Нельсон Мандела
Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом
– А теперь иди сюда, о народ коса! – проговорил Макхайи и начал медленно опускаться так, что в конце концов оказался на одном колене. – Я отдаю тебе самую важную, самую удивительную, необыкновенную звезду. Я отдаю тебе Венеру, утреннюю звезду, ибо ты – гордый и могущественный народ. Эта звезда – для подсчета твоих лет, лет твоей зрелости и твоего мужества.
Произнеся последнее слово, он уронил голову на грудь. Мы вскочили на ноги, хлопая изо всех сил. Я готов был аплодировать бесконечно. В тот момент я испытывал безмерную гордость не как африканец, а как сын народа коса. Я чувствовал себя одним из избранных.
Я был весьма воодушевлен выступлением Макхайи, но также и изрядно смущен им. Поэт перешел от более широкой, всеобъемлющей темы африканского единства к более узкой, адресованной лишь народу коса, представителем которого он был.
По мере того как время моей учебы в Хилдтауне подходило к концу, в моей голове роилось много новых, зачастую противоречивых идей. Я начинал понимать, что у африканцев всех племен было много общего, и только что на моих глазах великий Макхайи превозносил народ коса превыше всех других. Я видел, что африканец может отстаивать свою точку зрения в споре с белым человеком, и наряду с этим я все еще всячески искал выгод от белых, что часто требовало подчинения им. В некотором смысле Макхайи в своем знаменитом стихотворении сместил фокус внимания слушателя на более узкий вопрос, что отражало и мою собственную позицию, поскольку я метался между гордостью за себя как сына народа коса и чувством родства с другими африканцами. Тем не менее, когда я покинул колледж Хилдтаун в конце года, я воспринимал себя в первую очередь представителем народа коса, а уже во вторую – африканцем.
7
Вплоть до 1960 года Университет Форт-Хэйр в городе Элис, расположенный примерно в двадцати милях к востоку от Хилдтауна, был единственным высшим учебным заведением для чернокожих в Южной Африке. Форт-Хэйр был чем-то большим, чем просто университетом: он являлся своего рода маяком, путеводной звездой для ученых-африканцев со всей Южной, Центральной и Восточной Африки. Для молодых чернокожих южноафриканцев, таких как я, это учебное заведение воплощало Оксфорд и Кембридж, Гарвард и Йель в одном лице.
Регент очень хотел, чтобы я поступил в Форт-Хэйр, и я был рад, что меня туда приняли. Перед моим появлением в университете регент купил мне мой первый костюм, двубортный, серого цвета. Он позволял мне чувствовать себя взрослым, современным и утонченным. Мне шел двадцать первый год, и я не мог представить никого в Форт-Хэйре умнее себя.
Я чувствовал, что меня готовят к успеху в этом мире. Я был рад, что у регента теперь будет член его клана с университетским дипломом. Джастис остался в Хилдтауне, чтобы получить там аттестат средней школы. Ему больше нравились спортивные игры, чем занятия в классе; к учебе он относился довольно прохладно.
Университет Форт-Хэйр был основан в 1916 году шотландскими миссионерами на месте крупнейшего пограничного форта XIX века в Капской колонии[9]. Построенный на скалистом выступе и окруженный рвом вдоль изгиба реки Тюме, форт Хэйр был расположен совершенно идеально, чтобы позволить британцам успешно отражать нападения Сандиле, доблестного воина народа коса, последнего верховного вождя племени рарабе, который был побежден британцами в одной из последних Пограничных войн в 1800-х годах.
В Университете Форт-Хэйр обучалось всего сто пятьдесят студентов, и я уже был знаком с дюжиной из них по своей прежней учебе в Кларкбери и Хилдтауне. Одним из тех, с кем я встретился впервые, был К. Д. Матанзима. Хотя Кайзер по племенной иерархии являлся моим племянником, я был моложе него и гораздо ниже по положению. Высокий, стройный и чрезвычайно уверенный в себе, Кайзер был студентом третьего курса. Он взял меня под свое покровительство. Я смотрел на него снизу вверх, как в свое время я поступал и в отношении Джастиса.
