Ольга Николаевна Йокай
Ключ от всех дверей
Страх сменила ярость: какого чёрта упырь стоит и глумится здесь, упивается людскими страданиями?! Кто дал ему право потешаться над беззащитными, мучать их?! Мизгирь люто, до трясучки, ненавидел этого… эту нечисть, глумящуюся над телами матерей… И нахлынула злость на себя: какого чёрта он, стрелок, стоит и смотрит на это?! И тогда ему стало всё равно, что с ним случится.
«Да не убоюсь я зла…»
– Не рукой стреляю – сердцем! – яростно прохрипел он, как заклинание.
Одним неуловимо-быстрым движением он выдернул из-под куртки и метнул в коменданта чёрный обломок челюсти.
Раскручиваясь, тот пролетел маленьким злым бумерангом, глухо чвакнул, вонзаясь чародею в правый глаз. Нелюдь взвыл, схватился за лицо, и по рукам его вдруг побежали яркие голубые огоньки. И вот он уже вспыхнул весь, запылал, как огромный костёр. Пламя с рёвом взметнулось, пожирая плоть, но тут же опало. Обугленная фигура на миг замерла – и ссыпалась в кучку тёмного пепла. Ветер подхватил и разметал над лагерем прах.
И в наступившей тишине Ивашка исступлённо-радостно завопил:
– Кощей сдох! – он кинулся стрелку на шею.
«Но это не всё», – отрешённо подумал Мизгирь.
Тихий удивлённый ропот прошел по рядам. Серо-зелёные солдаты встрепенулись, стряхивая с себя наваждение, теперь ошалело переглядывались. Хлопки смолкли. Измождённые руки заключённых бессильно упали вдоль тел – марионетки, у которых перерезали нити. Женщины остановились, наконец размыкая круг, рухнули как подкошенные. Нагие, растрёпанные, они неподвижно лежали в пыли, – лишь крупно вздрагивали время от времени, как загнанные лошади, тихо стонали. По голым исхлёстанным спинам струился пот. Самая младшая, тщедушная девчонка с едва наметившейся грудью, скорчилась, вцепилась в свои чёрные космы, низко и страшно завыла горлом на одной ноте:
– Ма-а-а-ма…
Мизгирь не выдержал. Нарушив строй, он в два скачка пересёк плац, рванул с себя полосатую куртку. Накрыл девчонку с головой, спрятал её наготу от чужих взглядов.
– Хальт! – рявкнули за спиной. Охранники скопом навалились на Мизгиря, заламывая ему руки, поволокли прочь. Ивашка сам кинулся следом…
* * *
Их закинули в узкую глухую камеру в числе первых. Мизгирь только и успел заметить ряд круглых отверстий под потолком, да забранные решётками дыры в полу. Качнулась на черном шнуре лампочка. Перепуганных голых людей становилось всё больше. Стрелка вжали в стену рядом с Ивашкой. И тут Мизгирь понял вдруг, что это за место и что их сейчас ждет. Никакая это, к чертям, не помывочная, а газовая камера. Душегубка. И раздеться заставили лишь для того, чтобы не возиться потом, стаскивая тряпьё с окоченевших мертвяков. Выдадут, небось, новоприбывшим…
С горькой тоской подумалось: «Ну, вот и сказочке конец… Отпрыгался ты, стрелок… Господи… хоть бы молитву какую вспомнить напоследок…» Он прикрыл устало веки. Молитвы на ум не шли.
Над головами у них загудело. Свет померк, что-то лязгнуло – и послышался тихий змеиный свист. Запахло миндалем, уксусом, стало нестерпимо горько во рту. И сквозь навалившуюся на него дурноту Мизгирь разобрал – будто издалека – перепуганные голоса:
– Газ! Газ пустили!
Он вцепился в Ивашкины плечи, но тот вдруг отпрянул, оттолкнул стрелка с неожиданной силой и выкрикнул:
– ДВЕРЬ! – и покачнулся, видимо, теряя сознание. Но Мизгирь успел его подхватить и сам увидел невероятное:
Железная, побитая ржавчиной дверь, тяжеленная даже на вид, вся утыканная заклёпками, возникла в бетонной стене, тревожно вспыхнула красной табличкой. «Изнанка», – успел разобрать стрелок перед тем, как ухватиться за дверную рукоять и рвануть её на себя. В лицо ударило холодным сырым ветром. «Только бы не исчезла! Только бы не исчезла!» – лихорадочно колотилось в мозгу. Он попытался вытолкнуть мальчишку наружу, но тот вдруг упёрся, заартачился и вцепился в него, как клещ.
