полная версия

Ольга Николаевна Йокай
Ключ от всех дверей

А перед ним стоял… тот, кто это проделал.

Уничтожил его родные, некогда цветущие степи, превратив их в бесплодную пустошь. Сор-Олум – мертвый солончак.

– Чёрный чародей! – яростно воскликнул он, и револьвер сам прыгнул в его ладонь.

Ивашка пронзительно закричал, и крик этот слился с грохотом выстрела.

Прежде чем тьма накрыла Мизгиря, он ещё успел увидеть, как тает, исчезая, чародей, как реет на налетевшем ветру его балахон, оставляя на столе горстку тёмного пепла, похожего на прах.

Мизгирь очнулся от рыданий Ивашки и кое-как разлепил веки. Сквозь пляшущие перед глазами тени он увидел парнишку. Тот сидел, скорчившись на полу возле него и тихонько скулил, размазывая по щекам слёзы.

– Ну-ка брось, – прохрипел Мизгирь и медленно сел, морщась и держась рукой за затылок, которым, видать, крепко приложился об пол. Но, едва это ему удалось, как чёртов оголец, всхлипывая, кинулся ему на грудь и едва снова не опрокинул.

– Брось, говорю, – прикрикнул Мизгирь, потрепав его по лохматой голове, как щенка. – Где… этот?

Воспоминания вновь слились для него в одну, еле различимую туманную муть.

Ивашка растерянно пожал плечами.

– Пропал. Может, ты всё-таки убил его? – спросил он с отчаянной надеждой.

Мизгирь хмуро качнул головой и коротко ответил:

– Его невозможно убить. Он бессмертен.

Откуда-то он точно это знал. Как и то, что чародей ещё им встретится.

– Кощей Бессмертный?! – ахнул Ивашка.

Не отвечая, Мизгирь поднялся на ноги, опираясь на проворно подставленное парнем плечо, и огляделся по сторонам.

– Ну и где твои хвалёные диковинки? Показывай.

Но показывать было нечего. Ивашка залез даже в печку и под стол, откуда высунулся, расстроенно разводя руками и шмыгая носом. На щеке у него чернел свежий мазок сажи.

– Ничего нету. Он, наверное, всё забрал. Этот… Кощей.

Глаза его полыхнули гневом.

«Ключ», – вспомнил Мизгирь слова исчезнувшего чародея. Ему и раньше доводилось слышать легенду, что есть люди, отпирающие двери в иные миры – ключи, проводники, алтын-кылт – по-разному их называли. Парнишка, выходит, как раз и был из таких. Но, чтобы отпереть дверь, нужен кто-то, кто воспользуется ключом. Кто приведёт его к двери. Кто будет хранить его и беречь.

Ключник. Кылт-иш.

Он ещё раз заглянул в сверкающие глаза Ивашки.

– Давай-ка, пошли отсюда, – негромко велел он. – Поищем сперва твоих родных, поспрашиваем. Тебя должны помнить в округе – не каждый день гуси дитя уносят. Ну, а если никого не найдём… – он умолк.

– Что тогда? – порывисто выпалил Ивашка и затаил дыхание.

– Пойдём бродить по свету вместе, – улыбнулся Мизгирь. И засмеялся, когда Ивашка опять бросился ему на шею.

И тут из-под печки раздался утробный мяв. Не поверив своим ушам, оба переглянулись. Ивашка во мгновение ока опустился на коленки и пошарил рукой за какой-то заслонкой. А потом вытащил на свет Божий очень тощего, ободранного, но здоровенного чёрного кота.

– Мурысь! – восторженно выкрикнул он, поворачиваясь к Мизгирю. Теперь он весь перемазался в саже, но лицо его сияло. – Мы же возьмём его с собой?

Кот тоже умоляюще уставился на Мизгиря, мотая крючковатым хвостом.

Тот вздохнул и проворчал:

– Ладно. Возьмём.

И в памяти его вдруг всплыло странное слово. Он даже знал, что оно обозначает. Единство. Содружество. Исполнение предназначения.

Тау-риш на старом, почти забытом им языке. Братство.

Часть 2.

Испытание

Торная стёжка стелилась им под ноги, весело петляла среди берёз. Шагалось по ней легко – Мизгирь еле поспевал за Ивашкой. А тот оборачивался то и дело, щурился смешно и протягивал ему на ладони то резной лист, то цветок:

– Поглянь, дядя Мизгирь, растёт в ваших краях такое?

