Оак Баррель
Десять поворотов дороги
– На север же идет целая армия – бить эту нежить. Можно выступать перед солдатами. Не пропадем! – заверил его Кир.
– При армии не пропадут веселые девки, а не скоморохи, как мы. Аврил, ты одна зашибешь деньгу на этой истории! – пообещал ей толстяк и тут же получил локтем в бок.
– Придержи язык, поросенок. Я не из таких.
– Думаю… – протянул Гумбольдт, до того хранивший молчание.
– Уже что-то! – вклинился Хряк, которому пришло нарваться на всех.
– Есть резон. Звучит, как ослиный пердеж… но, может, он и прав. А?
– Вы все рехнулись, – уверенно заключил толстяк.
– Тут главное не спешить, – продолжил Гумбольдт. – Обживемся чуть, а потом двинем. На север там или на юг… Бан, тебе бы на юг уместнее, зачем на север-то? Пусть покамест все уладится в голове, а потом уж…
«Хитрый лис!» – раздраженно подумал Кир, но ничего не сказал.
– Вот-вот, поглядим, как оно сложится, а уже потом. Еще ни одного выступления не дали, а уже бежать?
Вся компания молча разошлась по углам, словно улетучился скреплявший ее гипноз. Из-за занавески мученическим голосом проявился Хвет:
– Все уже, можно выходить? Этот сумасшедший закончил свою проповедь?
Оратор шмыгнул носом и опустил руки от отчаянья. История то и дело норовила обойтись без его участия. Сама суть бытия, словно осклизлая колодезная веревка, вилась в ладонях, не даваясь…
В результате недолгих перипетий, сдержанного, но трогательного прощания, Кир и «Прыгающая лягушка» расстались через неделю на перекрестке у Банной площади, направившись в разные стороны, чтобы никогда, возможно, более не встретиться.
Глава 15. БЛАГО И БЛАГОУСТРОЙСТВО
Лучшего названия для «Утиной будки», чем вырезанное на доске над ее входом, невозможно было придумать. Ветхое деревянное строение, прилепившееся полипом к Утиному мосту, напоминало перекошенный гриб-поганку: тонкая «ножка» основания с двухэтажной балансирующей на подпорках «шляпкой», в которой располагались «Меблированные комнаты и каморы по сходным ценам» (как гласила надпись на той же вывеске).
Цены и действительно были сходными. Мало кто в здравом рассудке рисковал поселиться в этом карточном домике, который того и гляди обрушится в мутные воды Вены. Одно время верхний этаж нанимал «Клуб столичных самоубийц», члены которого весьма рассчитывали проститься с миром во сне, погребенные досками и маслянистыми волнами реки, для чего еженощно до беспамятства напивались в своей резиденции. Но терпение «самоубийц» иссякло, поскольку год за годом, несмотря на штормовой ветер и подтопления, «Утиная будка» стояла, попирая законы мироустройства. К тому же площади весьма понадобились для вновь образованного «Клуба столичных алкоголиков», основной состав которого перешел по наследству от предшественника.
В одной из таких «камор» поселился Кир, пока его товарищи как могли завоевывали столичные подмостки. Жилище содержало окно, что выгодно отличало его от двух соседних, а также уложенный на доски «патентованный» матрац, шаткий стул и узкую настенную полку. Кир трижды расписался (отдельно за каждую деталь гарнитура) и был допущен в «Будку» в качестве жильца.
Вторым шагом после обретения крыши над головой следовало пройти регистрацию в мэрии, дававшую право топтать грязные столичные мостовые (чтобы топтать чистые, нужно было обзавестись нешуточным состоянием).
***
«Управление учета и регистрации прибывших» столичной мэрии располагалось в безликом каменном доме, в который с проезжей улицы вели три совершенно одинаковых подъезда без вывесок. По закону подлости Кир сунулся в каждый из них и в каждом был обруган за тупость, потому что в первом располагалось «Муниципальное бюро нечистот», во втором скрывался «Комитет мостов и водопроводов», в третьем же действительно регистрировали прибывших в столицу – но только гужевых животных и ульи.
Пойдя самым верным путем, юноша за медный грош испросил дорогу у нищего и был препровожден за угол того же здания в узкий и зловонный проулок. Там располагался еще один вход, у которого мялись несколько подозрительного пошиба оборванцев, каждый из которых предложил Киру «фантастический заработок за непыльную работенку в ночную смену».
