Наталия Розанова
Царственные страстотерпцы. Посмертная судьба

Бывший премьер-министр Коковцев даже подметил признаки некоторого злорадства, когда он ехал в трамвае 20 июля в Петрограде:

«Нигде не было заметно даже тени сочувствия или жалости. Сообщение читали вслух вперемешку с ужимками, глумливыми, язвительными, совершенно бессердечными замечаниями… Выражались отвратительно, типа того, что „Давно пора…“ или „Да, брат Романов, отплясал свое“»^[174].

В большевистском Центре на заседании Совета народных комиссаров, атмосферу которого фотографически точно воспроизвел в своем дневнике очевидец тех событий В. Милютин, продемонстрировали многозначное молчание: При обсуждении проекта о здравоохранении, во время доклада т. Семашко, вошел Свердлов и сел на свое место, на стул позади Ильича. Семашко кончил. Свердлов подошел, наклонился к Ильичу и что-то сказал.

– Товарищ Свердлов просит слова для сообщения.

– Я должен сказать, – начал Свердлов обычным своим ровным тоном, – получено сообщение, что в Екатеринбурге, по постановлению Областного Совета, расстрелян Николай. Николай хотел бежать. Чехословаки подступали. Президиум ВЦИК постановил одобрить.

Молчание всех.

– Перейдем теперь к постатейному чтению проекта, – предложил Ильич.

Началось постатейное чтение^[175].

Присутствовавший на этом заседании Совнаркома историк М. Н. Покровский, член комиссии по разбору материалов, найденных у Романовых, спустя несколько дней писал своей жене: Интересная работа, о которой упоминал вчера – разбор бумаг расстрелянного Николая. Самое трагическое, м.[ожет] б.[ы т ь], что об этом расстреле никто даже и не говорил почти, буквально, «как собаку» убили. Жестокая богиня Немезида^[176].

Генерал А. И. Деникин оставил свидетельство о том, как была принята гибель последнего Государя среди белых: Когда во время второго Кубанского похода, на станции Тихорецкой, получив известие о смерти императора, я приказал Добровольческой армии отслужить панихиды, этот факт вызвал жестокое осуждение в демократических кругах и печати…^[177]

И не только во враждебных большевизму демократических кругах возникла неоднозначная реакция на екатеринбургское убийство, но и на проходившем в это время заседании Поместного Собора Русской Православной Церкви вопрос об уместности совершения панихиды по бывшему Императору вызвал двухдневную дискуссию. В результате голосования он был решен положительно, однако из 140 членов всё же 28 человек проголосовали против, а трое воздержались^[178].

Споры и возмущения вокруг имени расстрелянного Государя, как бывшего правителя России, – свидетельство того, что в осмыслении причин его убийства не допускалось никаких мистических аспектов. Даже если бы тотчас стали известны все жуткие подробности совершённого преступления, это, безусловно, не изменило бы взгляда современников, для которых было очевидно, что мотивы убийства – исключительно политические.

Промыслительно в последние часы жизни Царственным страдальцам приоткрылся не только глубинный смысл происходящих в России событий, но и их собственная участь. Императрица Александра в своем дневнике 16 июля, за несколько часов до расстрела, сделала такую запись: Татьяна осталась со мной, и мы читали «Книгу пророка Амоса и пророка Авдия»^[179]. Всякий читающий эти пророческие строки о судьбе древнего еврейского народа легко увидит в них сходство исторических путей и прообраз участи, которая постигла великий русский народ в ХХ веке: До границы выпроводят тебя все союзники твои, обманут тебя, одолеют тебя живущие с тобою в мире, ядущие хлеб твой нанесут тебе удар^[180];…вот неприятель, и притом вокруг всей земли! он низложит могущество твое, и ограблены будут чертоги твои… Слушайте это слово, в котором я подниму плач о вас, дом Израилев. Упала, не встает более дева Израилева! повержена на земле своей, и некому поднять ее…На всех улицах будет плач, и на всех дорогах будут восклицать: «увы, увы!»… И будет: если в каком доме останется десять человек, то умрут и они, и возьмет их родственник их или сожигатель, чтобы вынести кости их из дома, и скажет находящемуся при доме: есть ли еще у тебя кто? Тот ответит: нет никого. И скажет сей: молчи! ибо нельзя упоминать имени Господня… И опустошены будут жертвенные высоты Исааковы, и разрушены будут святилища Израилевы… Песни чертога в тот день обратятся в рыдание, говорит Господь Бог; много будет трупов, на всяком месте будут бросать их молча… И обращу праздники ваши в сетование и все песни ваши в плач, и возложу на все чресла вретище и плешь на всякую голову; и произведу в стране плач, как о единственном сыне, и конец ее будет – как горький день. Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его^[181].