Мы оба принадлежали к методистской церкви, и меня определили в то же самое общежитие, известное как Уэсли-Хаус, где проживал и Кайзер. Это было удобное двухэтажное здание на краю кампуса. Под руководством Кайзера я посещал церковные службы в соседнем городке Лавдэй, занимался футболом (в котором он преуспел) и в целом следовал его советам. Регент не считал нужным посылать деньги своим детям, уехавшим из дома на учебу, и у меня были бы совершенно пустые карманы, если бы Кайзер не делился со мной своим пособием. Как и регент, он видел мою будущую роль в качестве советника Сабаты и поощрял меня изучать юриспруденцию.
* * *
Форт-Хэйр, как и Кларкбери и Хилдтаун, был миссионерским учебным заведением. Нас непрестанно призывали повиноваться Богу, уважать политические власти и быть благодарными за образовательные возможности, предоставляемые нам церковью и правительством. Подобные учебные заведения зачастую подвергались критике за насаждаемые взгляды в духе колониализма и соответствующую практику. И все же даже с учетом этих обстоятельств я считаю, что их преимущества перевешивали их недостатки. Миссионеры создавали школы, колледжи, университеты, в то время как правительство не хотело или же не имело возможности сделать это. Условия обучения в миссионерских школах, хотя зачастую и отличались жесткостью с психологической точки зрения, были гораздо более демократичными, чем расистские принципы, лежавшие в основе государственных школ.
Форт-Хэйр являлся одновременно домом и инкубатором для некоторых крупных африканских ученых. Так, профессора З. К. Мэтьюса можно считать образцом африканского интеллектуала. Родом из семьи шахтера, он испытал влияние автобиографии американского просветителя Букера Вашингтона «Воспрянь от рабства», которая проповедовала достижение жизненного успеха через упорный труд и умеренность. Профессор З. К. Мэтьюс преподавал социальную антропологию и юриспруденцию и прямо высказывался против социальной политики, проводимой правительством.
Университет Форт-Хэйр и профессора Д. Д. Т. Джабаву можно считать практически синонимами. Профессор стал первым сотрудником университета, когда тот открылся в 1916 году. Он получил степень бакалавра английского языка в Лондонском университете, что казалось настоящим подвигом. Профессор Д. Д. Т. Джабаву преподавал у нас язык народа коса, а также латынь, историю и антропологию. Когда дело касалось генеалогии народа коса, он демонстрировал поистине энциклопедические знания. Он рассказал мне такие факты о моем отце, которых я никогда не знал. Профессор активно и последовательно защищал права африканского населения. В 1936 году он основал Всеафриканскую конвенцию, которая выступала против сегрегационных законопроектов в парламенте и стремилась объединить всю неевропейскую оппозицию сегрегационистским мерам южноафриканского правительства.
Помню, как я ехал на поезде из Элиса в Умтату. Мое место находилось, естественно, в африканском купе, предназначенном для чернокожих. Проверить билеты пришел кондуктор из числа белых. Увидев, что я сел в Элисе, он поинтересовался: «Ты из школы Джабаву?» Я утвердительно кивнул, после чего кондуктор радостно пробил мой билет, пробормотав что-то о том, что Джабаву – это прекрасный человек.
На первом курсе я изучал английский язык, социальную антропологию, политику, местное управление и римско-голландское право. Предмет «Местное управление» был рекомендован всем, кто хотел работать в Департаменте по делам коренных народов, поскольку касался законодательства применительно к африканцам. Хотя Кайзер советовал мне изучать юриспруденцию, я твердо решил стать переводчиком или служащим в Департаменте по делам коренных народов. В то время карьера государственного служащего считалась для африканца весьма перспективной, пожалуй, самой многообещающей для чернокожего мужчины. В сельских районах переводчик в канцелярии магистрата считался вторым по значимости лицом после самого магистрата. Когда на втором курсе моего обучения в Форт-Хэйре ввели курс устного перевода, который вел известный судебный переводчик на пенсии Тямзаше, я был одним из первых студентов, записавшихся на него.
Форт-Хэйр считался довольно элитарным местом и поэтому не обходился без своего рода «дедовщины», свойственной многим высшим учебным заведениям. Представители старших курсов относились к вновь поступившим с высокомерием и презрением. Когда я впервые появился в кампусе, заметил на другом конце университетского двора Гамалиэля Вабазу, с которым мы вместе учились в Кларкбери и который был на несколько лет старше меня. Я тепло поздоровался с ним, но его ответ был чрезвычайно холодным и высокомерным. Он сделал пренебрежительное замечание о том, что мне предстоит жить в общежитии для первокурсников. Затем Вабаза сообщил мне, что он входит в Домовой комитет моего общежития, хотя, являясь старшекурсником, больше не живет в общежитии. Я счел это странным и неправильным, но такова была принятая практика.