– Нужно всех вывести! – выпалил он.
– Да чтоб тебя!
Металл вибрировал, глухо гудел, дверь рвалась из рук, волокла их за собой. Вдвоём с Ивашкой они повисли на ней, изо всех сил пытаясь удержать, пока остальные узники – кто на карачках, кто ползком, протискивались в узкую щель.
– Не могу больше… она тащит… сейчас закроется! – прохрипел Мизгирь. Люди ахнули, навалились все разом, давя друг друга.
– Поднажми!
В запястье хрустнуло, руку пронзила острая боль – да такая, что потемнело в глазах. Пальцы разжались, и толпа вынесла стрелка в клубящийся мрак. Рядом тонко и жалобно вскрикнул Ивашка. «Жив!» – радостно, с огромным облегчением подумал Мизгирь и только попытался выпрямиться, как кто-то рухнул на него сверху.
Мизгирь с силой приложился затылком о каменный выступ и лишился чувств…
* * *
Небо злых ветров, золотых дождей,
Ядовитых зорь и отравленных ручьёв…
У Ивашки весь рот занемел, переполнился тягучей вязкой слюной, а язык в нём еле ворочался бесполезным обрубком. Тошнило, давило в груди. Слабость навалилась такая, что не было сил шевельнуться. Но всё-таки… всё-таки они были живы! И он, и Мизгирь, и все эти люди из камеры. Они лежали нагие на холодной сырой земле – вповалку, ничком – и лишь изредка тихо стонали. Когда чуть развиднелось, Ивашка различил у многих на коже багровые пятна – следы отравления. Помочь было нечем и некому. Да и что это за место? Куда они все попали?
Но что бы там ни было – Мизгирь, Мизгирь остался рядом, хотя лежал без сознания.
Ивашка заглянул в его посеревшее лицо, коснулся груди. Сердце билось. Он с усилием приподнялся, сел и огляделся вокруг. Сизая мгла мягко качнулась. Сквозь неё проступили очертания домов. Высокие: в три, в четыре этажа, они сомкнулись, вытянулись длинной улицей. Дома эти были слепы. Все двери и окна кто-то заложил кирпичами так, что не осталось ни щели. По стенам, по мостовой тянулись серые осклизлые нити, будто кудель… или паутина какая. Они провисали, местами сплетались в плотный ковёр, перекидываясь от крыши к крыше ажурной сетью. Ивашка смотрел, как завороженный, прикидывал, кто мог сотворить этакое диво. Существо? Растение? Может, плесень какая? И тут он заметил тёмные, густо опутанные волокнами гроздья. Целая связка огромных коконов повисла в проулке, заполнила его. Коконы эти подрагивали, чуть слышно гудели.
«Насекомые?!» – от нахлынувшего ужаса в животе у него всё сжалось.
– Парень, это же ты нас вывел? Надо выбираться отсюда, да поскорей. Это гиблый край. Нутром чую! – чья-то рука тронула его за плечо.
Ивашка резко обернулся и натолкнулся на взгляд единственного карего глаза – второй закрывала грязная, пропитанная кровью тряпица. На смуглом лице темнели следы от ожогов.
– Танкист я. Под Кобрином горел. – глухо пояснил коренастый мужчина, машинально поправляя свою повязку. – Фрицы в плен взяли…
– Где это мы? В гетто?! – обритая наголо женщина подскочила, заполошно всплеснула руками. В её расширенных зрачках плескалось безумие…
Один за другим выжившие приходили в себя, озирались испуганно.
– Святые угодники… – зашептала побелевшими губами старуха – одна из тех, что бежали сегодня в страшном хороводе; торопливо осенила себя крестным знамением. – Да ведь это же преисподняя!
– Нет. – вдруг прохрипел Мизгирь и медленно, пошатываясь, поднялся с земли. Ухватился за проворно подставленное Ивашкой плечо, встал во весь рост, измождённый и чёрный. Скелет, обтянутый кожей. – Это изнанка. Так было написано на двери. Это… я вам скажу, что это такое! Будто шкуру сняли да вывернули. – он с трудом перевёл дух. – Как шкуру… только с реальности. То, что творится сейчас на земле, оно… изменило мир. И внутри, и снаружи.
– Внутри?! Мы что, под землю провалились? Под лагерь?
– Господи! Что это?!