Среди бумаг, принадлежавших семье Романовых, сохранилось и стихотворение «Молитва», переписанное рукой великой княжны Ольги. Сочиненное в октябре 1917 года для Царских дочерей поэтом С. С. Бехтеевым, оно начиналось словами: Пошли нам, Господи, терпенье. Но даже запечатленный в этих строках образ крестоношения, близкий их христианскому настроению, оказавшийся также предсказанием о грядущем мученичестве, меркнет перед теми страданиями и поруганием, которые им предстояли. Ожидая исхода в вечность, у преддверия могилы, они едва ли могли представить, какие им будут уготованы смерть и погребение.

Охранник Александр Стрекотин, один из соучастников убийства, гордившийся им и оставивший в 1928 году воспоминания о преступлении, случайно высказался о своем внутреннем, удивительном для него самого смятении, охватившем его за несколько минут до совершения злодеяния в доме Ипатьева: Ко мне вниз опять спускается тов. Медведев берет у меня обратно наган и уходит. Уходя от меня я его спросил «что это все значит» он мне сказал «что скоро будет расстрел». После этого я взволновался и почему-то мною овладела боязнь и жалость к ним, т. есть к царской семье. Вскоре вниз спускаются Медведев, Окулов^[182] и еще кто-то не помню… <…> По моему телу пробегают мурашки, я теперь знаю, что будет расстрел…^[183]

Однако, несмотря на внутреннее колебание, Стрекотин до конца наблюдал палаческое действо^[184]. Мгновенное движение совести и человеческого сострадания отступило перед ожесточением и дерзостью.

Наконец слышу шумные шаги, – продолжал он в воспоминаниях, – и вижу спускается вниз вся семья Романовых… <…> Когда их ввели в комнату, то той же минутой вышел обратно Окулов, проходя мимо меня он проговорил «еще стул понадобился» видимо умереть-то на стуле хочется. Ну что уж придется видимо принести. <…> Юровский скорым движением рук показывает арестованным, как нужно становиться, а тихим и спокойным голосом говорит «пожалуйста становитесь вот так, в ряд», но все это происходило необычайно скоро. Арестованные стояли в два ряда… <…> Наследник сидел на стуле. <…> …Тов. Юровский начал читать… <…>…Он прочитал, что-то вроде, как «Ваши родственники мешают Вам жить и идут войной, а потому Ваша жизнь покончена», но он не закончил еще чтение, как царь переспросил «как, я не понял, прочтите еще», тогда товарищ Юровский стал читать вторично и при его последних словах «Ваша жизнь покончена» сойкало несколько голосов и даже царица и старшая дочь Ольга пытались перекреститься, но не успели. С последними словами «Ваша жизнь покончена» тов. Юровский мигом вытащил из кармана револьвер и выстрелил в царя. Последний от одного выстрела моментально свалился с ног. Одновременно с выстрелами тов. Юровского начали беспорядочно стрелять и все тут присутствующие. Арестованные уже все лежали на полу истекая кровью, а наследник все еще сидел на стуле. Он почему-то долго не упадал со стула и оставался еще живым. Впритруть начали ему стрелять в голову и грудь, наконец и он свалился со стула. С ними вместе были расстреляна и та собачка, которую принесла с собой одна из дочерей.