Вскоре после этого мы, группа первокурсников, обсудили тот факт, что ни местные жители, ни первокурсники не были представлены в Домовом комитете общежития. Мы решили, что нам следует отойти от традиции и избрать новый Домовой комитет, состоящий из представителей этих двух групп. Мы объединились, привлекли на свою сторону местных жителей и в ближайшие несколько недель избрали наш собственный Домовой комитет, одержав, таким образом, верх над старшеклассниками. Я сам выступил инициатором этого шага и был избран в новый Комитет.
Но старшеклассники не хотели сдаваться. Они провели встречу, на которой один из них, Рекс Татане, изъяснявшийся по-английски весьма велеречиво, заявил: «Такое поведение со стороны новеньких совершенно неприемлемо. Как мы, старшеклассники, можем быть лишены своих привилегий отсталым сельским парнем, этим Манделой? Да он даже не может нормально говорить по-английски!» И он попытался сымитировать, как я говорю на английском языке с акцентом амагкалеки[10], что вызвало громкий смех его приятелей, стремившихся подольститься к нему. Насмешливая речь Татане придала нам еще больше решимости. Мы, новички, официально оформили созданный нами Домовой комитет и отныне стали поручать старшекурсникам самую неприятную работу по хозяйству, что, безусловно, являлось унижением для них.
Завуч по воспитательной части, преподобный Э. Дж. Кук, узнав о нашем конфликте, вызвал нас в свой кабинет. Мы, новички, чувствовали свою правоту и не согласны были идти на какие-либо уступки. Татане обратился к преподобному с просьбой отменить наше решение. В середине своей речи он вдруг не выдержал и заплакал. Как и у большинства задир и хвастунов, у Татане был характер слабака. Завуч предложил нам отказаться от своей идеи, но мы не пошли на попятную. Мы предупредили преподобного, что, если он откажет нам, мы все уйдем из Домового комитета, и этот орган в таком случае потеряет свой смысл. В конце концов завуч решил не вмешиваться. Мы проявили твердость – и победили. По существу, это была моя первая схватка с властью, и я почувствовал, как появляются новые силы от одного только понимания, что право и справедливость на твоей стороне. К сожалению, в дальнейшем удача будет сопутствовать мне в меньшей степени в моей борьбе с университетскими властями.
Мое образование в Форт-Хэйре проходило как в классных комнатах, так и за их пределами. Я стал более активно заниматься спортом, чем в Хилдтауне. Это было связано с двумя факторами. Во-первых, я стал выше и сильнее. Однако более важным обстоятельством послужило то, что Форт-Хэйр был намного меньше Хилдтауна, и, как результат, у меня оказалось меньше конкурентов. Я мог успешно соревноваться как в футболе, так и в беге по пересеченной местности. Бег преподал мне ценные уроки. Для стайеров тренировка значила гораздо больше, чем врожденные способности, и я мог компенсировать недостаток природных способностей усердием и дисциплиной. Необходимо отметить, что я применял это во многих областях. На этапе своей студенческой жизни мне приходилось встречать многих молодых людей, которые обладали большими природными способностями, но у которых не хватало самодисциплины и терпения, чтобы развить свой дар.
Кроме того, я вступил в драматический кружок и сыграл в пьесе об Аврааме Линкольне, которую адаптировал для университетской сцены мой одноклассник Линкольн Мкентейн. Мкентейн происходил из знатной транскейской семьи, он был тем человеком, на которого я старался равняться, в том числе и в буквальном смысле этого слова: он являлся единственным студентом в Форт-Хэйре, который был выше меня ростом. Мкентейн сыграл в спектакле своего тезку, а мне выделили роль Джона Уилкса Бута, убийцы Линкольна. Мкентейн представил Линкольна величественной личностью, а его декламация Геттисбергской речи, одной из самых известных речей в истории США, вызвала у зрителей бурные овации. Моя роль была меньше, хотя в ней заключалась мораль всей пьесы: тот, кто идет на большой риск, должен быть готов к серьезным последствиям своих поступков.