Сперва послышался странный звук: так кость трётся о кость, но костей этих было великое множество. Они стучали, поскрипывали… ближе! Ближе! Скр-р! Тук! Скр-р!
– Кощеево войско идёт! – побелевший Ивашка в ужасе дёрнулся, ухватился за локоть стрелка.
– Оставайтесь на месте! – сорванным голосом крикнул Мизгирь. – Стойте!
Но люди не выдержали. В панике они кинулись врассыпную, прочь от надвигающейся беды.
Задыхаясь и падая, где кубарем, где ползком, Ивашка, Мизгирь, а с ними еще с полсотни уцелевших метались в лабиринте мёртвого города. Натыкались на стены, поворачивали вспять…
– Из огня да в полымя…
– Мамочка! Мамочка! Убери его! Я боюсь!
Ивашка глянул – и обомлел: на поверхности глухой стены вдруг проступило огромное безглазое рыло, с него струпьями посыпалась штукатурка, проглянула дранка. Внутри с глухим рёвом ухнули перекрытия, и из чёрной пасти подвала полезли раздувшиеся, насквозь проткнутые спицами твари на коленчатых тонких лапах. Они верещали, щёлкали жвалами. Задние напирали на передних, подминая их под себя.
Быстро перебирая железными ножками мимо пробежала пылающая жаровня; следом, неуклюже переставляя опоры, зашагал телеграфный столб, волоча за собой обрывки колючей проволоки и провода.
Ивашка истошно закричал.
– Тише, тише, родной! – Мизгирь зажал ему рот горячей шершавой ладонью, толкнул под свод подворотни, заслоняя собой от кошмара. – Револьвер бы мне сейчас… – пробормотал он. – Тогда бы точно отбились…
Сердце трепыхалось где-то в горле, но всё тише… тише. Дыхание успокаивалось. И наконец Ивашка мягко отвёл руку стрелка от своего лица:
– Пусти, – он отстранился. Повесил голову, уставился на свои грязные пальцы. – Я… я думал, мы спасли всех этих людей. А выходит – только обрекли их на лишние муки. Может, быстрая смерть была бы для них милосердней, чем это всё…
Мизгирь пристально на него поглядел. Криво усмехнулся:
– А ты вырос… научился отвечать за других… Это и значит быть мужчиной. Знаешь, оно того стоило! Даже если мы все погибнем здесь, то погибнем свободными. Понимаешь?
Ивашка молча кивнул.
И тут за спиной у него кто-то жалобно всхлипнул и полушёпотом спросил:
– Ивась? Ты же Ивась, верно?
Он обернулся. Запрокинув обритую головёнку, снизу вверх таращилась измождённая девчушка с раздутым от водянки животом.
– Зойка?! Зоюшка! Ты как здесь очутилась? – Ивашка присел, чтобы оказаться вровень с лицом девочки. Заглянул в её синие глаза и обомлел: так смотрят старики, повидавшие уже всё на своём веку.
– Баба Ганя умерла… и мама умерла тоже. Немцы взяли меня к себе и каждый день иголками кололи, – она протянула тонкие прозрачные руки, сплошь покрытые темными язвочками. – Вот, от них вавки пошли. Чешутся шибко… но я не чешу. Так только хуже будет… а потом я совсем заболела – и меня повели помыться. Раздели, а купать почему-то не стали. Только кричали и толкались. А потом вы… – она вся будто закаменела и по впалым щекам её потекли слёзы. – Возьмите меня к себе насовсем! Не отдавайте назад немцам!
Мизгирь подхватил ее на руки, прижал к груди:
– Никому мы тебя не отдадим! Пошли… надо выбираться отсюда!
Девочка крепко обняла его за шею. Вцепилась – не оторвать.
Поминутно оглядываясь, они выскользнули из-под арки. Перебежали через широкий, заваленный мусором двор. Под обломками что-то глухо ворочалось, копошилось…
– Не смотри, Зоюшка!
В спины пыхнуло сухим жаром.
Солнце так и не взошло, но тучи покраснели – будто набрякли кровью. Они нависли над крышами, скрадывая верхние этажи. Ощутимо тянуло гарью. Проулки всё петляли, похожие как две капли воды – и вдруг дома расступились, открывая круглую, вымощенную булыжником площадь. К ней лучами сходились улицы.
– Это наши! – радостно воскликнул Ивашка, завидев бредущие нагие фигуры.
И тут завыла сирена.
