоем – пока глаза не начинали слезиться от свечного чада. Матушка подходила, заглядывала через плечо, ласково ерошила ладонью отросшие Ивашкины вихры. Отец хоть и ворчал, что даром свечи жгут, однако же огня не гасил. Порой даже просил почитать и ему вслух – любопытствовал.
Зоюшка, сиротинка, которую они с Мизгирём из концлагеря с собой забрали, тоже тулилась рядом, разглядывала чудные рисунки. Оказалось, что животных она знает – даже заморских: и слона, и жирафа, и бегемота. А вот буквы складывает с трудом, да и в счёте слаба. Ивашка взялся учить – сперва Зойку с близнятами-племяшами, потом прибавилась ещё и соседская ребятня, да столько, что в избе стало тесно. Ивашкина матушка не выдержала колготни, выпроводила всех на двор – благо погода стояла хорошая. Старательно морща лбы, шморгая то и дело носами, малые исчёркали углем весь забор и стены сарайки – учились писать. А когда уставали – Ивашка усаживал всех в круг подле себя, читал им нараспев:
– …И днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом!..
Малышня, затаив дыхание, слушала. Мурысь сидел чуть поодаль, блаженно щурил золотые глаза. А как же – про него ведь: «идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит!»
Ивашка поёжился: ненароком вспомнились осоловевшие фрицы, убаюканные колдовскими напевами Баюна.
Строки «Руслана и Радмилы» зачаровывали, слушателей становилось всё больше. Подошла и остановилась подле них даже Мирра Соломоновна, одна из тех, кто прошёл концлагерь и Изнанку – спустилась из хутора за какой-то надобностью, да так и встала как вкопанная. Только бормотала себе под нос поражённо: «Радмила?! Но почему?», прижимала сухонькую ладонь к груди. Через силу гасила в себе кашель. Наконец не выдержала, мягко отняла у Ивашки пухлый том в кожаном переплёте, принялась быстро его перелистывать. Потом вдруг глянула на обложку и ахнула:
– Ушкин! Александр… Сергеевич?! – всунула книгу назад в руки оторопевшему Ивашке и кинулась прочь, только длинная юбка пыль взметнула.
«Чего это она?! – парень воззрился недоуменно женщине вслед, пожал плечами. Потом опять перевел взгляд на заглавие. – Ну, Ушкин… Хороший поэт… А Черномор-то – уж не родич ли нашего чародея?!»
Он вновь поёжился. А ребятня уже теребила его за рукав:
– Дальше, дальше читай!
Но больше всех прочих ему нравилось другое стихотворение из этой же книжки: «На холмах Грузии лежит ночная мгла, шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко, печаль моя светла…»
Они отыскали тогда в атласе и Арагву, и неведомую Грузию вокруг неё… а потом зарядили дожди, разогнали всех по домам. После слякоти пришёл черёд страды – снова стало не до учения. Однако же Степан, украдкой наблюдавший за Ивашкиными занятиями, пообещал за год построить школу. И нет-нет, да и втолковывал при случае в упрямые крестьянские лбы, что грамота для деревенских детей – не пустое занятие, не трата времени. Знающего человека не так просто вокруг пальца обвести, да и в люди есть шанс выбиться. Мужики качали головами, задумчиво скребли косматые бороды. Больше отмалчивались. Но однако же на пригорке вдруг начал расти свежий сосновый сруб – и помощников у Танкиста с каждым днём становилось всё больше. «Знание – сила!» – размашисто вывел кто-то углём во всю стену будущей школы. Работа спорилась.
Но Ивашке уже которую ночь подряд снился океан.
Синий, бездонный, он катил крутые валы с шапками седой пены, вздымал под самые небеса белокрылые парусники и летучих рыб. Как на картинках в волшебном атласе! И все думы его были о дальних странствиях. Вот и теперь, в ночном, снова нахлынуло, сжало грудь неясным предчувствием.
Мизгирь рядом глубоко и как-то тревожно вздохнул, скороговоркой пробормотал:
– На курганах из солнца костры.
Там, в степях, где свобода всегда,
Долгожданная…
– М? – Ивашка встрепенулся, удивлённо поглядел на стрелка.
– Это старая, очень старая песня про места восточнее наших земель. Отец её пел мне, и дед. А дед узнал от своего прадеда… Когда-то было время – и у нас цвели бескрайние степи. Там тюльпаны были, и маки, а по осени – серебристый ковыль, точь-в-точь как море. Ветер гнал по нему волны. – В голосе стрелка сквозила затаенная боль. – Мы рожь сеяли, скот пасли. Дед сказывал, что мы, русы, потомки великого народа, которому подвластны были и земли, и недра, и даже выси небесные. Чуть ли не до самого солнца летать могли, реки поворачивали вспять. Мы ему, конечно, не особо-то верили. Мало ли что старый бает! Но всё же находили, бывало, древние механизмы – и дивились им: кто и для какой надобности такое выдумал. Русы то были или нет – а светлые, видно умы…
Он умолк, придвинулся ближе к костру. Сгорбился, пристально глядя в огонь – всполохи пламени ярко плясали, отражаясь в распахнутых серых глазах.
Ивашка нетерпеливо поёрзал:
– Отчего же ты раньше про то не сказывал? Интересно же!
– Да я и не помнил ничего толком. Будто муть какая в голове колыхалась. Это только сейчас проясняться начало, – Мизгирь снова вздохнул, подбросил в огонь сушняка. – Сказать тебе про чародея?
Ивашка с жаром кивнул, затаил дыхание. Мурысь тоже развернул чуткое ухо – навострил слушать.
– В наших краях есть дурное место. Дурное, как язва: смердит там всегда и трава не растет. Из кургана торчит труба, а в ней булькает чёрная кровь земли. Старики говорили, что в древние времена люди были жадные до нее, называли «чёрное золото». Из земляной крови ткали одежду, делали еду и питьё, лекарства, питали ей механизмы. Но она же их и сгубила: не поделили, началась война – и не осталось камня на камне.
– Та война, на которую мы попали? – прошептал Ивашка враз севшим голосом.
– Боюсь, что другая, много позже, – покачал головой Мизгирь. – Люди всегда воевали и будут воевать, такая уж их природа. Делить земли, золото, чёрную кровь – любые богатства. Что бы ни изобрели, ни открыли – это новый повод для стычек. Так думали мы и потому довольствовались малым. Оружие – лишь для охоты и защиты. Больше символ доблести, нежели настоящая сила. А потом пришёл он.
– Чародей?
– Да. Я даже не знаю, человек ли он. Может, чёрт… или еще какая нечисть. Да ты и сам знаешь. Дело ведь не в том, что он жестокий или злой. Он глумится. Потешается над святым, над чужой болью и слабостью – это самое страшное. Его смех. Он пришёл – и чёрная кровь потекла из земли сильней, разлилась по округе. Мы оставили селение и погнали скот прочь, через степи. А он шагал следом, будто мы – его стадо. Шел – и хохотал. И когда вдали показалось море, он ударил огнем из рук – чёрная кровь вспыхнула. Дым поднялся до самых небес. Впереди вода, позади – огонь. Мы думали, море спасёт нас, но оно тоже загорелось, поднялось стеной.
