Наталия Розанова
Царственные страстотерпцы. Посмертная судьба

В это время вижу, Николай Романов выходит из купе… <…> …Обращается ко мне и говорит: «Простите, Петр Матвеевич, я у Вас без разрешения отломил кусок черного хлеба». Я предложил Романову белой булки, которую ребята купили на одной из станций, т. к. знал, что горбушка хлеба, лежащая на столике нашего купе была суха до последней степени и ее уже несколько раз собирались выбросить на станции собакам.

Но я посмотрел на Романова и увидел, что он сильно взволнован и грызет корку наверно больше от волнения.

Надобно вообще заметить, что после поворота поезда со станции Любинской в противоположную сторону, Романов все время явно волновался и по-видимому не мог найти себе места. И хотя действительная причина от него скрывалась, а поворот поезда был объяснен случайным повреждением одного из железнодорожных мостов на прежнем пути, очевидно Романов догадывался, что его везут уже не в Москву^[71].

Поезд стал замедлять ход. Романов вдруг меня спрашивает: «Петр Матвеевич, этот вопрос определенно решен, что я останусь в Екатеринбурге?» Получив от меня утвердительный ответ, он сказал: «Я бы поехал куда угодно, только не на Урал». Я ему тогда задал вопрос: «А что же, Николай Александрович, не все ли равно, ведь в России везде Советская власть». Но на это он мне сказал, что все-таки остаться на Урале ему очень не хочется и, судя по газетам, издающимся на Урале, как например по «Уральской рабочей газете», Урал настроен резко против него^[72].

В воспоминаниях Матвеев описал происшедший в дороге случай, который ему, революционно настроенному охраннику, показался смешным:…при пересадке еще произошел один маленький курьез: когда Романов высаживался из подводы, крестьянин, по-сибирски «челдон», правивший лошадью, каким-то образом узнал, что он вез на своей подводе бывш. царя. Выходя из кошевы, Романов подошел к везшему его крестьянину и спросил: «Что же, дядя, лошадки-то эти твои?» Тот снял шапку и низко поклонился, а на глазах у него были слезы. Он ответил: «Да, царь-батюшка, это лошадки-то мои, вот господь привел провести Вас на моих родных». Романов поблагодарил и пошел садиться на другую подводу.

Я подошел к этому крестьянину и спросил: «Что же ты, старый, плачешь-то». Он мне ответил: «Что, как же, батюшка, мне не плакать, ведь смотри, вот господь привел провести на моих-то лошадках самого царя-батюшку». Эх, темнота деревенская, когда ты наконец вполне сознаешь, каким злом является царское самодержавие^[73].

Подкупающая простота деревенского мужика обескуражила Матвеева. Но проявление столь искренней, благоговейной любви, так редко встречавшейся в последние дни заточения Государя, этот сочувствовавший большевикам охранник мог расценить только как «политическую отсталость». При большевиках любое проявление внимания, даже просто корректное отношение к бывшему правителю России было небезопасным: это могло поставить в разряд врагов новой власти кого угодно, даже самых преданных ей революционеров. Так, комиссар Яковлев^[74], вывозивший по заданию Москвы членов Царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, приобрел себе репутацию ни много ни мало царского «верноподданного» и «германского агента» именно за относительно учтивое обращение с арестованными Николаем II и Александрой Федоровной. Исполнителем «воли немецкой власти» считал Яковлева и следователь Н. А. Соколов, хотя следственные материалы не давали оснований для такого вывода^[75]. В своих постановлениях в качестве аргумента Соколов неоднократно подчеркивал: …ввиду данных предварительного следствия, коими выясняется поведение комиссара Яковлева при Августейшей Семье… <…> …Видно, что обращение его с Государем Императором носило характер почтительности^[76].