Я стал членом Христианской ассоциации студентов и по воскресеньям вел в соседних деревнях занятия по Библии. Одним из моих товарищей в этих походах стал Оливер Тамбо, серьезный молодой человек, с которым я познакомился на футбольном поле. Он приехал из Пондоленда, с территории Транскея. С самого начала я оценил острый интеллект Оливера. Он был страстным спорщиком и терпеть не мог избитых общих фраз и банальностей, с которыми многие из нас автоматически соглашались. Оливер жил в Беда-Холле, общежитии англиканской церкви, и, хотя я мало общался с ним непосредственно в Форт-Хэйре, я сразу понял, что ему предназначена великая судьба.
По воскресеньям мы иногда заходили в Элис, чтобы перекусить в одном из ресторанов города. Рестораны принадлежали белым, и в те дни для чернокожего было немыслимо войти в парадную дверь, не говоря уже о том, чтобы появиться в обеденном зале. Вместо этого мы отправлялись на кухню и там заказывали то, что хотели.
В Форт-Хэйре я наряду с физикой изучал и другую точную физическую науку – бальные танцы. Под потрескивающий старый граммофон в столовом зале мы часами репетировали фокстроты и вальсы. Каждый из нас по очереди выступал то ведущим, то ведомым. Нашим кумиром являлся Виктор Сильвестер, чемпион мира по бальным танцам, а нашим наставником выступал наш сокурсник Смолли Сивундла, который казался нам молодой версией этого знаменитого мастера.
В соседней деревне находился танцевальный зал для африканцев, известный под названием «Нцеламанзи». Он предназначался для сливок местного чернокожего общества и был закрыт для студентов. Но однажды вечером, рассчитывая попрактиковаться в танцах с представителями слабого пола, мы надели костюмы, выскользнули из общежития и отправились в «Нцеламанзи». Танцевальный зал оказался замечательным местом, и мы, воодушевившись, осмелели. Я заметил симпатичную молодую женщину на другом конце зала и вежливо пригласил ее на танец. Мгновение спустя она была в моих объятиях. Наша пара двигалась умело и согласованно, и я с немалым удовольствием представлял себе, какие превосходные танцевальные фигуры мы вырисовываем. После завершения последней фигуры танца я решил спросить, как ее зовут. «Миссис Бокве», – тихо ответила она. Я чуть не уронил ее прямо на пол. Быстро окинув взглядом зал, я увидел доктора наук Роузберри Бокве, одного из самых уважаемых африканских деятелей и ученых того времени, беседовавшего со своим шурином и моим профессором З. К. Мэтьюсом. Я извинился перед миссис Бокве, а затем смущенно отвел ее в сторону под любопытными взглядами доктора Бокве и профессора Мэтьюса. Я готов был провалиться сквозь землю. Этим вечером я нарушил множество университетских правил. Однако профессор Мэтьюс, который отвечал за дисциплину в Форт-Хэйре, ни словом не упомянул мне о том инциденте. Он был готов терпеть то, что повышало студентам настроение и психологически поддерживало их, до тех пор, пока это сопровождалось усердной работой с их стороны. Я не думаю, что еще когда-либо учился так прилежно, как в течение нескольких недель после нашего танцевального вечера в «Нцеламанзи».
Университету Форт-Хэйр была присуща определенная изысканность, как интеллектуальная, так и социальная, и к этому мне пришлось привыкать. По западным стандартам, принятые в Форт-Хэйре правила, возможно, и не были совсем уж чрезмерными, но для такого деревенского парня, как я, они оказались некоторым откровением. Мне, например, впервые пришлось надеть пижаму. Поначалу я нашел ее неудобной, однако постепенно привык. Я никогда раньше не пользовался зубной щеткой и зубной пастой. Дома для отбеливания зубов мы использовали золу, а для их чистки – зубочистки. Туалеты со смывом воды и душ с горячей водой также были для меня в новинку. Я впервые стал пользоваться туалетным мылом вместо моющего средства, к которому мы привыкли дома.