– Какой я тебе дядя?! Тоже мне… племянничек выискался! – ворчал стрелок, а в уголках губ таилась улыбка. Нравился ему этот парнишка и этот его лес – в чём-то они схожи были между собой. От чуднЫх белых стволов словно свет исходил, и листва, молодая ещё была, нежная – тонкие ветви гнулись, свешивались косицами…

У Ивашки за спиной котомка, а в ней притомившийся Мурысь спит. Если б не кот, так бы им на болоте и сгинуть. Ан нет!

И сразу вспомнил Мизгирь, как мягким пружинистым скоком, с кочки на кочку, вёл и вёл их кот за собой, прочь от избушки на птичьих ногах. Следом – легонький Ивашка, Мизгирь же замыкал шествие, то и дело бросая сторожкие взгляды по сторонам: не притаился ли кто? Но нет – чисто. Только желтоглазые лягвы по корягам расселись. Чуть приблизишься – прыскают в стороны. Вспучился, надулся под ногами пузырь, лопнул, обдав брызгами зеленой жижи. Парнишка дернулся испуганно, отпрянул – Мизгирь еле успел ухватить его за плечо. Усмехнулся:

– Не боись! Это газ. Болото так дышит.

Ивашка виновато улыбнулся ему, чуть постоял, отдыхая, – и перемахнул через зыбь. Кочка под его ногой влажно чвакнула, ушла под воду.

Стрелок нахмурился. Опасное место! Ему раньше доводилось слышать легенды о болотном народце, о драконах и чудищах, поджидающих путников в топях. Здесь куда ни глянь – всюду погибель.

Мизгирь примерился, сделал широкий шаг, наступая след в след. Но там, где босая ступня мальчишки коснулась кочки легко, подошва сапога соскользнула, разрывая сетку корней. Стрелок взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие – и ухнул в прореху. Нога разом ушла по голень – Мизгирь ощутил, как его стиснуло, жадно потянуло вглубь. Увяз! Он рванулся, силясь высвободиться из ловушки, но тщетно. С каждой секундой он погружался всё глубже. Вот уже по бёдра… по пояс… Стрелок выдохнул, враз унимая подступившую панику. Он распластался поверху, распределил вес равномерно, а сам лихорадочно шарил взглядом вокруг, ища, за что б ухватиться.

Ивашка обернулся, как по наитию, и придушенно вскрикнул. Кинулся вспять. Мурысь тревожно взвыл ему вслед, будто упреждая.

– Руку! Руку давай! – вымолвил парнишка помертвевшими губами, а сам упал на колени в густую стылую грязь, мёртвой хваткой вцепился в коряжину, вытянулся весь. Ледяными пальцами Мизгирь крепко ухватил его повыше запястья, рванулся из трясины ещё раз, вложив все силы. Коряга жалобно хрупнула. Парнишка не отпускал. Закусив до крови губу, он тащил стрелка на себя. Острой болью звенели сухожилия, едва не разрываясь от натуги. И топь отступила! Выпустила жертву с тяжким разочарованным стоном, оставив себе лишь сапоги.

Весь облепленный тиной, мокрый, выполз Мизгирь на взгорок, волоча за собой осклизлую болотную траву. И, едва переведя дух, схватился за кобуру, леденея от дурного предчувствия. Он вытащил револьвер, крутанул барабан, вынул патроны. Да, так и есть. Отсырели. Промокли и оба его патронташа.

– Т-твою погибель! – выругался он, в бессильной злобе саданув себя кулаком по колену. Револьвер без патронов – всего лишь железяка ненужная!

– А он краси-ивый! – зачарованно протянул Ивашка, тронул кончиками пальцев серебряную рукоять. – Тяжеленный небось.

Мизгирь только покосился мрачно. Принялся разбирать оружие. Медленно, со всем тщанием, чистил и смазывал детали. Мурысь тоже подошёл и уставился, будто понимал что!

Вычистив револьвер, стрелок вложил его в кобуру, а негодные теперь патроны ссыпал в сумку. Что бы там ни было – даже безоружный, он оставался стрелком.

– Спасибо, что спас меня! – Мизгирь наконец разлепил сжатые в нитку губы. И от этих простых слов Ивашка так и просиял кошачьими своими глазищами, зарделся как маков цвет. Мизгирь усмехнулся, взъерошил пшеничную макушку мальца.

– Ладно уж… Пошли. Солнце вон за полдень перевалило.

Парнишка согласно кивнул.