Почтительность, как известно, никогда не была свойственна большевикам, из-за нее со времен гражданской войны и возникли легенды об «агенте Германии», «интеллигентном комиссаре», «дворянине» или «морском офицере» Яковлеве. Тем не менее неблагородное происхождение посланника большевистского Центра (Яковлев был выходцем из крестьянской семьи) заметили многие из окружения Николая II. Например, Сидней Гиббс говорил Соколову: Яковлев не показался мне интеллигентным человеком, а интеллигентным матросом^[77]. И Александра Теглева считала, что он производил впечатление человека полуинтеллигентного^[78]. Однако наиболее точно определил социальное происхождение загадочного комиссара и охарактеризовал его нрав лакей Цесаревича Сергей Иванов: Яковлев, по-моему, человек не «привилегированный». Он мне казался рабочим, но из развитых^[79]. А вот в момент отъезда, – говорил опытный Царский слуга, – я наблюдал отношение Яковлева к Государю. Государь поехал в одной шинели. Яковлев мне сказал: «Принесите ему что-нибудь». Я не понял, про кого говорит Яковлев, и спросил его: «Кому?» Он пренебрежительно махнул рукой в сторону Государя и сказал: «Ну, как его? Этому…» и махнул рукой^[80].

Образ комиссара Яковлева оказался окружен таинственностью. Способствовали этому как недостаточность и малоизвестность фактов из его биографии, так и сама сложная политическая эпоха, сформировавшая у его современников узкое, упрощенно-классовое представление обо всем. И поэтому мало кому было известно, что комиссар Яковлев, вопреки метаниям на протяжении всей жизни, до последнего дыхания оставался большевиком. В истинном отношении Яковлева к Царской семье – безусловно, большевистском – легко убедиться, читая его воспоминания. Вот каким запомнился ему момент отъезда из Тобольска: Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил своих дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы дочерей. Каждый ее жест, каждое слово говорили о том, что не надо показывать своей слабости перед «красным врагом». Она попыталась было еще раз показать свой характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.

– Садитесь, куда вам приказывают, – было ей ответом, и с того момента она почти всю дорогу хранила упорное молчание^[81].

Воспоминания П. М. Матвеева сохранили для нас весьма характерную деталь в поведении Императрицы, подмеченную им еще во время пребывания Царской семьи в Тобольске: При расставании они все плакали, Александра Федоровна оставшихся дочерей целовала и крестила. Надо сказать, что она имела привычку крестить детей даже тогда, когда они просто выходили гулять днем в сад^[82]. Из-за весенней распутицы переезд из Тобольска в Екатеринбург был жутким и очень тяжелым. П. М. Матвеев сообщает о том, в каких условиях ехала Царская чета: На станциях при остановках нам трудно было узнать друг друга, весенняя дорожная грязь от лошадиных копыт до того забрызгивала все лицо, что буквально не оставалось чистого места, таким же черномазым ехал с нами и Николай Романов, лица его почти не было видно. От грязи не убереглась и Александра Федоровна, несмотря на то, что ее карета была вплотную закрыта. От этой грязи не было возможности сразу отмыться по приезде на место. <…>…Чем дальше, тем мы все больше становились похожими на каких то негров, до того все лицо было залеплено грязью^[83].

В дороге на отряд, сопровождавший Царскую семью, готовилось покушение уральских боевиков с целью ее захвата или беспощадной расправы над ней. Ради осуществления своего плана уральцы готовы были уничтожить и всех сопровождавших, даже московского комиссара. …В случае открытого столкновения, – читаем в воспоминаниях Яковлева, – мы, конечно, справились бы, но стоило бы это таких жертв, каких не стоит вся вместе взятая трехсотлетняя династия Романовых^[84].

В апреле 1918 года для большевистского правительства была очевидна целесообразность сохранения жизни Царской семье в связи с дипломатическими отношениями с Германией, как было очевидным и то, что при удобной ситуации с Романовыми необходимо покончить. Из донесения Яковлева, отправленного из Тюмени на имя Свердлова, становится ясным – убийство было предрешено: Только что привез часть багажа (в телеграфной переписке Яковлев называет Царскую семью «багажом» или «грузом». – Н. Р.). Маршрут хочу изменить по следующим чрезвычайно важным обстоятельствам. Из Екатеринбург[а] в Тобольск до меня прибыли специальные люди д[ля] уничтожения багажа. Отряд особого назначения дал отпор – едва не дошло до кровопролития. <…>

<…> У Екатеринбурга, за исключением Голощекина, одно желание – покончить во что бы то ни стало с багажом. Четвертая, пятая и шестая рота красноармейцев готовят нам засаду.

Если это расходится с центральным мнением, то безумие везти багаж в Екатеринбург. <…> Предлагаю свои услуги в качестве постоянного комиссара по охране багажа вплоть до ликвидации^[85].