Посреди площади возвышалась одинокая стальная балка, испещрённая рытвинами – следами от пуль. И на самом ее верху восседало чудовище. Огромный, как стог, чёрный кот мотылял хвостом из стороны в сторону, драл когтями металл. Ивашку аж передёрнуло: с таким скрипом выдвигались решётки из печей крематория…
Зойка тоненько вскрикнула:
– Это же кот Баюн! Тот, про которого бабушка сказывала! Точно он! Кот Баюн – людоед!
Кот досадливо дёрнул ухом и медленно повернул в их сторону круглую лобастую башку. Морда у него была перемазана красным. С толстых, как железные прутья, усов свисали сырые ошмётки. Золотом блеснули плошки-глаза.
– Мурысь?!
Напружинившись, кот прыгнул, разинул в оскале зубастую пасть и… пролетел над их головами!
Люди с криком попадали на мостовую, уже не чая остаться в живых.
– Чур меня! Чур! – шептали помертвевшие губы. Но боли всё не было. И тогда они осмелели, один за другим начали поднимать головы, озираться.
Никого из доходяг зверь не тронул, устремился в проулок. Оттуда, выломав закрывавшие окно кирпичи, лез на мостовую кожистый шар. Розовый, плотный, пронизанный толстыми венами, он раздувался всё больше, блестел, истекая жирной слизью. С утробным урчанием кот впился в эту поганую плоть. Крючьями когтей, зубами он терзал её, рвал в лохмотья, ярился всё сильней – и пузырь не выдержал. С хлюпаньем лопнул, осел – и тогда из неровной прорехи хлынул вдруг свет! Радостный, ясный и чистый, он упал горячим жёлтым снопом на мостовую, вспыхнул искрами.
По грязным лицам, измождённым телам заплясали солнечные зайчики, повеяло свежестью, яблочным духом, скошенной луговиной и летним дождём…
Но никто не двинулся с места. Люди лишь жались друг к другу растерянно. Перепуганные, опустошённые, не в силах поверить в своё спасение, молча плакали, не вытирая слёз. Ни дать ни взять – израненная птичья стая на пороге открывшейся клетки. Не могли переступить через черту.
Кот обернулся недоумённо, будто спрашивая: «Ну чего же вы?» Подцепил лапой сочащийся сукровицей кусок, потянул его на себя. Мокрые края плоти разошлись, – и в открывшемся проёме стало видно раздолье: там волнами колыхалась спелая рожь, шумел берёзовый лес, радуга выгнулась над полем… И маячили вдали светлые тесовые крыши.
– Каменка! – заорал Ивашка, не веря своим глазам, и первым кинулся в растущую перед ними дыру, волоча за руку Мизгиря. Покатился кубарем по душистой сырой траве. И за ним, один за другим, начали выбираться голые, покрытые грязью, засохшей кровью и копотью люди, больше похожие на живые скелеты, нежели на людей. Ковыляли. Опирались друг на друга, несли на руках обессилевших стариков и детей.
Шли в свою обетованную землю за Иваном, не помнящим родства, безоружным стрелком и облезлым черным котом, скачущим через лужи.
Возвращались домой.
Ни смолистых дров, ни целебных трав,
Ни кривых зеркал, ни прямых углов,
Ни колючих роз, ни гремучих гроз,
Ни дремучих снов, ни помойных ям.
Никаких обид, никаких преград,
Никаких невзгод, никаких соплей,
Никаких грехов, никаких богов,
Никакой судьбы, никакой надежды.
Лишь одна дорожка, да на всей земле,
Лишь одна тебе тропинка –
Твой белый свет, весь твой белый свет…
Часть 3. Оружие
«Поздняя усталость на твоё плечо.
Сколько нам осталось, сколько нам ещё.
Сколько нам пpостоpа, сколько седины,
Сколько нам позоpа, сколько нам зимы…
Память моя память, pасскажи о том,
Как мы помиpали в небе голубом,
Как мы дожидались, как не дождались,
Как мы не сдавались, как мы не сдались…»
(Егор Летов)
– И всё бы хорошо, да что-то нехорошо, – пробормотал Мизгирь себе под нос, потирая щёку и рассеянно оглядываясь по сторонам. Будто впервые увидел эту уводящую вдаль, вьющуюся среди залитых солнцем полей просёлочную дорогу, блестящую чешую речной глади, зелёные кусты прибрежного ивняка, где щебетали и попрыгивали какие-то птахи. Пахло мёдом, свежескошенной травой и близким дождём.