Миновали трясину – начали попадаться жиденькие мёртвые ёлочки, сплошь в сизой бахроме лишайников. Но чем дальше от топи, тем выше, ровнее становились они. И вскоре сомкнулся над головами настоящий еловый бор, сырой и темный. Босые ноги тонули во мху едва не по щиколотку. А поверх зелёного ковра будто кровью брызнуло – алые бусины рассыпались.

– Ой! Клюква! – радостно воскликнул Ивашка, наклонился и потянул из мха тоненький стебель с ягодами. Сорвал одну, сунул себе в рот. – М-м! Сладкая! Прошлогодняя! – вторую ягоду он протянул стрелку. – На, попробуй.

– Кислятина лютая! – Мизгирь попробовал и скривился.

– Это ты осеннюю не едал! – парнишка весело фыркнул и тут же заозирался. – Мурысь? А! Вот ты где!

Кот с важным видом уселся на пне и принялся умываться. Мизгирь пригляделся – ну да, так и есть: пусть и заросшая, еле заметная, в папоротниках виднелась прогалинка.

– Тропа! Это же тропа! Ты мой хороший! – Ивашка на радостях сгрёб Мурыся, зарылся лицом в его шерсть. Кот ласково потёрся о щёку парнишки.

– Вау! – покладисто согласился он, поудобней устраиваясь на руках.

И чем дальше они шагали, тем шире становилась тропа, веселей пели птицы. В ельнике замаячили белые стволики. Всё больше, чаще – и вот уже шумит и лопочет вокруг берёзовый лес, нарядный и светлый.

А Ивашка вдруг ахнул и прижал ладони к губам, встал как вкопанный.

– Эй! Ты чего? – Мизгирь тронул его за плечо.

Тот обернулся, глянул снизу вверх широко распахнутыми глазами и чуть слышно вымолвил:

– Мамина палестинка! Я место признал!

Березы здесь расступались и круглая поляна меж ними краснела, кружила голову ароматом. И шагу нельзя было ступить, чтобы не раздавить землянику.

– Вон, гляди! Видишь, ствол раздвоенный? И валун приметный под ним… Мы сюда с лукошками ходили! Я помню! Вон там с Машуткой играли, сестрицей моей, – Ивашка шмыгнул носом, переводя потрясённый взгляд с ягодной поляны на своего спутника и обратно. Потом наклонился, живо набрал полную пригоршню земляники, ссыпал в рот.

Ещё какое-то время они паслись тут в четыре руки: спелые ягоды таяли на языке, оставляли медовую сладость, и не было сил остановиться… Пальцы перепачкались душистым соком.

Наконец путники поднялись, отряхнув с колен сор и двинулись дальше. Вот уже и дымком потянуло – значит, до деревни рукой подать.

– Машутка-то поди большая уж стала! – Ивашка метнул лукавый взгляд через плечо. – Небось заневестилась…

Он замер на опушке, просвеченный солнцем насквозь. Встрепенулся и припустил под горку. Подол белой рубашки полоскался по ветру… И что-то в этом ветре стрелку сильно не понравилось. Его ноздри расширились по-звериному, втянули воздух – так и есть. Гарью пахло. Бедой. И еще сладковатым, поганым, приторным. Так смердело и в его – бывшем его – мире не раз: с тех пор, как мир этот дрогнул, сдвинулся с места. Смертью.

– Стой! – хрипло выкрикнул он вслед парнишке, но было уже поздно…

* * *

Дорога круто забирала вправо, огибая ложок, и Ивашке вдруг вспомнилось пронзительно-ярко, как ехали они когда-то здесь с отцом на подводах, везли сено. Как радостно махали вдвоем с сестрицей с высокой копны, едва завидев знакомые крыши. Их изба самая приметная была – с флюгером-петухом, с просторной левадой. Вот ещё немного, и…

Позади раздался тревожный окрик Мизгиря.

Земля под ногами мягко дрогнула и качнулась, в ушах загудело. Ивашка вскинул подбородок, закрутил головой недоумённо – но нет, ничто не предвещало грозы. С чистого неба светило солнце, звенели жаворонки. Потом издали донёсся глухой гул, словно в лесу валили вековые деревья. В воздухе повис протяжный ноющий звук, бередя самое нутро. Сумно сделалось. Сразу вспомнились треклятые гуси, схитившие его малым из дому, – они на лету издавали такое же вот равномерное монотонное жужжание… И что-то подобное чудилось ему в стенах башни, его тюрьмы, в самой толще старинного камня – будто там угнездился рой ос.