«Ликвидация», то есть уничтожение, убийство, – термин, однозначно понимаемый в среде революционных боевиков, в той среде, которая и взрастила Яковлева как профессионального террориста. Угроза убийства Царской семьи вместе с охранявшим его отрядом была столь велика, что даже видевший многое на своем веку комиссар Яковлев, который всегда, словно эквилибрист, балансировал на грани жизни и смерти и писал о себе, что с начала революционной деятельности его неотступно преследовала пуля и намыленная веревка, – не только опасался препятствий к исполнению задания, но и боялся за собственную жизнь. В телеграмме на имя военного комиссара Уралоблсовета Голощекина Яковлев предупредил его: …у Вас в Екатеринбурге течение среди отрядов сильно[е], чтобы уничтожить багаж. Ручаетесь ли Вы охранить этот багаж? Помните, что Совет [Народных] Комиссаров клял[с я] меня сохранить. Отвечайте подробности лично^[86]. Местоимение «меня», как видим, в телеграмме ключевое.

Ненавистью к Августейшим особам были одержимы не только большевистские руководители Урала: с не меньшей силой она проявилась и в среде простонародья, встречавшего в Екатеринбурге поезд с бывшими правителями России. У охранника Матвеева, очевидца событий, читаем описание этой встречи: …я вышел из вагона. Тут мне представилась такая картина: со всех сторон города толпы народа бегут на станцию, узнав, что привезли бывш. царя и царицу.

Перед нашим поездом была выставлена цепь солдат, но справиться с этой многочисленной толпой было весьма затруднительно. Собравшиеся екатеринбуржцы требовали показать им Николая и «Николашиху», как они говорили…^[87]

В подобных же красках передана картина встречи и в воспоминаниях комиссара Яковлева. Когда нас увидели, – писал он, – стали требовать вывести Николая и показать им. В воздухе стоял шум, то и дело раздавались угрожающие крики: «Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!» Стоявшая на платформе охрана весьма слабо сдерживала натиск народа, и беспорядочные толпы начали было надвигаться на мой состав. Я быстро выставил свой отряд вокруг поезда и для острастки приготовил пулеметы. К великому моему удивлению, я увидел, что во главе толпы каким-то образом очутился сам вокзальный комиссар. Он еще издали громко закричал мне:

– Яковлев! Выведи Романовых из вагона. Дай я ему в рожу плюну!

Положение становилось чрезвычайно опасным. Толпа напирала и все ближе подходила к поезду. Необходимо было принять решительные меры. Я отправил к начальнику станции Касьяна с требованием немедленно поставить между платформой и составом какой-нибудь товарняк, а наш поезд отправить на станцию Екатеринбург-2.

Крики становились все более грозными. Чтобы на время, пока придет Касьян, образумить толпу, я как можно громче крикнул своему отряду:

– Приготовить пулеметы!

Это подействовало. Толпа отхлынула, по моему адресу тоже полетели угрожающие крики. Тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил:

– Не боимся мы твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены! Вот, видишь, стоят на платформе!

Я посмотрел в указанную им сторону. Действительно, там шевелились жерла трехдюймовок и кто-то около них копошился. Пока я таким образом обменивался любезностями, стараясь так или иначе выиграть время, вернулся Касьян, который, несмотря на всю происходящую суматоху, добился от начальника станции исполнения нашего требования. <…> Через несколько минут мы были уже отделены от бушующей толпы стеной вагонов. Послышались крики и ругань по адресу машиниста товарного поезда, и, пока толпа перебиралась в нашу сторону через буфера товарняка, мы, имея уже прицепленный паровоз, снялись с места и исчезли в бесчисленных путях Екатеринбургской станции, а через 15 минут были в полной безопасности на Екатеринбурге-2^[88].

Неудивительно, что при таких настроениях в городе, о которых по газетным публикациям, напомним, было известно и самому Государю, нашлось немало охотников охранять Царя «от побега»: рабочие-охранники гордились своей исключительностью и оказанным им «доверием и честью». В воспоминаниях Авдеева, первого коменданта дома Ипатьева, обращают на себя внимание приведенные им реплики в адрес арестованного Николая II. По ним можно судить об отношении бывших подданных к низвергнутому Императору: Вся охрана бывш. царя, поставленная большевиками, состояла… исключительно из рабочих и преимущественно из металлистов.