Нервы молодого человека были натянуты до предела. Он скользнул, спасаясь, под рваный козырек учреждения, обруганный вдогонку стояльцами, и оказался в темном коридоре, все двери из которого были заперты, кроме одной – наиболее удаленной от входа. За ней его встретила боковина громоздкого шкафа, о которую нельзя было не удариться в полутьме, а уже дальше – серый человек в нарукавниках за столом с кипой бумаг и гроссбухов. Россыпи тусклых железных баночек без наклеек наводили на мысль о каком-то дьявольском варенье, что варили здесь по ночам. Где-то на границе слуха бранились из-за околевшей беспаспортной лошади: очевидно, пункт регистрации гужевых животных находился за стенкой рядом. И (о, счастье!) здесь именно была вожделенная Киром вывеска – на оштукатуренной стене за спинкой стула сурового регистратора, напоминавшая, быть может, ему самому род вмененных мэрией занятий.
– Так вы… э-э-э… что вы тут? А? – вопросил чиновник, макая перо в полную мух чернильницу.
Перо это, занесенное над пустым канцелярским бланком, нависало дамокловым мечом, нить от которого вот-вот прервется, прекратив официальное существования регистрируемой фигуры. У Кира зашевелились пальцы на ногах от страха. Он беззвучно кивнул на вывеску, едва заметную из-за плеча служащего.
– Ам-м… – проскрипел тот. – Вообще-то, скоро обеденный перерыв, – добавил он с вызовом. – Присаживайтесь, давайте уже там, ладно… – брезгливо заключил регистратор, снова ткнув пером в медную ступку.
«Первая буква решит в этом деле все», – прошептал Кир себе под нос, глядя на безликий стол регистратора. Его словно специально терли и царапали годами, чтобы отучить от тени даже того добродушного участия, на которое рассчитывает всяк сюда входящий. Такая мебель, если опалить с углов, годилась, несомненно, в контору преисподней. Подобно назиданию всяк входящему оставить за порогом надежду, оказавшимся в городском Управлении учета и регистрации уместно отринуть любые намеки на милосердие.
Чиновник критически осмотрел юношу, все так же занеся над бумагою перо, каждый грамм чернил на котором стоил судьбы человека.
– Так что же вы? Не задерживайте… – просипел он с раздражением, вынимая из коробка скрепку.
– Меня зовут Кир, – прошелестел с другого, враждебного всему законному рубежа, молодой человек в перепачканной рубахе.
«Еще это пятно от краски! И надо ж было… Вот досада!» – сердце Кира сжалось подобно грелке, представляя нелепый вид своего обладателя снаружи. Сердце вообще орган ранимый и хрупкий, привычный к работе в темных узлах артерий, а вовсе не к публичному обозрению. Оттого ли оно так трепещет, стоит лишь подумать человеку о своем виде со стороны?
– Фамилия ваша как? – спросил чиновник, понимая наперед, с каким фруктом имеет дело и что непременно последует задержка со следующей фразой. И она тут же наступила.
Регистратор склонил голову к плечу, почесав ухо о твидовую заношенную блузу. По выражению лица это вызвало у него страдания.
Кир уставился на шевелящееся плечо канцелярского божества, словно не веря своим глазам, обнаружившим в теле представителя власти иные подвижные фрагменты, помимо руки с пером. Удивление было столь велико, что он выпалил с запасом:
– Кир Ведроссон… Три Благополучных Пруда… Северный кантон… двадцать лет… не женатый я… в детстве болел краснухой…
Чиновник с облегчением вздохнул, вылущив из мутного потока важнейшее.
– Профессия ваша?.. Маляр? Нынче много из маляров приехало на стройку, – неожиданно поделился чиновник, оттягивая нижнее веко пальцем.
Достав соринку, он аккуратно отметил в графах, что нужно, и уже было начал писать «маляр», но тут Кир снова разочаровал мэрию:
– Я… как бы это сказать… общественный деятель. Выборный голова деревни.
Чиновник удивленно посмотрел на него и даже покачал головой, отнюдь не выборной. Затем сложил трубочкой губы, далеко выдохнул через них и потер о нарукавник перо:
– Это интересно… Где остановились в столице? – сказал он, глядя прямо на оробевшего общественника, и достал другой бланк, живо перечеркнув старый.
На новом в верхнем правом углу значилась какая-то подозрительная клякса в кружке, внушавшая нервическое любопытство. Рассмотреть ее Киру никоим образом не удавалось, и от того внутреннее его состояние сделалось вовсе шатким.
