Оак Баррель
Десять поворотов дороги
Глава 23. ТРУД И ЭМАНСИПАЦИЯ
Ранним утром к дому кондитера подъехала неуклюжая повозка с полотняным верхом. Она была настолько громоздкой, насколько повозка вообще бывает громоздка в своем идеальном воплощении. С одной стороны к ней была прицеплена жилистая лошадка с упрямым взглядом и большими желтыми зубами. По выражению ее морды было видно, что каждого встречного она считает конченой сволочью, и только необходимость тащить эту треклятую ношу спасает его от заслуженного увечья. Позади на привязи плелся голенастый жеребенок, являвший все задатки своей матери. В самой колеснице, груженой корзинами всех размеров, восседал человек в клетчатом зеленом костюме с короткими рукавами и брючками. На его лице красовалась жизнерадостная крокодилья улыбка, а в руке, свободной от поводьев, находился очень потрепанный блокнот.
Возница спрыгнул со своего насеста и мгновенно перенесся к дверям особняка. Примерно через минуту на уверенный стук откликнулось клацанье засовов, и врата бесшумно отворились ровно на ладонь. В этом пространстве со стороны улицы тут же оказалось лицо, которое выглядело… скажем, если вы слишком долго останавливали на нем взгляд, то в голове начинало неприятно гудеть и в то же время появлялась твердая уверенность, что сейчас вы купите нечто настолько ненужное и долговечное, что удивляться этому будут даже ваши правнуки. Дворецкий перевел взгляд на косяк и с откровенной неприязнью спросил:
– Что угодно?..
Дверь в это время как-то сама собой приоткрылась шире, и он невольно встретился взглядом с лошадью. Та выдвинула нижнюю челюсть и презрительно заржала.
– Это уникальная и редкая возможность! Не больше одной минуты! – если бы голос мог состоять из сливок и восклицательных знаков, дворецкий уже стоял бы в них по колено. – Кроме того! – пришелец взмахнул записной книжкой, не давая сосредоточиться оппоненту. – Прекрасная идея для человека, заботящегося о своих близких! Я вижу, они вас буквально обожают! Посмотрите на эти расчеты! – в ход пошел засаленный листок с цифрами. – Только до десяти утра и только сегодня! Юбилей фирмы! Скидки и подарки к скидкам! Купи одну и получишь море призов в следующем месяце! Каждая вторая в подарочной упаковке!
Дворецкий пришел в ярость, но его руки сами собой ощупывали карманы в поисках денег.
– Э-э-э… Слушай, ты бы шел…
Последнее слово было сказано чудесному кожаному футляру с двумя створками. Незнакомец распахнул их разом и заговорщицким тоном произнес:
– Смотрите же! У кого еще есть такое?! И это немедленно станет вашим за медный грош и улыбку.
Старый слуга сам того не желая уставился на блестящие продолговатые штуки, которые для мужчин определенного возраста являются эквивалентом бриллиантов для женщин всех возрастов: в футляре в утренних лучах солнца сияли новенькие уложенные ровными рядами слесарные инструменты… и каждый был перехвачен узким коричневым ремешком… А универсальные плоскогубцы – двумя!
Воля покинула дворецкого, и когда желанный набор уже почти был в его руках, к нему волшебным образом добавилась коробка разнокалиберных сверл, которые, как известно, «всегда пригодятся» и без которых «просто невозможно ничего толком сделать». То, что сделать хоть что-то толком для большинства было невозможно даже с лучшими в мире сверлами, как-то отступило на второй план.
Однако затянувшийся шум не мог быть не замечен, и очень скоро в проеме показалась женщина в чепце, верхний ряд кружев которого доходил дворецкому до плеча. По тому, с какой легкостью дама освободила для себя пространство, было ясно: это могла быть только законная супруга, с которой тот прожил многие годы.
Ее наличие указывало на то, что приливная волна коммивояжерства достигла кухонных островов, и с минуты на минуту здесь будет весь штат особняка. Незнакомец переглянулся с лошадью и широко улыбнулся.
В результате описанной торговой экспансии Кир обогатился набором для черчения и коробкой засохшей ваксы. Оба приобретения были торжественно выложены на столе в конторе, предназначенные для одной-единственной цели – сразить наповал всякого, кто сюда заглянет.
***
Все помещения лакрично-паточного муравейника Громмов переходили одно в другое, так что, забравшись на угольный склад, вы могли запросто выбраться из пекарни, если обладали достаточными способностями к ориентированию. Дополнительно к общеизвестным, они вполне могли сообщаться тайными ходами, полными смертельных ловушек. Кир не однажды видел, как человек, шедший с пустыми руками в одну сторону, появлялся вдруг с другого конца двора, уже неся какие-то подозрительные свертки. А кое-кто заходил внутрь и уже никогда не попадался на глаза.