Всё ближе, громче…

– Чародей… Меня ищет! – выдохнул Ивашка, леденея от ужаса. Упал ничком в придорожную траву, вжался в землю. Над головой летели не гуси. Другая неведомая птица, а может, и не птица вовсе. Две узкие безголовые рыбины, сросшиеся перемычкой у самых хвостов, растопырили в стороны не то плавники, не то крылья. Уродливая тварь плыла над полями, – ни в одной из его книг не было подобного зверя!

Сердце забилось в груди овечьим хвостом. Дыхание перехватило.

– Чур меня! Чур! – шептали помертвевшие губы. Пальцы судорожно стиснули пряди травы, едва не выдирая их с корнем.

Ноющий гул удалялся. Не веря в свою удачу, Ивашка поднялся, потом растерянно огляделся вокруг, ища глазами знакомые избы.

Их не было.

Лишь чёрные остовы печных труб торчали над пепелищем. Груды кирпичей, рухнувших балок, закопченные листы жести… И ни души. Даже вороны, и те шарахались прочь, далеко стороной облетая это гиблое место. С тревожным граем они вереницей тянулись к лесу.

Снова налетел ветер, дохнул в лицо едкой гарью.

– Нн-ны… – в горле сам собой зародился полувой-полустон, свёл судорогой челюсти.

Все эти десять долгих лет, что томился он в заточении, Ивашка мечтал о доме. Лелеял надежду сбежать из ненавистной башни, вернуться в семью, искал злополучную дверь. Он не помнил уже лиц родителей – вместо них маячили лишь размытые пятна, но материны ладони – тёплые, сухие, в мелких трещинках от тяжёлой работы – по-прежнему ласкали его во снах, баюкали. Он так рвался назад, так спешил, тосковал об утраченном. И вот, выходит, опоздал. Неужто это чародей отомстил ему, непокорному?! Ведь не случайно же та тварь летела по небу…

На плечо Ивашки опустилась рука, утешающе сжала. Мизгирь подошёл и, ни слова не говоря, неловко притиснул его к себе. Сперва Ивашка будто окаменел от ужаса и отчаянья. Уставился в пустоту померкшими глазами. Горло стиснуло – не вздохнуть. Потом его начала бить крупная дрожь. Он прижался к стрелку, уткнулся ему в грудь и затрясся в сухих рыданиях, цепляясь за рубашку ледяными скрюченными пальцами. А тот всё гладил и гладил его по спине, по вздрагивающим лопаткам…

«Каменка», – всплыло вдруг в Ивашкиной памяти название деревни. Каменка, в которой камня на камне теперь не осталось.

Но почему? За что?! Кто это сделал?

– Пойдём, поглядим, может, отыщем там чего, – тихо и скорбно обронил стрелок. – Всё лучше, чем так стоять.

Ивашка отлепился от него, вытер рукавом глаза. Молча побрёл под горку, ссутулившись, еле переставляя ноги. Мизгирь – следом. По дороге стали попадаться куски железа, вывороченные комья земли. На перепаханной изрытой обочине валялась перевёрнутая набок телега, а подле нее – раздутая конская туша с распоротым брюхом. Мухи вились над ней гужом, густо облепляя сизые внутренности. Ивашку замутило. Он отвернулся, силясь не смотреть на вываленный посиневший язык, на копошащийся, мерно гудящий рой.

– Чегой это? – миновав коня, парнишка ошалело уставился на повисшие в воздухе босые ступни, перепачканные сухой глиной. Ступни эти мерно покачивались. Холодея от ужаса, он поднял взгляд и уставился в почерневшее, заросшее бородой лицо с раззявленным ртом и страшно выкаченными бельмами глаз. Висельник. С поперечной перекладины гладко отёсанного столба тянулись оборванные тонкие верёвки – блестящие и гладкие. Одна из них, будто змея, обернулась вокруг переломленной шеи мертвяка, одетого в одно лишь исподнее. Голую грудь прикрывала табличка.

– «Партизан, стрелявший по германским войскам. Так будет с каждым», – Ивашка медленно разобрал по складам корявую надпись. – А дальше то же самое, но по-немецки. Я не знаю, как это вслух говорить.

– Древние письмена. – Мизгирь нахмурился, потёр подбородок, будто силясь что-то припомнить. – Немцы… Германцы… Хм… Старики в Сор-Олум говорили, что был такой народ. Когда-то очень давно. Выходит, германцы устроили здесь суд и сожгли твою деревню.