Пахло жизнью.
Но Мизгирь отчётливо видел перед собой эти же поля, перепаханные гусеницами страшных бронированных машин. Видел, как вдоль обочины этой дороги гниют трупы людей и лошадей. Как чернеет в небе, вздымаясь к ласковому солнцу, столб, ставший виселицей. И к запаху душистого разнотравья примешивается запах гари и мертвечины.
Ведь это было всё то же место. Та же самая Каменка. Только в другом мире.
Стрелок яростно тряхнул головой, отгоняя проклятое видение. Глянул прямо перед собой – на дощатые мостки. Там белела рубаха Ивашки. Малец, склонившись над журчащей водой, деловито проверял вершу из ивовых прутьев, поставленную им поутру. Он лежал пузом на мокрых досках, увлечённо болтая в воздухе босыми пятками, и Мизгирь мог бы поклясться, что он привычно высунул язык, как всегда за кропотливой работой.
Стрелок невольно усмехнулся.
Только ради Ивашки стоило попасть именно в эту Каменку, где были живы его односельчане, мать с отцом и сестрёнка Машутка, пятью годами старше него, которая ко времени их чудесного появления успела выйти замуж и обзавестись пацанами-близнятами.
Возникновение из ниоткуда давно исчезнувшего сына и брата и вправду стало чудом для его семьи, как и для всей Каменки. А то, что вслед за Ивашкой явилась толпа полуживых, голых, измождённых людей – что ж, и это жители деревни приняли как должное, распихав страдальцев по своим избам.
– Бог послал, – степенно объявил деревенский староста, он же кузнец, могучий и седобородый, по имени Фрол.
Бывшие узники, кое-как оправившись от пережитого, принялись помалу обживаться и строиться. Свободной земли тут было сколько угодно – паши и сей вволю. Пришлые стали жить своей общиной. А верховодил у них тот самый высокий, весь в ожогах, мужик, что разговаривал с Ивашкой в Изнанке, когда они укрывались от наводнявшей то страшное место нечисти. Пришедшие с ним звали его Танкист, и это странное для местных прозвище прижилось, почти никто не называл главу новой общины его настоящим именем – Степан. Разве что его жена, круглолицая светленькая молодка, которую он в первый же месяц приглядел в Каменке.
А Изнанка…
Мизгирь старался об Изнанке, куда они все попали прямиком из газовой камеры концлагеря, не вспоминать. Но она приходила к нему во снах. Несущиеся прямо на них стада неведомых тварей, щёлкающих окровавленными жвалами. Тяжко ворочающееся за каменной стеной чудовище. Лопнувший под когтями кота-великана гигантский пузырь…
И ещё Стрелку мерещился развеявшийся в прах чёрный человек. Чародей. Комендант концлагеря.
И он просыпался весь в ледяной испарине, рывком усаживаясь на своей постели в сонной, мирно сопящей избе. Мать и отец Ивашки спали на большой кровати за пёстрой занавеской, сам Ивашка в обнимку с неразлучной с ним сиротинкой-Зоюшкой свернулся калачиком на полатях – рядом с Мурысем. Кот перестал быть страшным чудом-юдом с железного столба, а превратился в обычного мурлыку, только здоровенного, с лукаво светящимися глазами. Ну, а Мизгирь, коего всё семейство благоговейно считало Ивашкиным спасителем, вольготно раскинулся в углу на пуховой перине, против которой сперва отчаянно возражал. Мол, негоже стрелку, будто балованной девке, нежиться на мягком. Но потом он сдался и махнул рукой. Ивашкину мамку было не переспорить – как глянет строго огромными, точь-в-точь, как у сынка, глазищами, так пропадает всякая охота препираться.
В общем, всё было хорошо в новом мире Мизгиря. Но что-то нехорошо… Так и ждал он, что в этот светлый и радостный мир полезут, громыхая железной плотью, лязгая жвалами, чудища с Изнанки. Или чёрные бронированные машины, что перемалывали в прах ржаные снопы и тела раненых людей в той, другой Каменке.
Но нечем станет защищаться. Не было здесь пороха, ружей и пушек. Всё оружие, знаемое жителями этих мирных земель, – палицы да пращи, луки да стрелы. Ну, еще сабля кривая в красивых чеканных ножнах висела на стене в доме Фрола.
– Дедово наследство! – пробасил староста, подметив восторженный Ивашкин взгляд.