<…> Когда кто-либо из охраны появлялся на заводе, рабочие всегда встречали предупреждением: «Смотрите хорошенько, не прозевайте Николая, а то и на завод к нам не показывайтесь». <…> На металлургическом заводе бывш. Злоказова, где я одновременно состоял и комиссаром завода, устроили митинг и потребовали, чтобы я сделал информацию о том, как содержится бывш. царь, его семья и т. д. Дальше на этом собрании были вопросы, почему так долго возятся с бывш. царем, почему он сидит не в обыкновенной царской тюрьме, а живет в барском доме со всем инвентарем и пр., а также: достаточно ли принято мер, чтобы он не сбежал. Помнится ярко выступление одного старика рабочего на том митинге, который говорил, что у нас есть поважнее дела, чем охрана кровопийцы народного. Надо вот завод перестраивать, со снарядов переходить на полезное дело, на продукты мирного строительства, а тут оторвали полторы сотни самых нужных людей на заводе. И дело стоит, и люди там бездельничают^[89]. Таков отзыв рядового русского человека о своем Царе, причем поразительно, что подобное сказано не молодым рабочим, а стариком!

В историю гибели Царской семьи, особенно екатеринбургского периода, вкралось немало фактических ошибок, искажений и просто фантазий. Это было обусловлено недостатком точных данных у авторов, которые первыми писали на «Царскую тему», а также и тем, что большинство из них и их последователей не знали так называемых красных источников – документов, исходивших от непосредственных участников преступления. Мы постараемся на примерах показать, что эти свидетельства из первых рук существенно проясняют и дополняют истинную картину событий, происходивших в Екатеринбурге в июне – июле 1918 года.

В книге Роберта Вильтона^[90], ранее других написавшего об убийстве Романовых, находим мнение о том, что Царская семья в последний период комендантства Авдеева почувствовала облегчение и что сам он будто бы смягчился по отношению к узникам. Такого же взгляда вслед за Вильтоном придерживался и близкий к нам по времени автор известного очерка об истории гибели семьи Романовых П. Пагануцци. Он писал: И начали смягчаться сердца русских тюремщиков, и даже такого отпетого человека, как Авдеев. Он позволил на свой риск, скрыв это от Чрезвычайки, доставлять монашкам продукты из Новотихвинского монастыря и даже попросил принести Императору (так и назвал) табаку^[91]. А вот как о том же рассуждает сам Р. Вильтон: Помощь наладилась на глазах ничего не замечавших советских властей. Очевидно, все русские караульные потворствовали, ибо достаточно было бы одного несогласного, и Голощекин всё бы узнал.

Монахини по соглашению с Авдеевым, чтобы не вызывать подозрения, приходили в мирском платье. Семья получала молоко, масло, овощи; на долю Государя доставляли немного табаку, которого Он уже давно был лишен^[92].

Людям, любящим Россию, довольно трудно смириться с тем, что ее же сыны издевались над своим бывшим Царем и унижали его. Но примем правду такой, какая она есть. У коменданта Авдеева читаем: Местный женский монастырь обратился с ходатайством о том, чтобы доставлять продукты для семьи Романовых.

После обсуждения в областном исполкоме (обратите внимание! – Н. Р.) было решено разрешить им это делать, чтобы проследить за намерениями черносотенцев и учинить строгое наблюдение за арестованными^[93].

Наивность утверждения, якобы продукты доставлялись тайно, без согласования с Чрезвычайкой, разоблачается и воспоминаниями Юровского: По части питания, – говорил он, – они (Царская семья. – Н. Р.) во-первых получали, обед, ужин из советской столовой, т. е. из столовой Горсовета, во-вторых, значительный период они много получали всяких продуктов из женского монастыря, это последнее надо полагать, им было разрешено в целях обнаружения связи с организациями, принимавших меры к освобождению… <…> Правда не все приносимое им передавалось…^[94]