– Каратели… – тихо и поражённо выдохнул Ивашка. Он всё ещё ничего не понимал. – Убили и отца, и маму, и Машутку?

Он судорожно вздохнул.

– У каждого своя правда, – мрачно буркнул стрелок себе под нос и зашагал прочь.

Чем ближе подходили они к пожарищу, тем горячее становилась дорога. Босые Ивашкины ноги неслышно ступали по опалённой огнём земле. Он почти не чувствовал боли, с глухо бьющимся сердцем медленно брёл по неширокой улице, напряжённо и пристально вглядываясь в черные руины сожжённых домов. Искал свой… и не находил.

Кучи пепла, обломки стен. Обугленные яблони в мёртвом саду скорбно вздымали в небо ветви, как руки, в мольбе о помощи. Мизгирь поднял покорёженную жестяную вывеску – от жара краска на ней пошла пузырями, потрескалась. Однако же можно было еще различить перекрещенные молот и серп на фоне красной звезды и надпись «Правление колхоза “Светлый путь”».

– Снова древние письмена.

– Колхоз – это что? – Ивашка глянул пытливо, но стрелок только плечами пожал. – Наверное, что-то хорошее, раз он светлый. Ой, гляди! Там колодезь!

Ивашка только сейчас осознал, как пересохло во рту и хочется пить. Вода во фляге закончилась уже давно.

Он кинулся к почерневшему срубу, ухватился за ворот – и в ужасе отпрянул: в колодце плавали вздувшиеся трупы собак и кошек.

Мизгирь тоже заглянул туда, тихо выругался. И тут же насторожился. Откуда-то издалека, но приближаясь с каждой секундой, донеслось глухое рычание и металлический стрёкот. Стрелок дёрнул Ивашку за рукав, вынуждая присесть, укрыться за колодезным срубом, но было уже поздно.

Их заметили.

* * *

Кашляя сизым вонючим дымом, по дороге катились три чуднЫе повозки о трёх колёсах. Они двигались своим ходом, и каждую седлала пара ездоков в защитного цвета форме и надвинутых по самые брови железных шлемах. Ещё один, нахохлившись как сыч, торчал по пояс из пристяжного гнезда, хищно поводя вороненым оружейным стволом.

«Стрелки!» – смекнул Мизгирь. Ладонь привычно легла на серебряную рукоять револьвера, но тут же соскользнула. Голыми руками всех он вряд ли одолеет. Ивашка не в счёт, какой из него боец!

Он машинально задвинул мальчишку за спину, загораживая собой.

Они стояли под прицелом чужаков, а те быстро окружили их, спешились и сноровисто взяли в кольцо.

«Девять… я могу сбить с ног вот этого верзилу – он ближе всех стоит, можно даже оружие его захватить… Но остальные за это время изрешетят нас… – Мизгирь прикидывал, просчитывал про себя вероятный исход. Подмечал напряжённые пальцы на каждом курке. – Девять… Нехороший расклад выходит!»

– Зольдат? – холодное дуло упёрлось ему в грудь.

Стрелок молча покачал головой.

– Партизанен? – хрипло каркнул еще один и резко, без предупреждения ударил его прикладом под рёбра. Мизгирь согнулся пополам от лютой боли, судорожно пытаясь вдохнуть, хватал раскрытым ртом воздух. На него навалились, сбивая с ног, заломили за спину руки.

– Нет! Не надо! Не трожьте его! – Ивашка вывернулся, кинулся на чужаков осатанелым зверёнышем. Зубами вцепился кому-то в руку. Его отшвырнули пинком.

– Партизаа-анен! – с довольной ухмылкой протянул ражий хмырь с подкатанными рукавами. Ручищи его поросли густой белёсой шерстью – будто бока борова щетиной. На запястье синел наколотый крест с загнутыми под прямым углом концами. Дурной знак, отрешённо подумал Мизгирь.

Их обыскали, методично прощупывая каждый шов на одежде. Вытащили револьвер, высыпали патроны из сумки. Револьвер передавали из рук в руки, удивлённо разглядывая, цокали языками.

С Ивашкиных плеч рванули котомку. Но стоило развязать тесёмки, как в воздух с утробным воем взметнулась черная молния. Мурысь вцепился в чьё-то конопатое лицо, остервенело принялся рвать. Когти скрежетали по металлу шлема, соскальзывая – не будь его, содрали бы скальп!