По лежащим трупам было сделано еще несколько выстрелов (по словам товарищей из команды, стрельба была слышна всем постовым, находящимся на постах). Затем по приказанию тов. Юровского стрельба была прекращена. Комната была сгущена дымом и запахом^[185]. Были раскрыты все внутренние двери для того, чтобы дым разошелся по помещению. Принесли носилки, начали убирать трупы. Первым на носилку положили царя. Я помог его вынести. <…> …Стали ложить одну из дочерей царя, но она оказалась живой, вскричала и закрыла лицо рукой. Кроме того живыми оказались еще одна из дочерей и та, особа, дама, которая находилась при царской семье. Стрелять в них уже было нельзя, так как двери все внутри здания были раскрыты, тогда тов. Ермаков видя, что я держу в руках винтовку со штыком, предложил мне доколоть этих еще оказавшихся живыми. Я отказался, тогда он взял у меня из рук винтовку и начал их докалывать. Это был самый ужасный момент их смерти. Они долго не умирали, кричали, стонали, передергивались. В особенности тяжело умерла та особа – дама. Ермаков ей всю грудь исколол. Удары штыком он делал так сильно, что штык каждый раз глубоко втыкался в пол. Один из расстрелянных мужчин видимо стоял до расстрела во втором ряду и около угла комнаты и когда их стреляли он упасть не мог, а просто присел в угол и в таком положении остался умершим.

<…> При выноске трупов некоторые из наших товарищей из команды стали снимать находящиеся при трупах разные вещи, как-то: часы, кольца, браслеты, подсигары и другие вещи. Об этом сообщили тов. Юровскому и он поспешил вернуться вниз. В это время выносили уже последний труп. Тов. Юровский остановил нас и предложил нам добровольно сдать снятые с трупов разные вещи. Кто сдал полностью, кто часть, а кто и совсем ничего не отдал.

<…> Потом приходит группа наших ребят из команды с ведрами. Наносят воды, убирают кровь. Крови было очень много. Комната была начисто вымыта^[186].

Существует несколько свидетельств о том, кто и каким образом убирал кровь в комнате убийства в ночь после расстрела. Эти сведения были получены еще при допросах следствия белых, приведем два из них.

Охранник А. Якимов: Когда увезли трупы из дома, то русские, бывшие на охране внутри дома и производившие расстрел Царя с семьею, замывали, по словам Клещева, кровь в той комнате, в которой производился расстрел, «сгруживали», по словам Клещева, в одну кучу метлой и «сваливали» в подполье, а потом замывали остатки водой^[187].

Из показаний охранника Ф. Проскурякова: Медведев приказал нам со Столовым убирать комнаты. Стали мы все мыть полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было уже штуки 4–5 метел. <…> По приказанию Медведева, Кронидов принес из-под сарая со двора опилок. Все мы мыли холодной водой и опилками полы, замывали кровь. Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой уборке принимали участие все рабочие, кроме постовых. И в той именно комнате, где была побита Царская семья, уборку производили многие. Помню я, что работали тут человека два латыша, сам Медведев, отец и сын Смордяковы, Столов. Убирал в этой комнате и я. Но были еще и другие, которых я забыл. Таким же образом, т. е. водой, мы смывали кровь во дворе и с камней^[188].

Однако с совести цареубийц невинная кровь так и не была смыта и Всевышним правосудием обратилась на их головы: из числа организаторов преступления никто не избежал возмездия. В 1919 году застрелился член Уралсовета Н. Толмачев. Убит в Польше в 1927 году гимназистом Б. С. Ковердой, мстившим за смерть Царя, член исполкома Уралсовета П. Л. Войков. В 1936 году председатель Уралсовета Белобородов на партконференции в Ростове-на-Дону с гордостью называл себя главным убийцей Царя^[189]. Через два года был расстрелян и он. Тогда же, в 1938-м, расстреляли бывшего заместителя Белобородова в Уралсовете Б. В. Дидковского. Избежал их участи Юровский, но лишь потому, что умер в тот же год мучительной смертью от прободения язвы^[190]. А при конце жизни ему, как некогда Николаю II, видевшему страдания своих детей, пришлось испытать чувство беспомощности, видя заключение собственной дочери^[191].