Показания сестер Ново-Тихвинского женского монастыря следователю Соколову свидетельствуют не только о фактах воровства у Царской семьи, но даже и вымогательства самим комендантом Авдеевым. Послушница Антонина (Трикина) рассказывала: Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке и просит прислать ему табаку. <…> Мы и табаку доставали и носили. Все от нас всегда принимал или Авдеев или его помощник. Как, бывало, мы принесем провизию, часовой пустит нас за забор к крыльцу. Там позвонят, выйдет Авдеев или его помощник и все возьмут. Авдеев и его помощник очень хорошо к нам относились, и никогда ничего мы худого от них не слыхали^[95]. Еще бы! Особенно если учесть, что после гибели Николая II среди его вещей был обнаружен не табак – Государь им не пользовался, – а большое количество первоклассных папирос, которые достались охранникам в изобилии. Пьянице-коменданту ничего не стоило обманом заставить сестер монастыря приносить табак, – конечно же, для нужд большевиков, – тогда как Государь угощал Авдеева папиросами. Последнее стало известно из воспоминаний Юровского. Спустя годы, описывая обстановку в Ипатьевском доме, он упрекал Авдеева за «настроение распущенности»: Насколько разложение зашло далеко, показывает следующий случай: Авдеев обращаясь к Николаю, называет его – Николай Александрович. Тот ему предлагает папиросу, Авдеев берет, оба закуривают и это сразу показало установившуюся «простоту нравов»^[96].

Однажды Авдеев, видя простодушие послушниц и ревностное желание послужить Царской семье, обратившись к ним, сказал: «Теперь Алексею Николаевичу лучше. Нельзя ли рому принести?» Мы и рому принесли небольшой флакончик^[97], – свидетельствовала на допросе у Соколова послушница Мария (Крохалова). Невозможно себе представить, чтобы кто-либо из членов семьи Романовых, находившихся в положении арестантов, притесняемых, нуждавшихся в продуктах первой необходимости, обратился с такой двусмысленной просьбой к кому бы то ни было, а тем более к монахиням. Личные же контакты насельниц монастыря с узниками дома Ипатьева были исключены. Никаких очных встреч никогда не происходило. Для доказательства этого (и одновременно опровержения современных домыслов, согласно которым Царственные особы передавали монахиням в дар иконы или драгоценности^[98], сохранившиеся якобы до наших дней) приведем еще одно свидетельство. Оно принадлежит прокурору Пермского окружного суда П. Я. Шамарину: Пища в первое время доставлялась Царской семье в готовом виде из какой-то советской столовой. Она состояла из супа, мяса и молока. Ее приносили какие-то девушки. Доставлялись некоторые продукты также из местного монастыря. Их приносили монахини. Ни девушки эти, ни монахини к семье не допускались. От них все приносившееся отбиралось караульными^[99].

Откровенное воровство продуктов командой Авдеева позднее стало очевидным и для Царской семьи. Государь в своем дневнике на третий день после смены Авдеева новым комендантом – Юровским – записал: Ю[ровский] и его помощник начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас. Не говоря об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, пот. что все количество провизии стало попадать на кухню^[100].

Юровский был противником «снисходительности» и через два дня после вступления в новую должность дозволил послушницам приносить в дом Ипатьева только молоко. Этот палач-ревнитель не был вором^[101] и, в отличие от Авдеева, ничего из приносимых продуктов не присваивал, – он умел держать себя с достоинством. Но при Юровском надежды Царской семьи на смягчение режима не оправдались, и хладнокровная жестокость нового коменданта причиняла им не меньше страданий, чем развращенность его предшественника.

Р. Вильтон считал, что причиной смены Авдеева послужило его сочувствие к заключенным, и поэтому писал: Пока русские караульные обращались с арестованными плохо, «начальство» ничего не изменяло. Пьянство осложнялось систематическим грабежом вещей, принадлежащих пленникам… Голощекин делал вид, что ничего не замечает.

Но вот русские меняют свое поведение. <…> …Они смягчились… <…> Невероятная кротость и страдальческое смирение Семьи возбуждали у охраны сначала сомнения, потом раскаяние, а затем и жалость. <…> …Не исключая самого Авдеева^[102]. Согласно с точкой зрения Вильтона рассуждал и Пагануцци, называя воровство лишь предлогом для замены авдеевской охраны: Организаторы злодеяния не были уверены в преданности русских рабочих внутренней стражи. Поэтому, придравшись к мелкой краже Царского имущества, совершенной Мошкиным, его арестовали, Авдеева сменили^[103].