Сурово и молча регистратор переписал со старого бланка в новый, а затем передал Киру другой со словами: «Заполняется лично. Там внизу, где черточка, подпись. Сумеешь?» Юноша принял из рук служителя карандаш и переступил ту воющую угрозой черту, за которой невозможно спасение, обнаружив себя в официальных бумагах мэрии. Ноги его сделались словно вата, ладони и шея взмокли.
После удушливой вечности в конторе Кир, сам не помня как, оказался на улице, стоящим у перил какого-то шаткого крыльца, с которого шагали вездесущие тетушки с кульками, отчаянно мешая взбираться туда тетушкам без оных.
Сколь же велико было его удивление, когда в графе «род занятий» на регистрационном бланке, выданном им серым распорядителем, значилось убористое «маляр». Подозрительная клякса в углу бланка содержала загадочное «ЛОСТ», расшифровать которое помог давешний нищий за кружку отдающего мочой пива. Его единственный зуб, цеплявший за верхнюю губу, делил надвое радостную улыбку, словно тот сообщал парню о выигрыше в лотерею:
– Лицо с ограниченной способностью к труду! – и тут уличный прощелыга достал из кармана штанов такую же справку, по виду побывавшую в желудке минимум трех овец с проблемами перистальтики. На ней среди полос и пятен читалось едва различимое «Л…С…». – Давай, братишка, махнем еще по одной! Нам, неполноценным, лучше держаться вместе.
***
Уже в сумерках, наступавших в дымном густо застроенном городе быстрее, чем на равнине, он бежал к мосту, плечами расталкивая дома. Чужой неприютный угол в «Утиной будке» казался ему теперь родным, как родительская колыбель, ибо то было место, куда его пускали без пытки и где он мог найти краткий покой ото всей мучительной дневной круговерти.
Кир прижался лбом к шершавой боковой двери, глубоко вздохнул и потянул ее на себя, шагнув на узкую лестницу, ведущую к съемным квартирам, чтоб забыться сном.
Глава 16. НОЧНЫЕ БЕСПОКОЙСТВА
– Аврил!
– У-ук?
– А? Что тебе?
– Ты опять выпустила обезьяну?
– У-ук!
– Э… Извини, ладно.
– Закрой дверь, придурок! Я хочу спать. Ох…
– Извини, да… Отличная ночнушка… Извини…
Тень отвалилась от хлопнувшей перед носом двери и протопала по коридору в комнату, из которой только что вышла.
– Хвет?
– Что?
– Это ты?
– Нет, блин, святой барсук.
– Там пес изводится, я подумал…
– То есть это не Педант?
– Нет.
– О-о-о!..
– Который час?
– Часа два-три.
– Аврил опять…
– Нет.
– Ублюдский кабысдох!
Во дворе, бросаясь на ворота, заливался лаем косматый пес. С рассохшейся створы на него без всякого интереса смотрел огромный дымчатый кот. Если бы у пса хватило наблюдательности и капли здравого смысла, чтобы сделать неутешительные прогнозы, он бы ни за что не стал доставать пушистика с когтями длиннее собственных клыков. Но Бегемот не обладал ни тем ни другим и продолжал хрипло надрываться.
Кошачьи глаза светились двумя полными лунами, разглядывая убогое жилье, постройки, двор и шевелящийся на ветру куст, украшенный оставленной на просушку сорочкой в синий горох, которая могла принадлежать Бандону и только Бандону. Где-то в темноте лениво роптали утки.
Пес ни на секунду не унимался, пытаясь растерзать наглую тварь, но его четвероногая природа не позволяла не только летать, но и достойным образом карабкаться (что немало роднит собак с лошадьми, как бы ни обижались убежденные кинологи). Кот оставался высокомерен, грациозен и совершенно недосягаем.
Наконец, вдоволь насладившись пейзажем рабочего пригорода, он потянулся и, балансируя подобно канатоходцу, прошел по створкам рассохшихся ворот, заставив притихшего было пса разразиться новой порцией ругательств.
Вскоре ко всему тому добавился ор кровельщика из соседней халупы, предлагавшего каждому немедленно издохнуть в ужасных судорогах, самого обещавшего издохнуть, а миру перевернуться вверх дном, где у него дырка, куда солнце не светит и рожь не родится! – редкая смесь космогонии, анатомии и сельского хозяйства.
Носившийся кругами не юный летами Бегемот был, кажется, готов издохнуть, как велели, – но только после кота, или же вместе с ним, но никак не первым. В этом деле пес был неколебим.