– Шайсэн катцэ! – разбрызгивая кровь, конопатый слепо метался, силясь отцепить от себя кота, а тот только пуще ярился. Но всё же сдался, отлетел в сторону, ударился оземь – и, задрав трубой хвост, зигзагами кинулся прочь. Вслед ему очередями ударили выстрелы.

«Хорошее оружие! Вот только мудакам досталось… Да еще и жопоруким! – подумал Мизгирь, криво усмехнувшись разбитым ртом. – Вот я по вам точно не промахнусь… дайте только срок!»

* * *

Всё, что было дальше, помнилось смутно.

Затылок стрелка расколола яростная боль, раздробила челюсти, мозг и зубы, и показалось, что треснул весь череп…

Голова запылала огнём… Где он?! Кто здесь?!

Медленно вращаясь, над ним нависал огромный циферблат. Выгнутый, будто панцирь исполинской черепахи. И в центре его высилась чёрная тонкая ось, спицей вонзаясь в небо. Башня! Тень от нее ползла, пожирала деления одно за другим…

«Твоё время подходит к концу, стрелок! – чей-то глумливый голос. Чёрный человек! Кощей! – Отступись!» – «Да чёрта с два!» – «Зря! Мир уже сдвинулся с места!»

Диск циферблата плавился, гнулся. Его корёжило жаром – и минуты растягивались в часы, зыбким маревом дрожали над раскалённым металлом.

– Пи-ить, – невнятно хрипел Мизгирь, хрустя костяной кашей во рту и давясь солёной кровью.

Он то проваливался в забытье, то выныривал из него, как из чёрного омута.

Его били палками, хлестали плетьми, отливали холодной водой и били снова. А он все никак не мог взять в толк, чего эти люди хотят. Они принимали его и мальца за кого-то другого, упорно допытывались, но суть вопросов ускользала, а потом вновь приходила милосердная тьма, отсекая докучливый лающий говор плотной глухой занавесью. И Башня вновь вставала над горизонтом, неумолимая, как рок. Башня звала к себе…

* * *

Ивашка с трудом разлепил непослушные веки. Шевельнул плечами – поморщился: задубевшая рубашка прилипла к исхлёстанной спине. В горле стоял ком – не сглотнуть, ломило виски… Ночь? День?

Там-там-тыдых!

Дощатый пол под ним громыхал и раскачивался. Из щелей тянуло сквозняком. Остро разило мочой.

Тыдых-тыдых!

Ивашка силился собрать ускользающие мысли, сообразить, как же он здесь оказался. Но в голове колыхалась противная муть – как помои в ведре. Всплывали лишь обрывки воспоминаний. Их со стрелком поначалу держали взаперти, били… Потом, обессилевших вконец, швырнули в широкую крытую повозку – та затряслась, завоняла тошнотным чадом и тронулась с места. Перепуганный Ивашка прижимался к Мизгирю, цепляясь за него как утопающий за соломинку, но тот лишь стонал и метался в горячечном бреду, и нечем было помочь…

Солдат устал, солдат уснул, солдат остыл,

Горячий камешек, багряный колышек,

Кому – медаль, кому – костыль, кому – постель,

Колёса вертятся, колёса катятся,

Катятся, катятся прочь…

Тыдых-тыдых! Тыдых-тыдых!

Подгоняемые прикладами, они брели, еле переставляя ноги в веренице таких же измученных, понурых людей. Мизгирь тяжело опирался на Ивашкино плечо, глядел щелочками заплывших глаз. Волосы его слиплись от крови. Ивашка же озирался украдкой по сторонам: всюду невидаль. Грохот, Лязг. Столбы с фонарями железные понатыканы, по земле стальные полосы стелются, а на них избы с колесами стоят целой улицей. Оконца под самой крышей махонькие, решётками забраны, а сквозь решётку руки тянутся, плач великий стоит. А иные избы вовсе без окон, ровно коробки глухие, но и там внутри кто-то есть: слышен гул и ропот, мольбы о помощи. Ни дать ни взять – судилище адское. Вот махина ползет: пыхтит, гремит, фукает. Сверху искры летят. Вдруг как фыркнет по-звериному, как пустит дым из-под брюха!

Рядом женщина заголосила:

– Ой, лишенько! Да почто ж вы нас давите?! Ой, горе мне!

И тут грюкнул засов, откатилась в сторону дверь – и людей, ровно скот, принялись загонять в темное нутро страшной избы по наспех сколоченному настилу.

Там-там-тыдых! Там-там!

Где – там? Куда их везут?!