…Тревожные размышления стрелка оборвал Ивашка, распрямившийся и теперь ликующе махавший своей вершой, в которой бились, сверкая чешуёй, караси.
– Во-от! – прокричал он, сияя счастливой улыбкой от уха до уха и не обращая внимания на то, что его белая рубаха вся изгваздана илом и липнет к тонкому телу. «Ништо, мамка отстирает, хоть и побранит», – хмыкнул про себя Мизгирь, невольно улыбаясь в ответ.
Невозможно было не улыбнуться этому огольцу.
Льняные Ивашкины волосы отросли до плеч и теперь выбивались из узла, в который он их привычно скручивал. Прядки светились на солнце, как и сам Ивашка, помчавшийся к Мизгирю со всех ног со своим уловом.
– Гляди! – запыхавшись, он гордо сунул вершу Мизгирю под нос, довольно жмурясь. Но потом сам заглянул в неё – и будто на солнце враз набежала туча.
И Мизгирь не мог отвести глаз от садка, где за прутьями ивовой решётки беспомощно бились, разевали рты, задыхаясь в мучительной агонии, люди.
Господь Всевышний! Какие люди?! Нет же! Рыбы! Это же были караси, которых Мизгирь сам не раз удил в той же реке!
Что за наваждение?!
Он ошалело потряс головой, переводя непонимающий взгляд на Ивашку. А тот, внезапно крутанувшись на пятках, молнией метнулся обратно к мосткам, отогнул плетёную крышку верши и – р-раз! – с размаху высыпал в реку весь заблестевший на солнце улов.
Рыбы шлёпались в воду, а Мизгирь облегчённо смеялся.
– Остались без ужина, – весело попенял он подбежавшему вновь парнишке. Тот снова сиял, как медный грош.
– Мамка блинов напечёт, – беззаботно отмахнулся он и зашагал рядом с Мизгирём по дороге к деревне.
– Тебе тоже примстилось ЭТО? – вполголоса спросил стрелок уже со всей серьёзностью. – Концлагерь? Газовая камера?
Ивашка молча кивнул и сжал губы. Улыбка вмиг сбежала с его лица. За прошедшие месяцы он окреп, развернулся в плечах, хоть и остался тощим. Но сейчас его льняная макушка была уже вровень со скулой Мизгиря, а не ему по плечо.
– Здоровенный ты вымахал. Вырос на мамкиных-то блинах, – проронил Мизгирь, пытаясь снова свести разговор к шутке.
Но Ивашка вдруг остановился, вновь глянул строго и напряжённо:
– Так и есть. Вырос. И сил у меня прибавилось. Мизгирь… А ты хочешь назад свой пистоль? Тот, серебряный.
Сердце у Мизгиря сразу захолонуло. Он прямо поглядел в расширившиеся глаза парня и негромко, как он, спросил:
– А это возможно?
Ничего он так отчаянно не хотел, как вернуть своё оружие. Он всей шкурой и всем похолодевшим сердцем чуял: оно ему пригодится. Даже тут, в этой мирной беспечальной новой жизни.
И потом – он ведь был стрелком. И знал, что проклятый чародей вовсе им не убит!
Ивашка дважды быстро кивнул и выпалил, не отводя глаз:
– Я, наверное, могу попасть туда, где эти гады у нас его отняли. Твой пистоль. Те гады, что нас потом били и измывались. Он всё ещё у них, я чую.
Мизгирь схватил его за руку – худую, но сильную – чуть повыше острого локтя. И прохрипел:
– Ты… чуешь?
Ивашка снова быстро кивнул. Помолчав, добавил:
– Мы же в Каменке. В моей. Но можем попасть в ту… другую. Если я смогу открыть дверь.
– А ты сможешь? – беспомощно пробормотал Мизгирь, почувствовав себя вдруг сущим мальчишкой-несмышлёнышем перед этой силой, которая сейчас стояла и смотрела на него глубокими печальными глазами.
Ключ. Алтын-кылт.
– Думаю, да, – спокойно ответил Ивашка, переступив по дорожной пыли босыми ногами. – Думаю, что смогу.
* * *
После полуночи Мизгирь с Ивашкой потихоньку выбрались из спящей избы. Когда уже вышли на дорогу, позади им почудился тоненький плач. Ивашка резко обернулся и ахнул – под плетнём мелькнула белая рубашонка застрявшей там Зойки. Малявка пустилась вслед за ними!
Вот же назола…
Мизгирь рванулся к ней, вытащил, подхватил на руки, неумело утирая ладонью её замурзанные щёки.