Как же всё происходило в действительности? Для того чтобы обрисовать положение таким, каким оно было, обратимся к документам. Следственная власть допросила охранника Анатолия Якимова. Из протокола его допроса узнаем следующее: Про Царя он (Авдеев. – Н. Р.) тогда говорил со злобой. Он ругал его, как только мог, и называл не иначе, как «кровавый», «кровопийца». <…> Авдеев был пьяница. Он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовском заводе. Пил он и здесь, в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда последние переселились в дом Ипатьева, они стали воровать царские вещи. Часто стали ходить в кладовую и выносить оттуда какие-то вещи в мешках. Мешки они вывозили и в автомобиле, и на лошадях. Возили они вещи к себе домой по квартирам. Пошли об этом разговоры. <…> Говорили об этом и на фабрике Злоказовых, указывая определенно как на воров на Авдеева и Люханова. Это, конечно, так и было^[104].

Если мы примем определение П. Пагануцци «мелкая кража» как соответствующее действительности, то трудно не изумиться суровости наказания за нее: по свидетельству заводской работницы Евдокии Межиной, после обнаружения подлинных масштабов воровства часть красноармейцев арестовали, а другую – не допустили к охране Царской семьи. После этого рабочие Злоказова, – показала Евдокия, – на собрании вынесли порицание тем рабочим-красноармейцам, которые заворовались в охране, и даже вынесли такое постановление, что они за это воровство могут искупить свою вину только кровавыми ранами. После такого постановления красноармейцы-охранники уехали на фронт^[105].

Подтверждается факт изгнания Авдеева с должности коменданта именно за неуемное воровство и воспоминаниями Родзинского. Чекист Исай Родзинский, составитель подложных писем Николаю II от имени офицера^[106], неоднократно посещавший дом Ипатьева, рассказывал: Коменданта Авдеева я застал немного. Там вот что пошло, растаскивать вещи стали. Вещи раньше были на руках у царя. И у семьи [Романовых] начали таскать вещи. Охрана там состояла из рабочих Верхисетского, да и он сам (имеется в виду Авдеев. – Н. Р.) кажется оттуда был. Одним словом, в частности, стали появляться, скажем, с мальчика, с этого Алексея (Цесаревича. – Н. Р.) на рабочих ребятах. Растаскивать стали. Ну, обошлись так круто. Авдеева сняли. Пошел он красноармейцем, на фронт его отправили…^[107]

Для того чтобы еще нагляднее изобразить натуру Авдеева, процитируем отрывок из протокола А. Якимова: Если, бывало, в отсутствие Авдеева кто-нибудь из Царской семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: «Ну их к черту!» Возвращаясь из комнат, где жила Царская семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, и он отказал. Это отказывание ему доставляло видимое удовольствие. Он об этом радостно говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе.

Как он называл Царя в глаза, не знаю. В комендантской он называл всех «они». Царя он называл Николашкой.

Я уже говорил, что он, как только попал в дом Ипатьева, так начал таскать туда своих приближенных рабочих. А потом они вовсе перекочевали в дом, когда их поперли из комитета и совета. Все эти люди бражничали в доме Ипатьева, пьянствовали и воровали царские вещи. Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома. Как раз в это время пришел Белобородов и спросил его. Кто-то соврал из приближенных Авдеева и сказал Белобородову, что Авдеев вышел из дома. А в нижний этаж он попал тогда после посещения в таком пьяном виде Царской семьи, он в таком виде ходил к ней. Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто где хотел, и разводили грязь^[108].

О поведении охраны в период комендантства Авдеева и постоянной грубости по отношению к Царской семье в следственных материалах Соколова сохранилось немало сведений. Так, камердинер Т. И. Чемодуров, некоторое время находившийся в доме Ипатьева, рассказывал о том, что на Пасху у заключенных был маленький кулич и пасха, комиссар пришел, отрезал себе большие куски и съел^[109]. Чемодуров называл Авдеева главным лицом в доме Ипатьева и говорил, что Авдеев относился к Семье отвратительно^[110].

Капитан Малиновский, описывая атмосферу, в которой жила Августейшая семья в тот период, привел следующие эпизоды: Какой-то гимназист снял однажды своим фотографическим аппаратом дом Ипатьева. Его большевики сейчас же «захлопали» и посадили в одну из комнат нижнего этажа дома Ипатьева… <…> Сидя там, этот гимназист наблюдал такие картины. В одной из комнат нижнего этажа стояло пианино. Он был свидетелем, как красноармейцы ботали^[111] по клавишам и орали безобразные песни. <…> Был случай разрыва гранаты где-то около дома Ипатьева. <…> …Это дурно отразилось на душевном состоянии Наследника^[112].