Каков вопрос, таков ответ,

Какая боль, такая радуга, такая радуга,

Да будет свят Господь распят,

Да будет свет, да будет облако, да будет яблоко!

* * *

– Мамочка, ножка болит! Пить хочется! – заканючил детский голосок где-то сбоку.

– Потерпи, донюшка, потерпи. Утром дверь откроют, водички дадут. Ты поспи, милая – и ножка пройдёт, и утро скорее наступит!

– Не хочу спать! Хочу пить, хочу кушать! Ножка болит! И животик!

На неё зашикали из темноты. Чуть поодаль зашёлся в истошном крике младенец.

– Ну ты что, Зоюшка! Видишь, маленького разбудила…

– Да уймите вы её! Без того тошно!

– Тише, тише, моя ласточка!

– Мамочка… – шёпотом. – А тут котик! Кисонька, хороший мой, откуда ты взялся?

– Мр-р!

Ивашка вздрогнул. Он приподнялся на локте и напряжённо уставился в синеватый полумрак. Радостно встрепенулся, не веря своим глазам: из тёмного угла мягкой струящейся поступью вышел огромный желтоглазый котище. Скользнул меж спящими вповалку людьми, перемахнул через груду узлов пружинистым скоком – и ласково потёрся о бок маленькой девочки с пушистыми косами. Та уже больше не плакала: тянулась погладить.

– Мурысь! – с замиранием сердца позвал Ивашка. Кот обернулся.

– Ну точно он! Вот и ухо рваное, приметное! Как же ты уцелел, бедный? И как очутился здесь?

– Это твой? – девочка доверчиво улыбнулась, перекинула косы на грудь.

– Нет, бабушкин. Но бабушка пропала – и он со мной пошел, чтобы дорогу до деревни показать. А деревня моя сгорела. И я даже не знаю, выжил ли кто… – выпалил Ивашка.

– А как деревня твоя называлась, паря? – тихо спросил мужской голос из темноты.

– Каменка, – шёпотом вымолвил он. – Там ещё речка рядом. И лес берёзовый.

Повисла мёртвая тишина. Только слышалось «Тыдых-тыдых! Там-там!» под полом.

Там-там, за рекой, за полями чёрный пепел по ветру, брошенное жнивьё. Украденное детство, потерянный ключ от неназванной двери.

На израненной ладони сохнет подорожник

А в разорванной глотке зреет…

Невыносимая легкость бытия

– А тебя как звать? – девчушка придвинулась, тронула Ивашку за рукав несмело.

Он вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя дурное наваждение.

– Ивашка… А его вон – Мизгирь, – он мотнул подбородком в сторону скорчившегося во сне на полу стрелка. – Вместе мы.

– А меня – Зоя. Зоя Овсюкова. Я с мамой еду и с бабусей моей… Наша баба Ганя не пропала, она здеся, с нами сидит. У-у, какой ты большущий! – Зоюшка запустила пальцы в черную шерсть кота, попыталась поднять. – Тяжёлый! Будешь моим сыночком?

– Мряу!

– Никогда таких больших не видела. У нас тоже кошка была, Луша, но она потерялась, как война началась. Потому что бомбили…

– Война? – Ивашка недоумённо нахмурился.

– Ну да! С немцами! Фашисты напали. Ты что, с неба свалился?! Не знаешь ничего! Или глупый совсем? – девчушка строго свела жиденькие брови к переносице.

– Я… я не глупый… меня похитили… и держали взаперти… в лесу. – Ивашка стушевался, начал путаться в словах от волнения. – Десять лет… Но сейчас мне кажется, что больше. Потому что я ничего вокруг не узнаю, не могу понять, что происходит! – голос его сорвался.

– Тише, тише, паря, охолони! – пробасил давешний мужской голос над ухом. – Тебя и друга твоего вон как полицаи мурыжили. Контузия это… бывает так. Ты, главное, не кипешуй. Потихоньку всё вспомнишь, – собеседник вдруг зашёлся в надсадном кашле.

– А куда нас везут? – робко спросил Ивашка.

– Так в Германию же, будь она неладна, проклятущая! Пленные мы. А кто сбежать пытался – тех расстреляли. Так что ты, паря, не рыпайся. Себе дороже выйдет. Эх… Надо было раньше с места сниматься. А мы, дурни, всё надеялись. Думали, Красная армия устоит. И-и! Куда там! Что наши солдатики против танков?! Растереть да плюнуть…

– Ты, дядя Семён, лишнего-то не болтай! Думай, что говоришь! – раздался женский голос.