Не спас себя кровью Царя и Ф. Голощекин. Сохранилось свидетельство о том, как, находясь под арестом уже в преклонном возрасте и стремясь избежать пыток, на прогулке во дворе Бутырской тюрьмы он громко выкрикнул: Моя фамилия Голощекин! Я – бывший член президиума Уралсовета. В 1918 году у нас в заключении находился царь Николай Романов, но мы его ни разу не пытали. Меня же здесь все время избивают. И это свои?!^[192] Голощекин убит под Куйбышевым в 1941 году по тайному письму Берии, в котором обо всей группе подследственных было предписание:…никого из них суду не предавать, а расстрелять немедленно^[193]. В 1942 году расстреляли члена президиума Уралобкома, участвовавшего в подготовке убийства Царской семьи, – Г. И. Сафарова.

Среди рядовых исполнителей преступления были те, кто остались в живых и прожили свой век, считая себя вполне благополучными, например Г. П. Никулин, И. И. Родзинский, М. А. Медведев (Кудрин), П. З. Ермаков и другие. Они никогда не забывали о своем «историческом боевом прошлом», но осмеливались говорить и писать о нем правду только в узком, закрытом кругу.

Следователь Соколов, проанализировав один из немногих доступных ему красных документов – расшифрованную большевистскую телеграмму, – в своей книге заметил о ее составителях: Они [большевик и] лгали, отдаю им должное, умело. <…> Но они лгали для мира. Для себя и между собой они должны были говорить правдиво^[194]. И этой правды «участники ликвидации династии Романовых» в среде своих не стыдились. Напротив:…я счастлив горжусь и буду гордиться тем, – писал охранник Александр Стрекотин, – что я хотя и случайно, но все же был очевидцем смерти кровавого императора Николая 2-го и всей его семьи^[195].

До заката «кроваво-железной эпохи строительства коммунизма» за дверями спецхранов хранилась неприкрытая, страшная правда о беззаконном убийстве семьи Романовых. Эта правда стала доступна лишь в наши дни и вместе с документами белого следствия дает нам возможность видеть историю глазами всех ее свидетелей. Поэтому, листая материалы Н. А. Соколова, «в пределах права искавшего истину» о гибели Царствующего дома, мы, живущие в ХХI веке, можем сказать: хотя мы обязаны знанием истины и самоотверженным трудам следователя Соколова, сегодня она стала известна нам более чем ему.

Глава 2

В сознании наших современников дело об убийстве Царской семьи связывается исключительно с именем следователя Н. А. Соколова. Причиной тому явилась смута гражданской войны, исказившая историю гибели Романовых. В это противоречивое время несправедливо были покрыты забвением имена тех, кто еще до начала деятельности Соколова выявил практически все факты, имеющие отношение к цареубийству. К сожалению, заслуги этих истинных первопроходцев оказались обесценены.

Как и сама история династии Романовых, история белого следствия оборвалась внезапно. Расследование, проводившееся в необыкновенно трудных условиях, так и не удалось завершить. Однако кажущийся безысходным финал, в сущности, лишь предварял долгий путь открытия полной правды об убийстве. Оставались еще, выражаясь словами Соколова, «самые ценные свидетели», рассказывающие о подлинных событиях: протоколы, списки, фотографии, описания вещественных доказательств и прочие документы – всё то, что было собрано благодаря кропотливой работе следователей. В сохранившихся следственных материалах теперь, спустя десятилетия, как в прозрачной воде, прояснившейся после замутнения, можно до мельчайших деталей беспристрастно рассмотреть факты, увидеть людей ушедшей эпохи и, наконец, оценить обстоятельства, в которых они действовали, понять мотивы их поступков.