В темноте пролетел, ударившись о забор, брошенный кровельщиком камень. Лай превратился в вой.
На двор явилась закутанная в платок хозяйка Бегемота, окрикнув по ходу пса и отвесив причитающееся кровельщику и его жене, показавшейся было в форточке. Некоторое время продолжался вполне содержательный диалог, из которого участники многое узнали друг о друге и своих предках. За этим хозяйка скрылась.
Кот, выслушав произошедший скандал, брезгливо передернул шкурой и спрыгнул на утоптанную глину двора перед самым носом Бегемота. Две луны уставились в собачьи страдальческие глаза. Пес, как стоял, уселся на тощий косматый зад, упиваясь этими лунами, не в силах сдвинуться с места. И тут кот медленно-медленно улыбнулся…
Одновременно что-то шелохнулось в пространстве с приглушенным «глок-к…» – словно с веревки на курицу упала мокрая простыня.
Некоторое время кровельщик тупо пялился в темноту. А затем начал узнавать собственный задний дворик, заваленный всяким хламом. Все как положено: в углу стоял узкий дощатый сортир с вырезанным в двери сердечком, а посреди блестящего от дождя бедлама валялась перевернутая угольная тачка.
Присмиревший от произошедшей ахинеи кровельщик со скрежетом почесал подбородок, вытаращив глаза на ее жестяное заржавленное брюхо. Какие бы версии ни предлагал его рассудок, не привыкший к соображениям сложнее того, чтобы колотить молотком в гвозди, а не по пальцам, приходилось признать невозможное: дом вдруг ни с того ни с сего сделал пол-оборота вместе со стоящим на крыльце владельцем и так замер. При этом даже шторы не шевельнулись.
Кровельщик протер ладонями глаза, молча развернулся, закрыл дверь и на ватных ногах вернулся в оставленную спальню, чтобы скорее забыть увиденное.
***
Хвет второй раз за ночь подскочил от собачьего лая во дворе – под окнами архитектурного недоразумения, нанятого труппой в качестве квартиры.
– Аврил? – спросил он тихо, стоя на пороге комнатушки, которую занимала его сестра.
Вопрос повис в воздухе и висел бы там еще долго, если бы Бегемот, отдышавшись, не продолжил с новыми силами.
– Кто-нибудь! Заткните его! Пожалуйста…
Ночная история с котом надорвала силы пса, но не настолько, чтобы терпеть такое. Неизменной мишенью негодующей во дворе овчарки[11] был привнесенный на территорию макак, пользовавшийся всеми преимуществами примата, чтобы досадить окружающим.
В этот момент Педант в подпорченном голубиным пометом воротничке болтался на свесе крыши над окном комнаты, служившей спальней мужской части труппы. Хвет был первым, кто из нее выбрался в это утро под влиянием отмеченных обстоятельств. Судя по шорохам и ругательствам, остальные готовы были к нему присоединиться.
– Она опять свалила, оставив ублюдка гулять по дому…
– Убейте меня или обезьяну…
– Заткнитесь вы все!
Гумбольдт, Хряк, Бандон.
Присоединился кто-то из соседних домов. Теперь уже камень полетел через узкий переулок, в котором жались лачуги, и угодил в пустой бак, в котором мешали корм для уток или кипятили белье – смотря по необходимости. Птицы в загоне возбужденно закрякали, добавив свой голос к общему хоралу. По счастью, пресловутый кровельщик хранил молчание, еще не избавившись от ночных переживаний, несмотря на стакан свекольного самогона, призванного помочь смириться с вывертами реальности.
Скрип открываемого окна, недовольный «у-ук» и совершенная истерика у пса, пытающегося забраться на стену. В маленький квадратный дворик вышла хозяйка в изорванном переднике с кульком отрубей в руках и шикнула на пса, как гусыня, замахиваясь кульком…
Подводя сумму, скажем, что утро в доме приютившей странников вдовы снова выдалось не из самых.
Это началось с неделю назад, когда Аврил, почувствовав вдруг хозяйственную жилку, решила на рассвете ходить на рынок за свежими продуктами к завтраку. Невозможно представить ничего более невинного и полезного для общества, если бы она не отпускала при этом на вольный выпас своего хвостатого недоумка.
Тот, не теряя времени даром, разорял голубиные кладки и попутно дразнил старого хозяйского пса, провоцируя описанный бедлам, после которого, выловленный где-либо и пристыженный, впадал в сытое забытье и дрых до полудня.