– Да мне терять уже нечего! – сухонький мужичонка усмехнулся в густые усы, выставил в проход деревянную ногу, примащивая её поудобнее.

– Ну это как знать… как знать…

– Мамочка! – снова подала голос Зоя. – А расскажи мне сказку! Только такую, чтоб котик там был. Мурысь тоже послушает!

Но крупная полногрудая женщина, сидевшая рядом с нею, только вздохнула:

– Ох, донюшка, не до сказок мне! Горе такое всюду, а ты голову морочишь… Поиграй тихонько сама.

– Зря ты, Дарья, такое говоришь! – осуждающе покачала головой махонькая, похожая на грибочек старушка, поправила платок на таких же пушистых, как у девочки, но выбеленных сединой волосах. – Ой, зря! На Руси не раз лихая година случалась. И голод, и мор были, и враги нашу землю топтали. Однако выдюжили тогда, и по сей день живём, что бы на нашу долю ни выпало. А сказки и песни – то память. В них и урок, и надежда, и в беде ободрение. А придёт время – и про нас сказку сложат…

От этих чуднЫх слов на Ивашку будто теплом повеяло. Он придвинулся ближе, чтобы не пропустить ничего – и его лба ласково коснулась морщинистая старушечья ладонь, мягко провела по волосам, будто ненароком распуская тяжёлый спутанный узел. Длинные пряди упали парню на плечи, рассыпались по спине, укрывая плащом. И тут мир поплыл… Ивашка расплакался навзрыд, словно прорвало плотину. И чужая, незнакомая бабушка баюкала его, прижимая к груди.

– Это ничего, внучек… это хорошо даже. Значит, попустило тебя. Ты поплачь, со слезами всё горе выйдет…

Ивашка всхлипывал, ни от кого не таясь. И тут Зоюшка дёрнула его за рукав:

– Ивась, а Ивась! Ты ведь мальчик? А почему тогда у тебя волосы, как у девочки? – малая хихикнула.

Ивашка стушевался, не нашёлся, что ответить. А та уже возилась у него за спиной:

– Вот я тебе косичку сейчас заплету!

Старушка тем временем подслеповато уставилась на Мурыся. Тот подошёл, деловито обнюхал подол её домотканой юбки.

– А ты непро-ост, котофей. Ой как непрост, я погляжу! – она погрозила ему узловатым пальцем, потом почесала за ухом. Зверь прижмурил золотые глаза, выгнул спину.

– Мр-р!

– Ладно уж, расскажу я вам сказку. Всё веселее ехать, да и о брюхе пустом меньше дум будет, – баба Ганя хитро прищурилась. – А ты, служивый, слушай, да на ус мотай!

– Так ведь нет у меня… усов. – прозвучал из темноты растерянный голос Мизгиря.

Ивашка просиял, живо обернулся:

– Ты очнулся!

– Да давно уж! – тот дёрнул его за кончик косы. – А ты смешной!

Парень порывисто обнял стрелка, повис у него на шее, стараясь не сделать больно:

– Я так боялся! Думал – лихорадка от ран начнётся. Чем лечить? – он шмыгнул носом, украдкой утёрся рукавом.

– Ну, меня так просто не убьёшь! – Мизгирь фыркнул. – У меня шкура лужёная.

А напевный старческий говорок тем временем уже выводил:

– На море-окияне, на острове Буяне жил-был Андрей-стрелок.

– Стрелок?! – Мизгирь насторожился. – Вы знаете историю о стрелках?! А о башне? О башне вы слышали?!

– Не мешайся! – цыкнула на него бабка. – Узнаешь всё со временем.

Оба напряжённо замерли, ловя каждое слово.

– … Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что…

Сказка лилась и лилась.

– …Воротись назад и скажи царю, чтобы задал он стрелку вот какую службу – ее не то что выполнить, трудно и выдумать: послал бы его за тридевять земель, в тридесятое царство добыть кота Баюна…

По пустым полям, по сухим морям,

По родной грязи, по весенней живой воде,

По земной глуши, по небесной лжи,

По хмельной тоске и смирительным бинтам.

По печной золе, по гнилой листве,

По святым хлебам и оскаленным капканам,

По своим следам, по своим слезам,

По своей вине, да по вольной своей крови…

Сквозь степной бурьян, сквозь хмельной туман,

Проливным огнем по кромешной синеве,

Лишь одна дорожка, да на всей земле,

Лишь одна тебе тропинка –