Началу следствия предшествовало вступление в Екатеринбург 25 июля 1918 года объединенных русских и чехословацких частей. Покинутый до этого дня законными жильцами и временными обитателями дом Ипатьева несколько дней пустовал^[196]. Исчезновение из него Царской семьи и первые сведения о подозрительных действиях красных в районе Четырех-Братского рудника стали поводом к поискам, начатым по инициативе военных властей. В сложной политической обстановке началось предварительное следствие – в то время, когда вся свободная от большевиков территория России от Волги до океана, – отмечал Соколов, – представляла собой конгломерат правительств, еще не объединившихся в одно целое^[197]. Не было единовластия и в Екатеринбурге, что приводило к несогласованности и разобщенности различных властных инстанций, одновременно задействованных в расследовании, и, конечно же, неизбежно сказывалось на темпах веде́ния дела.

30 июля представитель судебной власти – следователь по важнейшим делам А. П. Наметкин в сопровождении нескольких офицеров и двух лиц из окружения Царской семьи^[198] впервые обследовал в районе Ганиной ямы одну из шахт рудника и прилегающую к ней местность. В составленном им протоколе осмотра зафиксировано: Саженях в 3-х от шахты к Ганиной Яме расположена небольшая глиняная площадка, на которой разбросано немного мелких углей и найдена обгорелая старая дамская сумочка. <…> …Саженях в 12-ти от шахты, на лесной тропинке обнаружены признаки небольшого горелого места, на котором найдены обгорелые мелкие тряпки, пуговки, пряжки, обрывок кружева… <…> …Обнаружен небольшой обрывок полосатой материи с сильным запахом керосина. У самого края широкой шахты найден в глине небольшой осколок нарезной ручной бомбы.

Спустившийся на веревке в широкую шахту, присутствовавший при обыске капитан Игорь Адамович Бафталовский обнаружил на деревянных стенках ее осколки и следы от разрыва ручной бомбы…^[199]

Здесь же, на шахте, нашлись многочисленные предметы, опознанные прислугой как несомненно принадлежавшие к вещам Царской семьи^[200]. Судя по протоколам проведенных Наметкиным допросов, 3 августа следователь побывал в деревне Коптяки и более на рудник не выезжал, но предварительный вывод он сделал. К тому же крестьяне из Коптяков, первыми осматривавшие место происшествия, на допросах делились своими впечатлениями о виде местности. Их рассказы оказались созвучны мнению, которое сложилось и у следователя Наметкина, а именно: на руднике были лишь небольшие костры, в которых сжигали царскую одежду и обувь.

Крестьянин М. Д. Алферов показывал:…от устья главной шахты оказалось место, на котором валялись угольки и был небольшой набросанный бугор из глины и потухших углей. <…> В числе обнаруженных близ шахты в обгорелом месте предметов оказался обуглившийся каблук^[201]. Таким же выглядит и показание крестьянина М. И. Бабинова: Недалеко от главной шахты оказались признаки небольшого горелого места, на котором валялись угольки…^[202]

Через неделю Наметкин передал дело об убийстве бывшего Государя Николая II другому следователю – члену Екатеринбургского Окружного суда Ивану Александровичу Сергееву. Роль этого человека в расследовании до сих пор практически никому не известна и поэтому мало оценена, хотя она весьма значительна, – он вел дело около полугода. Именно в этот начальный период следствия были собраны наиболее значимые показания и вещественные доказательства, которыми в дальнейшем воспользовался Соколов. Кроме того, Сергеев провел и основную следственную работу по делу об убийстве под Алапаевском^[203], где тела жертв были найдены с помощью чинов дознания и извлечены из заброшенной, полузатопленной шахты, находившейся на развилке дорог в 12 верстах от города.