Бандон с силой захлопнул раму.
– Не повреди гаденышу что-нибудь, – увещевал товарища Гумбольдт. – Он приносит денег больше, чем ты.
– Точняк! Что ни заработает это бревно, оно же с лихвой и проедает, – не преминул отметиться Хряк, оглаживая несколько утончившееся пузо. Последние недели выдались полными забот и худыми на гонорары.
Раздался нетерпеливый стук в дверь.
– Ну вот, опять эта стерва, – прошипел Хвет, прикладываясь лбом к шершавому косяку. – Минуту, госпожа! Я не одет для приема!
Глубоко вдохнув, он нацепил вежливую улыбку и подергал для приличия открытую щеколду. На пороге стояла рассерженная хозяйка с заявлением насчет… С целой кучей различных заявлений.
Если бы не ночные похождения прыткого акробата на первый этаж курятника, верх которого они теперь занимали, квартиранты были бы многократно выдворены с позором. Ах, эта сила поздней любви!..
В малюсенькой прихожей послышался визгливый женский голос, суливший повысить плату, громкая пощечина и уже более приглушенный разговор, напоминавший тоном перебранку напортачивших супругов. Дверь со скрипом закрылась. Послышались шаркающие шаги человека, которого изводили всю ночь и утром не дают спать.
– Ты – наша опора в старости, беззаветный герой и неразборчивый шалопай! Все вместе, – бодро возвестил сидящий на полу Хряк вошедшему в комнатушку Хвету.
– Скормить бесполезную тварь ежам, – то ли о товарище, то ли о досадном макаке отозвался Хвет, заваливаясь на подстилку у окна. – Каждый из вас должен мне по два часа сна, которые я трачу на утешение вдовы. И по бифштексу размером с лошадь. Подите вон, король желают почивать…
С этими словами он уткнулся в набитый сеном мешок, заменявший ему подушку, и закрыл глаза, мгновенно провалившись в дремоту.
Кто-то с силой пнул в запертую дверь, едва не вырвав хлипкие петли.
– Аврил… – мученически простонал Хвет, отворачиваясь к стене.
– На хрена ты запер дверь?! – раздалось с трех сторон одновременно. – Сам теперь открывай, герой-любовник.
– Фигу.
– Бандон, ты самый большой, и тебе не так страшно столкнуться с фурией, несущей разрушение и морковь, – подбодрил здоровяка Хряк, по какой-то причине излишне бодрый. Согласитесь, такие типы страшно раздражают по утрам.
Дверь продолжали таранить, добавив нелицеприятные эпитеты в отношении осажденных. Еще никогда захватчик не ругался из-за того, что у него не забирают продукты у ворот крепости.
Хвет кинул в сердцах подушку. Бандон сел на подстилке, оглаживая платком лысую голову. Гумбольдт, не выдержав, поплелся открывать дверь. Страна лентяев[12] развалилась на глазах, так и не достигнув политического расцвета.
***
Впереди маячило вечернее выступление, а перед ним – миллион ничтожных забот городского уклада жизни, от которых избавлены счастливые в беспечности своей путники. Бандон, в частности, сегодня чинил сарай, в недрах которого Гумбольдт с Хряком наполняли бездонную угольную яму. Источником этому служили городские топливные склады, куда тщательно готовилась очередная вылазка гаеров.
Все в мире относительно, кроме нескольких досадных обстоятельств, как, например, градация «дурное-хорошее» в отношении складской охраны. Дурная охрана, скажете вы, хороша, и не ошибетесь, если сами из тех, кто с тачкой стоит у забора склада, намереваясь часть общего сделать частным. То есть попросту украсть, стырить, отжать немного себе. Хорошая же охрана дурна для вора и чревата безграничным конфузом. Вот вам и философия бытия…
Непреложны и законы статистики, повторяемость в которых – не последнее дело в осуществлении возможного. Говоря проще, четырежды уже паре упомянутых гаеров удалось безнаказанно стащить уголь, хотя один раз не без риска для жизни: арбалетный болт, пущенный дрожащей рукой неюного уже стража, со стуком вошел в борт, отозвавшись колоколом в сердцах. А мог и в живую плоть! Сегодня предстояло сызнова кинуть кости малопочтенного ремесла, уповая в судьбе на лучшее. И ведь кинут, ибо некуда деться: платить за квартиру нечем, а жить, господа и дамы, где-нибудь надо.