Контора кондитерской империи была устроена в небольшой окруженной тополями постройке с входом во второй этаж, куда со двора вела узкая кованая лестница. Ее задняя стена примыкала к мрачному сооружению, лишенному окон, из трубы которого периодически шел белесый пар, после чего вокруг еще долго стоял запах топленого молока.
Нижний этаж конторы занимал педантично составленный архив, деливший свое уединение с небольшим складом упаковки. Верхний же представлялся уменьшенной копией владений кондитера – клубок из коридоров, закутков и комнат, в каждой из которых стоял свой особый запах и держалась индивидуальная температура.
Киру достался пропитанный солнцем кабинет с детскую песочницу где-то посередине между большой общей залой, где располагалась бухгалтерия, и двумя длинными и узкими комнатами, под потолок забитыми чертежами и макетами оборудования из жести и крашеной фанеры. (Жители Кварты руководствовались простыми и ясными соображениями в организации труда. Вследствие этого «контора» в их представлении включала в себя все, что связано с превращением чистой бумаги во вдоль и поперек исписанную – от учета бочек с патокой до конструкции передвижной маслобойни.)
В кабинете располагались два маленьких стола, шкаф во всю стену, полный потертых папок, и газовый торшер, не подключенный к магистрали и неизвестно с какой целью туда внесенный. Торшер поражал размерами и стоял на самом проходе, так что войти и выйти можно было, только осторожно протиснувшись мимо него, стараясь по возможности не задеть массивную бронзовую опору. В противном случае жуткие плафоны в виде стеклянных лилий угрожающе качались над головой, одаряя облачком едкой пыли.
Кир выбрал тот стол, что стоял дальше от окна и ближе к двери, показавшийся ему более удобным. (Как только он сделал выбор, более удобным начал казаться тот, что стоял подле окна… Никаких сомнений не вызывает тот факт, что справедливо обратное, и как бы ты ни вертел, но другой стол покажется тебе лучше твоего, если, конечно, не стоит в залитом водой подвале.)
В обязанности юного «всепомощника» входило ведение книги учета документов, сверка кое-каких расчетов, отражающих пульсации кондитерского левиафана, и написание разносортных писем. В последнем занятии пригодился его дар политического мышления, так мало ценимый соплеменниками. Дар этот был весьма поощрен хозяином, и, отойдя от вопросов учета, юноша все более погружался в переписку с партнерами и беспокойными городскими службами, требовавшими от кондитерской согласно уложений, правил и законов то одно, то другое.
В этом деле весьма пригодились фразы «должен быть немедленно положен предел» и «ввиду очевидных несоответствий», позволяющие четко и весьма экономно задать тон письма. Почтенный Встрясс Громм настойчиво желал ввернуть туда иное ругательство из весьма развитого арсенала, но соглашался, что всегда возможно высказать его лично.
Что до воспоминаний о доме… Три Благополучных Пруда казались Киру теперь далекими, как лунные пятна, и располагавшимися где-то далеко позади, так что, думая о родной деревне, он ловил себя на необходимости оглянуться, в какую бы сторону ни смотрел. К тому же в конторе всегда было полно работы, пожирающей любое предоставленное ей время и притупляющей любые, не относящиеся к ней мысли.
Первые шесть недель Кир трудился в сладчайшем одиночестве, пока в один погожий июньский день…
***
Сентенция Громм, старшая дочь кондитера, только что завершившая обучение в столичном университете (том самом, что готовился к переезду), напиталась в ученой среде столь высоких материй, что по получении диплома объявила о своей безоговорочной интеллектуальной независимости, повергнув в шок женскую половину семейства.
Речь, произнесенная ею на торжественным ужине в честь окончания курса, многократно содержала слова «эмансипация», «развитие» и «замуж». Первое явно шло из разряда специй и было воспринято позитивно, второе списали на действие шампанского, а третье привело бы к энтузиазму сидевших за столом тетушек, если бы в сумме сказанное не сложилось в стенобитное орудие, выставленное на страх врагам, среди которых, по всему судя, безобидные тетушки стояли в первых рядах, были источником мирового заговора и подлежали срочной ликвидации.
Подводя в напряженной тишине итог своего демарша, Сентенция заявила, что намерена «профессионально развиваться», что с завтрашнего утра – и не позднее того – она приступит к работе в конторе фирмы, и что само семейное предприятие должно «соответствовать требованиям современности».