Возможно, в качестве реакции на все эти новинки мне порой хотелось вернуться к простым удовольствиям, знакомым мне с детства. Я был не одинок в этом стремлении. Мы с группой молодых парней совершали тайные ночные вылазки на сельскохозяйственные поля университета, где разводили костер, жарили маисовые початки и рассказывали различные истории. Мы делали это не потому, что были голодны. Нам просто хотелось на какое-то короткое время вернуть то, что нам нравилось. Мы хвастались друг перед другом своими успехами, спортивными достижениями и тем, сколько денег мы собираемся заработать, когда окончим университет. Хотя я считал себя искушенным молодым человеком, я все еще оставался деревенским парнем, который скучал по деревенским удовольствиям.
Несмотря на то что Университет Форт-Хэйр являлся для нас местом, удаленным от бурных мировых событий, мы остро интересовались ходом Второй мировой войны. Как и мои однокурсники, я выступал ярым сторонником Великобритании и был чрезвычайно взволнован, узнав, что на церемонии по случаю окончания нами первого курса в университете выступит с речью бывший премьер-министр Южно-Африканского Союза, известный сторонник интересов Англии Ян Смэтс. Для Форт-Хэйра было большой честью принимать у себя этого человека, признанного государственного деятеля международного уровня. Ян Смэтс, который в то время занимал пост заместителя премьер-министра, выступал за объявление Южной Африкой войны Германии, в то время как премьер-министр Дж. Б. Герцог выступал за нейтралитет. Мне было чрезвычайно любопытно увидеть вблизи такого крупного общественного и государственного лидера, как Смэтс.
В то время как Дж. Б. Герцог тремя годами ранее возглавил кампанию по исключению чернокожих из общих списков избирателей в Палату собрания или Совет Капской провинции[11], Ян Смэтс казался нам симпатичной фигурой. Меня привлекало в нем то, что он помог основать Лигу Наций, способствуя тем самым продвижению свободы по всему миру. Наряду с этим я в то время игнорировал тот факт, что Смэтс жестоко подавлял свободу в собственной стране.
Смэтс в своем выступлении говорил о важности поддержки Великобритании в борьбе с немцами и о том, что Англия выступает за те же западные ценности, за которые выступаем и мы, южноафриканцы. Помню, я отметил, что его акцент на английском был почти таким же сильным, как и у меня! Вместе со своими однокурсниками я искренне аплодировал ему, приветствуя призыв Смэтса сражаться за свободу Европы и напрочь забыв об отсутствии этой свободы здесь, на нашей собственной земле.
Призывы Смэтса упали в Форт-Хэйре на уже подготовленную почву. Дело в том, что каждый вечер в общежитии «Уэсли-Хаус» проводилась политинформация по обзору развития военной ситуации в Европе, а поздно вечером мы собирались вокруг старого радио и слушали передачи «Би-Би-Си», в том числе возбуждающие нас речи Уинстона Черчилля. Однако даже несмотря на то, что мы в целом поддерживали позицию Смэтса, его визит в университет вызвал в студенческой среде много дискуссий. Так, мой сверстник Ньяти Хонгиса, которого считали чрезвычайно умным студентом, осудил Смэтса как расиста. Он сказал, что мы можем сколько угодно считать себя «черными англичанами», однако англичане, утверждая, что несут нам цивилизацию, на самом деле угнетали нас. По его словам, каким бы ни был антагонизм между бурами и британцами, все белые непременно объединятся, чтобы противостоять угрозе их интересам со стороны чернокожих. Взгляды Хонгисы ошеломили нас и показались нам слишком радикальными. Один из сокурсников шепнул мне, что Ньяти являлся членом Африканского национального конгресса. В то время я знал об этой организации очень мало. После объявления Южной Африкой войны Германии Дж. Б. Герцог подал в отставку и Ян Смэтс стал премьер-министром.
Во время моего второго года обучения в Форт-Хэйре я пригласил своего друга Пола Махабане провести зимние каникулы вместе со мной в Транскее. Пол был родом из города Блумфонтейн, его хорошо знали в кампусе, потому что его отец, преподобный Закхеус Махабане, дважды был президентом Африканского национального конгресса. Его связь с этой организацией, о которой я все еще знал чрезвычайно мало, создала ему репутацию бунтаря и мятежника.