На первый взгляд в истории исчезновения тел Алапаевских узников и останков Царской семьи виделось сходство^[204], но эта аналогия возникала лишь при поверхностном подходе к уголовному делу. В материалах следователя Сергеева находились сведения, совершенно не согласующиеся с такой версией. Обратимся к протоколу допроса родной сестры А. Якимова, охранника дома Ипатьева, Капитолины Агафоновой, сообщавшей о захоронении тел под Екатеринбургом, причем не в шахте: После убийства тела убитых перенесли в автомобили и увезли в лес, где и похоронили в заранее приготовленную общую яму^[205].

Самого Якимова в дальнейшем допросил агент Уголовного розыска Алексеев, а позже и следователь Соколов. Бывший охранник дал им аналогичные, но более подробные показания о захоронении тел в болотистой местности: Трупы умерших… свезли на автомобиле куда-то в болото за Верх-Исетский завод и схоронили в яму. Дорога к тому месту была настолько плохая, что автомобиль застрял в грязи^[206]. То же самое показывал Якимов^[207] и во время другого допроса: Почва пошла, по мере дальнейшего следования автомобиля, мягкая, болотистая, и автомобиль стал останавливаться: колеса его тонули. С трудом, но все-таки автомобиль дошел до места, где оказалась заранее вырытая яма. В нее положили, в одну, все трупы и зарыли. Я прекрасно помню, Лесников говорил, что лопаты брались тогда Юровским с собой из дома Ипатьева, когда он поехал с трупами^[208].

В октябре заместителем начальника Екатеринбургского Уголовного розыска П. Плешковым, а повторно в ноябре следователем Сергеевым был допрошен Прокопий Кухтенков – заведующий хозяйственной частью Верх-Исетского клуба. Он имел служебное жилье при рабочем клубе и в первые дни после расстрела Царской семьи стал свидетелем проходивших здесь в ночное время двух тайных совещаний видных местных большевиков. В одну из ночей движимый любопытством Кухтенков подслушал их секретный разговор и понял, что вся Царская семья и ее приближенные убиты, а несколько человек из этой ночной компании участвовали в их похоронах. …В начале же когда я подошел к забору, – показывал во время допроса Кухтенков, – то услышал первый разговор этих лиц такой: Костоусов выругавшись матерной бранью сказал, что вот уже вторую ночь не спим, возимся, вчера хоронили, а сегодня перехоранивали… <…> …Накануне до этого похоронили за вторым Екатеринбургом, а в эту ночь перехоранивали в другое место и в разных местах…^[209]

Весьма важные показания следствию дал начальник охраны дома Ипатьева Павел Медведев^[210]. Это был единственный непосредственный участник расстрела, допрошенный белыми. Позже преемник Сергеева – следователь Соколов сожалел о том, что не мог лично допросить Медведева во всех подробностях: к тому времени последнего уже не было в живых. На допросе у Сергеева Медведев о месте сокрытия убитых сообщил следующее:…по выезде из Екатеринбурга я встретил на ст. Алапаевск Петра Ермакова и спросил его, куда они увезли трупы. Ермаков объяснил мне, что трупы сбросили в шахту за В.-Исетским заводом и шахту ту взорвали бомбами, чтобы она засыпалась. О сожженных близ шахты кострах я ничего не знаю и не слышал^[211].

Следователем Соколовым был допрошен подполковник К. Л. Соболев, который по поручению военной власти наблюдал за ходом следствия и лично допрашивал сысертского мирового судью М. В. Томашевского. По-видимому, именно от Соболева в следственные материалы попали некоторые документы^[212]. На дознании Томашевский, знакомый с комиссаром Авдеевым, показал, что последний сообщил ему в присутствии еще одного свидетеля, Г. Т. Агафонова, о факте расстрела всей Царской семьи, причем с некоторыми подробностями. Во время своего рассказа Авдеев утверждал, что Царскую семью решено было похоронить^[213].