Отец, оторвавшийся от газеты лишь под конец оппозиционного семейным устоям спича и услышавший благодаря чисто родительской избирательности лишь то, что казалось ему разумным, бодро поддержал дочь и присвоил ей должность, название которой предлагалось изобрести ей самой, с окладом в стоимость гардероба и дополнительной обязанностью подшивать воротнички братьям.
На недоуменный вопрос жены, не лишенный подтекста и официальности: «Господин Громм, она сказала, что не собирается выходить замуж. Что ты думаешь об этом?», кондитер лишь замахал рукой, словно отгоняя от ушей дым, и потребовал повторить коньяк.
***
…пока в один погожий июньский день в кабинет не вошла, шурша юбками, надменная, хорошо одетая девица с чертами лица, выдававшими близость к семье хозяина.
Девица одарила презрительным взглядом обстановку, совершенно проигнорировав Кира, ваксу и готовальню, а затем, миновав торшер, уселась со вздохом за столик у окна и достала из ридикюля маленькую сиреневую книжку, в которую в следующий час писала какие-то заметки.
Степень открывшихся к концу дня противоречий во взглядах была такова, что Сентенция публично отказалась делить с Киром рабочий кабинет, этаж и вообще здание конторы. (В чем весьма опытная бабуля немедленно усмотрела перспективу делить общую спальню, ибо глубокие противоречия во взглядах, как правило, лежат в основе сосуществования мужчин и женщин. Дети же вообще являются, и нередко, прямым следствием семейных скандалов.)
– Если бы я хотела совета деревенщины, то вызвала бы прислугу, – парировала Сентенция очередную реплику Кира. – И закройте окно, в комнате сквозняк.
– Окно у вас за спиной и мне никак его не достать, – защищался обескураженный Кир.
– Не нужно было открывать его, пока меня не было в кабинете, – отчитала его Сентенция.
– Так закройте и успокойтесь! – взрывался Кир, не находя аргументов.
– Я не собираюсь забираться на подоконник, как обезьяна! Это ваша прерогатива, – зашипела взбешенная Сентенция, бросая карандаш на пол.
– Я имел в виду не окно… – тихо отвечал Кир, стараясь раствориться в пространстве. – Ну, положим, вы на минуту выйдете, а я в это время его закрою. Пойдет?
– Нет.
– О…
Глава 24. РАДОСТИ СЕМЕЙНОГО ТОРЖЕСТВА
За ужином собралось все члены семейства Громм, что находились в тот момент в Сыре. Ботан Громм присутствовал в виде усатого портрета за стеклом над укрытой салфеткой тумбой, где хранились его курительные трубки. Хотя минуло много лет с тех пор, как он последний раз пользовался ими, но поныне, если открыть ее, в комнате разливался запах вишневого табака, и бабуля хмурилась, уже готовая отчитать мужа, чтобы не курил в доме. Каждый раз она, осекшись, смотрела на портрет и тихонько грозила пальцем, ибо то, что ты умер, еще не освобождало от требований супруги – ныне почтенной, а некогда весьма энергичной дамы, вырастившей множество детей и продолжавшей давать напутствия им самим и теперь уже их детям (к немалой досаде вторых и первых). Вероятно, когда они с мужем встретятся там, часть причитающейся вечности займет выяснение отношений – в том числе и за этот неуместный в столовой запах табака.
Во главе стола восседал грузный кондитер Громм в жилете, расшитом устрицами и спрутами, – «морская тема» была коньком его супруги, и многое в доме свидетельствовало об этом. Сама Драмма Громм располагалась тут же возле огромной супницы с похлебкой из шпината, коя должна была примирить новации диетологии с горой копченного и жареного на столе.
Драгоценная бабуля всегда занимала место в центре по правую руку от председателя. Ее громоздкое кресло с прилагающимся котом производили эффект булыжника, брошенного в запруду: все пространство до и после Фурии Громм оставалось активно не занятым (в том смысле, что попытка усадить рядом с ней кого-либо приводила к яростной стычке с последним).
Далее вне всякого порядка присутствовали три дочери кондитера, два его сына, тетушки в пестром ассортименте сложений и темпераментов, тщедушный, вечно простуженный дядя Вивер в шапочке и пенсне, немолодая экономка Клодисса, а также гувернер Уппс – совершенный иностранец, никогда не покидавший столицы.
Добавим к этому приглашенного в качестве премии по случаю оформления некой сделки «всепомощника» Кира, коему, да воздастся ему по незнанию, а домашним в добросердечном снисхождении, было отведено место рядом с бабулиным троном.