– Вы куда-а? Я с вами! Ты же обещал, дядя Мизгирь, что меня не бросишь! – шмыгая носом, с упрёком протянула девчушка.
– Мне своё оружие надо добыть, – серьёзно, как взрослой, объяснил ей Мизгирь, глядя в круглые мокрые глазёнки. – Понимаешь? Мы должны для этого снова пойти туда, на войну, а ты нам помешать можешь, Зоюшка.
Девчонка сдвинула тонкие бровки, ответив ему пытливым долгим взглядом, и глубоко, со всхлипом, вздохнула:
– На войну-у? Опять? А вы вернётесь?
– Если добудем моё оружие, то непременно, – поклялся Мизгирь истово, как перед образами. – А мы добудем.
– Вы не останетесь там… воевать? – продолжала настойчиво допытываться Зойка.
– Мы должны Каменку здесь защищать, для того нам и оружие надобно, – Чтобы сюда война не пришла.
– Ты так нашим и передай, – вмешался Ивашка. – Маме, отцу и Машутке с близнятами.
На том и сговорились. Зойка осталась стоять у плетня, вытянувшись в струнку и глядя им вслед, ровно солдатка – скорбно и сурово.
Они уже отошли от Каменки примерно на полверсты, когда чей-то тёплый бок мазнул по ноге Мизгиря чуть ниже колена.
– Мурысь! – счастливо засмеялся Ивашка, попытавшись ухватить кота за эти пушистые бока, но тот увернулся, мявкнул и резво заструился впереди них – чёрная тень в ярком лунном свете.
Мизгирь ничуть не удивился, лишь удовлетворённо промолвил:
– Ну вот, теперь мы все в сборе.
* * *
И только спустя ещё полверсты стрелок, послушно и бездумно следовавший за Ивашкой, спохватился и почти робко спросил:
– А куда мы идём-то, м?
Ивашка на ходу обернулся к нему, блеснув глазами (шёл он так уверенно, словно его вела ниточка из невидимого волшебного клубка), и неторопливо отозвался:
– Те гады болотные нас с тобой тогда отвезли на своих громыхалках в соседнюю деревню. Ты этого не помнишь, потому что они тебя били и били, – он болезненно сморщился. – И ногами, и прикладами. А меня ремнём пороли, как щенка какого. Я ничего им сказать не мог, я же ничего не понимал. Только отпустить просил. А их старший, во-от в такой фуражке, – он повертел ладонью у себя над головой, – твой пистоль спрятал за какой-то дверцей. В той комнате, где нас допрашивали. Я видел. И пистоль, и пули к нему.
Мизгирь только зубами скрипнул. Для него всё, что тогда творили над ним и Ивашкой люди в болотно-зелёных мундирах, и правда осталось в каком-то смутном кровавом мареве. То ли было, то ли нет. И только шрамы… Он невольно потёр сломанное ударом приклада и сросшееся плечо.
На тонкой Ивашкиной спине тоже остались рубцы, угрюмо припомнил он и даже на миг зажмурился. Неужели он сумеет наконец поквитаться с тварями?! Но ведь…
– Погоди! Это всё в какой же деревне было? – он замер на месте, будто споткнувшись. – Нет же тут никакой деревни! Каменку тогда сожгли дотла…
– Мы в лес идём, – объяснил Ивашка будто само собой разумеющееся. – Там, где тогда была та деревня, сейчас лес.
– А как же?.. – в полном недоумении заморгал Мизгирь.
– Увидишь, – с лукавой усмешкой обронил парень и снова уверенно зашагал вперёд – теперь уже по ведущей к лесу тропе. Тут деревенские всегда грибы да ягоды брали. И было это совсем не в той стороне, где находилась заветная «палестинка»-полянка Ивашкиной мамы.
– Мр-р! – подтвердил Мурысь и припустил за Ивашкой. Он будто тоже хотел сказать – увидишь!
И стрелок увидел.
Посреди залитой лунным светом поляны, на которую они втроём выскочили (Ивашка всё ускорял и ускорял шаг) высился, уходя вершиной к самому небу, кряжистый, осанистый, словно кузнец Фрол, дуб-великан. Резная крона грозно и задумчиво шумела над их запрокинутыми головами. А посреди огромного, в несколько обхватов ствола с потрескавшейся корой чернело дупло, в которое легко мог протиснуться человек.