Продемонстрированные выше показания из следственных материалов и протоколы первых осмотров в районе Ганиной ямы при внимательном рассмотрении дают нам возможность ясно увидеть, почему следователь Сергеев, в отличие от своего продолжателя Соколова, не увлекся версией о полном сожжении всех тел членов семьи Романовых, а сосредоточил свои силы на установлении факта убийства и открытии обстоятельств, при которых оно было совершено.

К каким же выводам в ходе своего расследования пришел Сергеев? В его постановлении от 20 февраля 1919 года читаем:

…надлежит признать:

1) что по собранным следствием данным событие преступления представляется доказанным,

2) что б. Император Николай II, б. Императрица Александра Федоровна, Наследник Цесаревич, в. княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевны убиты одновременно, в одном помещении, многократными выстрелами из револьверов,

3) что тогда же и при тех же обстоятельствах убиты состоявший при Царской семье лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, комнатная служанка Анна Демидова и слуги Харитонов и Трупп,

4) что убийство задумано заранее и выполнено по выработанному плану, что сопровождалось оно такими действиями, которые носили характер жестокости и особенных мучений для жертв преступления, причем убийцы завладели имуществом убитых…^[214]

Следует заметить, что это заключение, сделанное в результате тщательнейшей, добросовестной работы и позднее подтвержденное следователем Соколовым, в то время признавалось за истину далеко не всеми: многие находились под гипнозом широко распространенной большевистской лжи о сохранении жизни членов Царской семьи. Одним из тех, кого увлекла эта ложь, был начальник Уголовного розыска А. Ф. Кирста, участвовавший в следствии одновременно с судебной властью. После опросов свидетелей и активных обысков им были обнаружены украденные из дома Ипатьева вещи. Доверившись непроверенным данным, он сделал вывод о том, что Государыня и Великие княжны живы и вывезены в Пермь, и работал только в этом направлении.

О Кирсте сохранилось немало свидетельств, характеризующих его как человека, ведущего расследование с явным пристрастием. Едва в конце июля Екатеринбург освободили от большевиков, как уже в начале августа 1918 года Кирста совершенно уверился в спасении всей Царской семьи. Врач Белградский, приглашенный для осмотра дома Ипатьева в качестве понятого, встретился с Кирстой в комнате расстрела. Когда мы были в этой комнате, – говорил он, – сюда явился, как я это хорошо помню, Кирста. Не могу Вам ничего рассказать про то, как он относился к тому, что было перед нами. Теперь не помню этого. Помню лишь, что у меня осталось тяжелое впечатление от Кирсты: как будто актер какой явился сюда. Так он как-то легкомысленно, несерьезно держал себя в это время^[215].

Петр Леонов, заведующий автоскладом при Военно-техническом управлении, сообщил следствию о виденном им грузовике, вернувшемся ночью после убийства в советский гараж с разбитой и залитой кровью платформой. Назвал Леонов и других свидетелей, видевших окровавленную машину, но вместе с тем он отмечал, что к этому факту (а следователь Соколов не сомневался в его достоверности) Кирста отнесся совершенно безразлично. Меня допрашивал, – показывал Леонов следователю Соколову, – по этому делу Кирста. Он меня допрашивал необстоятельно. Он мне говорил тогда, что Царская семья жива, и допрашивал тогда он меня не потому, что он меня отыскал, а потому, что меня послал к нему Бекетов, которому я тогда же рассказал про случай с автомобилем^[216]. Вполне очевидно, что пристрастный к гипотезе о спасении Царской семьи Кирста не мог оценить подобные сообщения: они опровергали его версию, и он, нехотя выслушивая свидетелей, откровенно пренебрегал их показаниями.

Офицер Андрей Андреевич Шереметьевский откровенно высказался на допросе Соколову: …Кирста, человек весьма для меня подозрительный. Он потому мне казался подозрительным, – говорил Шереметьевский, – что он не считался с фактами. Он приехал как-то к руднику и стал открыто осуждать нас за попытки найти трупы. Видимо наша работа для него была неприятна^[217].