Однажды во время каникул мы с Полом отправились в Умтату, столицу Транскея, которая в те дни состояла из нескольких мощеных улиц и группы правительственных зданий. Мы стояли у почтового отделения, когда местный магистрат, белый мужчина лет шестидесяти, подошел к Полу и попросил его купить в почтовом отделении несколько почтовых марок. В то время для белого было довольно обычным делом дать любому чернокожему какое-либо поручение. Магистрат попытался вручить Полу какую-то мелочь, однако Пол не взял ее. Белый был оскорблен. «Да знаешь ли, кто я?» – спросил он повышенным тоном, и его лицо покраснело от раздражения. «Мне нет необходимости уточнять это, – ответил Махабане. – Я и так знаю, кто ты». Магистрат потребовал объяснить, что именно Пол имел в виду. «Я имею в виду, что ты мошенник!» – с горячностью заявил в ответ Пол. Магистрат вскипел от негодования и воскликнул: «Ты дорого заплатишь за это!» – а затем в раздражении ушел.
Мне было крайне неприятно поведение Пола. Хотя я уважал его мужество, наряду с этим находил, что он ведет себя неосторожно. Магистрат точно знал, кто я, и, если бы он обратился ко мне со своей просьбой, я бы, особо не задумываясь, просто выполнил его поручение и забыл бы об этом случае. Тем не менее я восхищался поступком Пола, хотя сам еще не был готов сделать то же самое. Я начинал постепенно понимать, что чернокожему вовсе не обязательно каждый день терпеть десятки мелких оскорблений.
После каникул я вернулся в университет, чувствуя себя отдохнувшим и посвежевшим. Я сосредоточился на учебе, помня, что в октябре мне предстоят экзамены. Я уже представлял себе, что буквально через год получу степень бакалавра гуманитарных наук, как и моя бывшая преподавательница Гертруда Нтлабати. Я считал, что высшее образование – это пропуск не только к высокому положению в обществе, но и к финансовому успеху. Ректор университета Александр Керр, профессора Джабаву и Мэтьюс не уставали твердить нам о том, как, став выпускниками Форт-Хэйра, мы войдем в элиту африканского общества. Я верил, что весь мир окажется у моих ног.
Я был также уверен в том, что как бакалавр смогу, наконец, вернуть своей матери достаток и положение в обществе, которые она потеряла после смерти моего отца. Я планировал построить ей в Цгуну настоящий дом, с садом и современной мебелью. Я строил планы всячески поддержать ее и своих сестер, чтобы они могли позволить себе то, в чем так долго отказывали. Такова была моя мечта, и она казалась вполне осуществимой.
В течение этого года я был выдвинут кандидатом в члены Совета студенческих представителей, который являлся высшей студенческой организацией в Форт-Хэйре. В то время я еще не знал, что события, связанные с предстоящими студенческими выборами, приведут к проблемам, которые изменят ход всей моей жизни. Выборы в Совет состоялись в последний семестр года, когда у нас был самый разгар подготовки к экзаменам. Согласно Уставу Университета Форт-Хэйр, все студенты избирали в состав Совета студенческих представителей шесть членов. Незадолго до выборов было проведено общестуденческое собрание, чтобы обсудить имевшиеся проблемы и высказать наши претензии. Студенты единодушно сочли, что качество питания в Форт-Хэйре было неудовлетворительным и что необходимо расширить полномочия Совета, чтобы он перестал быть марионеточным бюрократическим придатком администрации Университета. Я согласился с обоими предложениями и вместе с большинством студентов проголосовал за бойкот выборов в Совет, если власти не примут наши требования.
Вскоре после этого собрания, как и планировалось официально, состоялись выборы в Совет студенческих представителей. Подавляющее большинство студентов бойкотировало их, но двадцать пять учащихся (то есть около одной шестой части студенческого контингента) пришли на эти условные выборы и избрали шесть членов Совета, одним из которых был я. В тот же день мы, шестеро заочно избранных, встретились, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Мы единогласно решили подать в отставку на том основании, что мы поддержали бойкот и, по существу, не пользовались поддержкой большинства студентов. Затем мы составили соответствующее письмо, которое передали ректору Александру Керру.
Ректор Форт-Хэйра был умным человеком. Он принял наши заявления об отставке, а затем объявил о проведении новых выборов на следующий день в столовом зале во время ужина. Такой шаг гарантировал присутствие всех студентов, что лишало оснований возможные утверждения о том, что Совет студенческих представителей не пользовался поддержкой всего студенческого сообщества. Как и приказал ректор, новые выборы были проведены, однако реально проголосовали лишь те же двадцать пять человек, избравшие тех же шестерых членов Совета. Мы вернулись к тому же, с чего и начали.