После перемены горячего и в ожидании десерта, когда вкусовые сосочки должны отдохнуть и приготовиться к ощущениям сливочных помадок и джемов, произошла недолгая музыкальная пауза.
Дядюшка Вивер уселся за клавесин, а Драмма Громм взяла в руки неопознанный струнный инструмент, напоминавший половину дыни с черенком от совка. Все семейство со стороны супруги кондитера, по собственному убеждению, обладало незаурядной музыкальностью, жертвой которой оказывались все, кто не успел вовремя сбежать.
– Иди и потанцуй с ним… – шипела Фурия на старшую внучку, заперев ее в углу своим креслом. – Это невежливо. Парень сидит как пень, не знамо куда деваться от этого скрипа. Будто кошку дерут граблями, – иногда бабуля поражала точностью оценки и здравомыслием.
– Отстаньте от меня, пожалуйста. И вообще, уже выносят торт! – парировала юная Сентенция, ногой отгоняя свалившегося с кресла кота. Животное, не найдя поддержки, отчаянно заорало, укрепив минор в исполнении музыкантов.
Кир, несколько растерянный от происходящих эволюций, и впрямь сидел в полукресле в углу столовой, поджав под него ноги и стараясь угадать с рассеянной улыбкой, что делать дальше. Согласитесь, чужие праздники, на которые ты приглашен впервые, да еще многочисленные и в семейном кругу, способны смутить кого угодно.
«Хорошо, что не пришлось произносить тост, – думал он, добавляя от всей души: – Хоть бы и теперь не пришлось!» Впрочем, угрозу составляли вероятные танцы… Танцевать Кир не умел и страшился этого испытания больше, чем наступить на болотную змею.
Тут мимо его лица что-то воздушно прошелестело, обдав терпким цветочным ароматом. Юноша вздрогнул, стараясь не пропустить важное в программе званого вечера. Какой-то древний инстинкт поднес палец к кнопке «тревога».
Прямо перед ним, поджав губы, стояла нарядная и надушенная Сентенция. Ее рука обвиняющее указывала ему на грудь – где, без сомнений, он поставил позорное пятно от жаркого, сам того не заметив! Однако пятна на сорочке не было…
– Ну, что ты сидишь как пень? – без особого политеса спросила девушка, помахивая кистью руки. – Не изволите ли совершить танец? Дамы приглашают кавалеров. И без всяких там! – гораздо тише и с угрозой прошипела она, когда Кир подскочил, словно отпущенная пружина.
Когда тур чего-то там завершился[18] и в столовую действительно внесли торт[19], юноша тяжело дышал, причем непримиримо боролся со своими вдохами и в особенности с судорожными выдохами, а в глазах его бегали муравьи, как у человека, перешедшего пустыню. Сказать, что он был измотан – ничего не сказать, хотя, если подходить к делу объективно, не сделал и полутора десятков шагов, не говоря уже о всяких вращениях и поддержках. Все, о чем он мог думать в эти бесконечные три минуты, – как не опозориться еще больше.
К чести молодого человека, отметим, что он почти не наступал на ноги партнерше. То есть делал это не слишком часто и не особенно сильно. К тому же немедленно убирал ногу, извиняясь. И всего два раза пытался сбежать в туалет, но оба раза постеснялся сказать об этом вслух. В общем, все прошло не так плохо, как могли предполагать пессимисты.
– Ты… Уф-ф… Спасибо за танец, – поблагодарила Сентенция партнера (судорожно ищущего карманы, куда можно деть собственные руки), ибо приличное воспитание дает о себе знать, а девушка росла в приличной семье. – И спасибо бабушке, конечно… – это уже было сказано очень тихо, но гораздо более искренне.
– Ага, – ответил, кивая, Кир и попытался сесть на ближайший стул, совершенно игнорируя уже сидящего на нем дядю Вивера.
– Ну, вот и здорово! Славный вечерок!!! – отозвался тот как можно громче, пытаясь увернуться от настырного юноши.
В конце концов все расселись на отведенные места и начался знаменитый во многих семьях разговор за чаем – разновидность пытки, до сих пор не запрещенной ни одной конвенцией.
Первой заговорила тетушка, что была в розовом (и вовсе не о погоде, как вы полагали):
– У вас замечательные ковры, Драмма! Вот ведь знаешь, что старые, а идешь по ним, как по новым! Такой шерсти теперь не встретишь.
– Именно… Мне с коврами всегда не везло: то облезет, то прорвется под ножкой стула… Раньше, ну, когда эту мебель покупали, мастера еще были что надо, – встряла в обсуждение та, что была в лиловом. – Да и подсносились углы… Это на пользу, я считаю.