Прокурор Пермского Окружного суда П. Я. Шамарин, хорошо знавший о деятельности Кирсты и не раз принимавший у него доклады по делу об убийстве Августейшей семьи, оставил детальные показания о первой встрече с ним: Я ожидал услышать строго деловой доклад, т. е. изложение установленных дознанием фактов и логических из них выводов. Оказалось совсем иное. Я, признаться был изумлен тем, что произошло. Кирста стал мне рисовать круги, которые должны были графически изобразить ход его мыслей при расследовании по делу. Я внимательно, серьезно старался отнестись к тому, что мне говорил Кирста, желая понять, каким путем он идет, отыскивая истину: путем анализа или путем синтеза, от каких основных положений он исходит. Никаких указаний, однако, на что-либо подобное и в помине не было. Были одни общие фразы и общие идеи, какие существуют в каждом уголовном деле. И вдруг, совершенно неожиданно для меня, без всяких ссылок на какие-либо факты, Кирста мне заявил: «Таким образом, Августейшая семья жива и надо ее спасать». Было что-то совершенно сумбурное. После такого выступления Кирста перешел к самовосхвалению и стал говорить, что есть только три знаменитых сыщика в России и один из них – он, Кирста^[218].

Одной из особ, заинтересовавших Кирсту, была известная в Перми Анастасия Грачева, проститутка, схваченная за воровство и выдававшая себя за дочь Государя Анастасию Николаевну^[219]. С этой самозванкой виделась, находясь в Пермской тюрьме, княгиня Сербская Елена Петровна^[220], жена князя Иоанна Константиновича. Ей предложили опознать «царскую особу», которую посадили в одну камеру с Еленой Петровной. С. Н. Смирнов, секретарь Княгини Сербской, в 1922 году рассказал о ее встрече с так называемой великой княжной следователю Соколову: Обман был очевиден и, поэтому, никакого разговора о том, почему она себя называла Великой Княжной, не было. Это была уличная девушка, профессиональная воровка, побывавшая везде в России; была она и в Японии. Она учила Елену Петровну петь тюремные песни и говорила, что ее паспорт весь испещрен тюремными отметками. Когда Елена Петровна сказала ей, чтобы она вернулась к честной жизни, эта воровка и указала ей на свой паспорт: кто же возьмет с таким паспортом?^[221] Позднее Грачеву расстреляла Пермская ЧК.

Несогласованная с судебными властями и зачастую неуправляемая деятельность сотрудников Уголовного розыска являлась одной из причин торможения общего хода расследования. Следователь Сергеев в своей докладной записке указывал и на недостаток в органах розыска людей, достойных доверия в нравственном отношении, способных работать не только «за страх, но и за совесть». В указанной записке, анализируя профессиональный уровень и нравственные качества сотрудников органов дознания и розыска, он дает характеристику и Кирсте: К сожалению, в первые три месяца работ круг лиц, коим можно было бы доверить дело розыска, был крайне ограничен; милиция находилась в стадии сформирования и по своему составу была совершенно неудовлетворительной; в силу этого пришлось пользоваться услугами Екатеринбургского управления уголовного розыска, во главе которого стоял достаточно способный и образованный начальник А. Ф. Кирста, но, к сожалению, не обладавший качествами, о которых сказано выше. Еще до принятия мною дела к своему производству, А. Ф. Кирсту от бывшего начальника гарнизона генерал-майора Голицына были переданы на расходы по розыску 4000 рублей, быстро и в значительной мере непроизводительно им израсходованные. Названный начальник розыска, увлекаясь своей ролью, пытался действовать независимо от судебной власти, что, конечно, отражалось на ходе и успешности работ; состав остальных чинов розыска, хорошо мне известный по моей прежней службе в прокурорском надзоре, также был далеко не на высоте своих задач^[222].