Только на этот раз, когда мы вновь собрались вшестером, чтобы обсудить положение дел, мнения разделились. Мои пятеро коллег считали, что мы были все же избраны на собрании, на котором присутствовали все студенты, и что поэтому мы уже не могли утверждать, что не представляем студенческое сообщество. Они полагали, что теперь мы должны согласиться со своим членством в Совете. Я же возражал, считая, что на самом деле ничего принципиально не изменилось: хотя все студенты и присутствовали на собрании, большинство из них не голосовали, и было бы неверно (в том числе в нравственном отношении) утверждать, что мы пользовались их доверием. По моему мнению, поскольку нашей первоначальной целью был бойкот выборов (то решение, которое было поддержано студенческим сообществом), то наш долг по-прежнему состоял в том, чтобы выполнять это решение, не поддаваясь на какие-либо уловки со стороны ректора. Не сумев убедить своих коллег, я вновь подал в отставку. И я оказался единственным из шестерых избранных в Совет студенческих представителей, кто сделал это.
На следующий день меня вызвали к ректору. Александр Керр, выпускник Эдинбургского университета, фактически являлся основателем Форт-Хэйра и был очень уважаемым человеком. Он спокойно проанализировал события последних нескольких дней, а затем попросил меня пересмотреть свое решение уйти в отставку. Я ответил отказом. Тогда он предложил мне обдумать все до утра и сообщить ему свое окончательное решение на следующий день на свежую голову. Наряду с этим он предупредил меня, что не может позволить своим студентам вести себя безответственно, поэтому, если я буду настаивать на своей отставке из состава Совета студенческих представителей, он будет вынужден исключить меня из Форт-Хэйра.
Я был потрясен его словами и провел совершенно ужасную ночь. Никогда раньше мне не приходилось принимать такого важного решения. В тот вечер я проконсультировался со своим другом и наставником Кайзером, который заявил, что принципиально я был прав, уйдя в отставку, и что поэтому я не должен капитулировать. Как мне представляется, в то время я прислушивался к мнению Кайзера больше, чем к мнению ректора. Я поблагодарил своего друга и вернулся к себе в комнату.
Несмотря на то что я считал себя правым (в том числе в нравственном отношении), я все еще не был полностью уверен в том, что поступаю верно. Неужели мне предстояло пустить под откос свою академическую карьеру из-за абстрактного морального принципа, который очень мало значил? Вместе с тем мне было трудно смириться с мыслью, что я буду способен пожертвовать тем, что считал своим долгом перед студентами, ради своих собственных эгоистичных интересов. Я проявил твердость и принципиальность и не хотел показаться обманщиком в глазах своих сокурсников. И в то же время мне было безумно жаль бросать свою учебу в Форт-Хэйре.
На следующее утро я появился в кабинете ректора в состоянии крайней нерешительности. Только тогда, когда он спросил меня, каково мое решение, я понял, как мне следует поступить. Я ответил ему, что не могу с чистой совестью исполнять функции члена Совета студенческих представителей. Александр Керр, казалось, был немного озадачен моим ответом. Он подумал минуту или две, прежде чем заговорить. «Очень хорошо, – сказал он. – Это, конечно, ваше решение. Но я тоже немного поразмыслил над этим вопросом и предлагаю вам следующее: вы можете вернуться в Форт-Хэйр в следующем году при условии, что согласитесь быть членом Совета студенческих представителей. Таким образом, мистер Мандела, в вашем распоряжении есть целое лето, чтобы обдумать это».
В каком-то смысле я был точно так же удивлен своим ответом, как и ректор. Я отдавал себе отчет в том, что с моей стороны было крайним безрассудством покидать Форт-Хэйр. Однако в тот момент, когда мне для продолжения учебы нужно было пойти на компромисс, я просто не мог этого сделать. Что-то внутри меня не позволяло мне решиться на такой шаг. Хотя я оценил позицию Александра Керра и его готовность предоставить мне еще один шанс, меня возмутила его абсолютная власть над моей судьбой. У меня было полное право уйти из Совета студенческих представителей. Эта несправедливость терзала меня, и в тот момент я видел в ректоре не столько благодетеля, сколько небезобидного тирана. Когда я в конце года покинул Университет Форт-Хэйр, я находился в крайне неприятном состоянии полной неопределенности.