Мизгирь несколько раз моргнул, пытаясь поверить собственным глазам. Но нет, ему не мерещилось! Не дупло то было – дверь.
Дверь!
На которой, будто вырезанное прямо по коре, белело одно лишь слово.
«Война».
Коротко глянув на затаившего дыхание стрелка, Ивашка не потянул дверь на себя, как тот почему-то ожидал, а толкнул внутрь что было силы.
И они все втроём ввалились в помещение комендатуры Криничанского района, выйдя прямо из стены перед столом герра коменданта и огромным портретом прилизанного человечка с маленькими усиками и безумным взглядом выпученных оловянных глаз.
* * *
Позднее, вспоминая происшедшее (рассказывать о нём стрелок не любил), он с непреходящей досадой на себя понимал – они были на волосок от смерти. Потому что он, Мизгирь из рода Кречетов, упоенно предавшись творимому Ивашкой волшебству, начисто позабыл об осторожности!
Старый трухлявый пень!
Герр комендант, увидев перед собой двоих людей, которых он самолично не так давно распорядился отправить эшелоном в концентрационный лагерь (причём люди эти уже вовсе и не были избитыми до полусмерти, держались на ногах твёрдо и смотрели на него с горячей ненавистью), сперва остолбенел. Но потом рука его закономерно рванула пистолет из висевшей на боку кобуры.
А в кабинет уже вваливались другие выродки в болотно-зелёной форме, на бегу сдёргивая с плеч автоматы.
Но Мизгирь-то был безоружен! Он только и успел, что загородить собой Ивашку, когда позади них раздался глубокий, мелодичный, певучий и совершенно незнакомый голос:
– Котя, котенька, коток,
Котя – серенький бочок,
Приди, котя, ночевать,
Нашу деточку качать.
Уж как я тебе, коту,
За работу заплачу –
Дам кусок пирога
И кувшин молока.
Это пел кот! Пел Мурысь, поднявшись на задние лапы (видать, для того, чтобы голос разносился пуще) и оказавшись чуть ли не до плеча Мизгирю. Пел, сверкая своими громадными, как плошки, золотыми глазищами!
Мизгирь посмотрел в побледневшее от ужаса и восторга лицо Ивашки и вспомнил, как тогда, в страшной Изнанке, взвизгнула Зоя, увидев кота на столбе: «Это же Баюн!»
Кот Баюн, который в сказке бабки Гани умел зачаровывать людей своими песнями!
Немцы и вправду выглядели будто осоловелые. Стояли и покачивались, не успев поднять своё оружие. Хотя наверняка ни слова не понимали. А Баюн – Мурысь! – всё пел-разливался:
– Баю-баюшки, баю.
Сидит котик на краю,
Лижет пяточку свою
Да тешит деточку мою.
Как у нашего кота
Была мачеха лиха,
Она била кота,
Приговаривала:
«Не ходи-ко, коток,
По чужим по дворам,
Не качай-ко, коток,
Чужих детушек,
А качай-ко, коток,
Наше чадушко!»
Что-то громко брякнулось на пол – это выскользнул автомат из пальцев покачнувшегося солдата. На его конопатом лице блуждала блаженная улыбка.
Как и на лицах остальных немцев.
– Баю-баю-баиньки,
Я скатаю валенки,
Я скатаю валенки,
Небольшие, маленьки –
Дитятку по ноженьке,
Бегать по дороженьке…
И тут опомнившийся Ивашка дёрнул Мизгиря за руку:
– Сам-то не чаруйся!
И в два прыжка очутился возле вмурованной в стену небольшой железной дверцы. Ключа в ней не было, но Ивашке стоило только провести по ней вздрагивающей от напряжения ладонью, как дверца распахнулась.
Там-то Мизгирь, вмиг оказавшийся рядом, и увидел свой револьвер с серебряной рукоятью, пронесённый им через пустоши своего разорённого мира. И россыпь старинных патронов подле него.
А потом он увидел такое, от чего его аж замутило, хоть он и прошёл через концлагерь. В отдельной коробке лежали золотые зубы, вырванные с корнями, на которых запеклась кровь. И женские украшения – тонкие браслеты, кольца, какие-то висюльки…
Ради такого вот золота эти твари убивали людей! Обирали мёртвых. Ни в чём не повинных.
Мизгирь сразу вспомнил, как ивашкина срезанная коса упала в мешок – для набивки матрасов, как сказал тогда полосатый цирюльник. И ещё он вспомнил горы детских башмачков в коробках возле крематория…