– А я вообще больше доверяю старым вещам. И одежда тогда не снашивалась за раз. Шили добротно, петелька к петельке! Этому платью нет и недели – я всегда к весне обновляю гардероб – и вот уже потускнели кружева. Представляете? Стоило целое состояние! Говорю еще портнихе: милочка, не экономьте ни на чем! А вот, вышла первый раз, и уже не то… Нет, что ни скажи – вы очень практичные люди, Драмма, никогда ничего не выбросите напрасно, – похвалила та, что была в зеленом, кивая на туалет хозяйки.
Развивая тему старины, тетушки выразительно косились на бабулю: может, и она скажет свое веское слово в пользу палеонтологических находок. Но та напряженно вычесывала кота гребнем и была, похоже, абсолютно счастлива от облака серой шерсти, летевшей с ее колен. Будущее кота вызывало обоснованную тревогу.
Драмма Гром гордо подняла подбородок, замечательный своей полнотой и ухоженностью, и вернула комплимент всем троим:
– Дешевые поделки, мои милые, и даже те, что задорого продают на простачка – не раз убеждалась на других – и смотрятся тряпьем и служат на один раз.
Вся женская половина стола засчитала 1:1 и принялась за сухофрукты и сыр.
Сентенция, сидя напротив за столом, демонстративно не смотрела на Кира, что было практически невозможно сделать, не рассматривая его в упор каждый раз, когда он шевелился. Приходилось буквально изнывать от любопытства к деталям знакомого с детства интерьера. Очень выручала роскошная хрустальная люстра и мелкий узор на портьерах в виде фиолетовых рыбок.
Отдадим должное его выдержке: юноша старался не двигаться вовсе, ковыряя ложкой крем на бисквите. Питая робкую надежду вырваться отсюда до темноты, он то и дело посматривал на огромные часы-башню, стоявшие в простенке между окнами, и едва заметно покачивался вслед за маятником, постепенно покрываясь слоем кошачьей шерсти.
Господин Громм, кажется, дремал, ибо спросил у экономки вечернюю газету, за которой сидеть, смежив веки, казалось более приличным. Его непоседливые отпрыски сбежали куда-то, унеся с собой половину торта, стоило родителям на секунду ослабить свое внимание. Младшие дочери вертели головами за столом, не придя к выводу, относятся они уже к дамскому обществу и должны участвовать в затянувшемся чаепитии или, следуя естественному порыву, могут преследовать братьев, пока они не пожрали самое вкусное в одиночку.
Но кончается все и вся, как и закончился этот ужин. Кир тащился по темным переулкам в «Утиную будку», стараясь не нарваться на какую-нибудь загулявшую компанию. Дом кондитера заснул крепким сном, чтобы встать с рассветом. И даже дядюшка Вивер, претерпев примочки и ингаляции, забылся в тревожном сне, наблюдая крушение Вавилонской башни от щупалец поражающего воображения спрута в оранжевом чепце.
***
Сколько необходимо времени, чтобы свинец стал золотом, а ненависть превратилась в любовь? Оставляя на заботу алхимиков первое, и пусть хоть кому-то из них таки повезет, сообщу, что понадобилось примерно полтора месяца и жалкой стопки деловых писем на то, чтобы от раздраженного безразличия маятник качнулся к интригующей симпатии.
Кир больше не раздражал Сентенцию, что, по известной с древних времен причине, насторожило ее родителей, когда на сообщение о том, что она вольна переехать в другой свежеотремонтированный кабинет, девушка холодным тоном сказала, что «и так нормально».
– Хм… – хмыкнул Встрясс Громм, посмотрев в безмятежные глаза дочери.
Невинная эта безмятежность прямо-таки струилась от всей ее фигуры, сидящей в неудобном кресле для посетителей в кабинете отца. Кондитер пожал плечами и решил обдумать все после обеда. А еще лучше – после ужина. Отлично думается, кстати, после второго завтрака, когда подают ореховый ликер с такими твердыми подсоленными печеньями… Раньше или позже он обязательно вернется к этому разговору.
Передавать же вечерний монолог его супруги мы не станем, иначе это бы заняло нас на несколько часов. Наиболее проницательные могут посочувствовать ее мужу, коему пришлось все это выслушать до капли, хотя и разбавляя по пути бурбоном.
Резонно рассудив (доли участия сторон не уточняются), что любовь сильнее разлуки, но разлука длинней любви[20], родители Сентенции приняли решение о необходимости скорейшей абортации нарождающегося союза.
Так кондитерская карьера Кира Ведроссона прервалась в первой декаде августа.