Итак, как можно видеть из документов, действительной причиной отстранения Авдеева от должности послужило не сочувствие Царской семье, не «сомнения, раскаяние и жалость», а очевидное для всех пьянство и воровство как самого коменданта, так и охраны.

С назначением Юровского на должность коменданта Р. Вильтон связывал и все произошедшие перемены, в частности выселение охранников из особняка Ипатьева в соседний дом Попова: Все изменилось в доме, – писал Вильтон. – Красногвардейцы были переселены на другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно «латышам»^[113]. Данное утверждение Вильтона обнаруживает его предвзятое отношение: искажая факты, он скрывает подлинную причину переселения красноармейцев в дом Попова. Это переселение произошло не при Юровском, а гораздо раньше, еще при коменданте Авдееве, и вызвано было, по показаниям А. Якимова, вот чем: Наше переселение в дом Попова произошло по нашему требованию. В особенности на этом настаивали сысертские рабочие. К ним, как к дальним от города, приезжали жены. А между тем, в доме Ипатьева они останавливаться не могли, так как туда никого не пускали. Вот поэтому нас всех и перевели в дом Попова^[114].

Если доверять Пагануцци, то может сложиться мнение, что во внутренней охране дома Ипатьева преобладали «нерусские» люди и что команда, призванная из ЧК для расстрела, состояла исключительно из иностранцев. Он пишет об этом, выделяя тему национальности как центральную: …в дом Ипатьева привели новых, не русских тюремщиков. <…> Затем прибыло еще десять человек, и, поселившись внизу, они приняли на себя внутреннюю охрану дома. Медведев этих тюремщиков считал «не нашими». <…> …Все эти десять человек чекистов являлись «омадьяренными» немцами (австрийцами)^[115]. Таким образом, из текста Пагануцци представляется, что с назначением Юровского в доме Ипатьева оказались одни «нерусские» и что П. С. Медведев считал их «не нашими». Но справедливости ради заметим – в протоколах допроса Павла Медведева нет даже подобных выражений. Впрочем, они есть в показаниях его жены Марии Медведевой, но совсем в другом виде:…в них (в Царск у ю семью. – Н. Р.) начали стрелять и всех до одного убили. Стрелял и мой муж. Он говорил, что из сысертских принимал участие в расстреле только один он, остальные же были не «наши», т. е. не нашего завода, а русские или не русские – этого мне объяснено не было^[116].

А вот что относительно национального состава команды, прибывшей из ЧК незадолго до расстрела, показал на допросе Якимов: Действительно, через несколько дней люди из Чрезвычайной следственной комиссии прибыли в дом Ипатьева. Их было 10 человек. <…> …Всем тогда было известно, что прибыли все эти люди из чрезвычайки из Американской гостиницы. Из числа прибывших пятеро были не русских, а пятеро русских. Я категорически утверждаю, что пятеро из них были именно русских людей: они, эти пятеро, все были самые русские люди, говорили по-русски. Остальные же пятеро по виду были не русские. По-русски, хотя говорили, но плохо.

<…> Хорошо я знаю, что /одному из русских/ фамилия была Кабанов. Это я весьма хорошо помню и положительно это удостоверяю. <…>

Всех этих прибывших из Американской гостиницы людей мы безразлично называли почему-то «латышами». Нерусских мы называли потому «латышами», что они были не русские. Но действительно ли они были латыши, никто из нас этого не знал. Вполне возможно, что они были и не латыши, а, например, мадьяры. Среди нас же все эти десять человек, в том числе и пятеро русских, просто назывались «латышами». <…> Пожалуй, неверно не будет, если сказать, что было у нас три партии: вот эти самые «латыши», злоказовские рабочие и сысертские. К «латышам» Юровский относился как к равным себе, лучше относился к сысертским и хуже к нам. Различное отношение его к нам и к сысертским объяснялось тем, что нас он причислял к тем же рабочим со Злоказовской фабрики, которые были изгнаны вместе с Авдеевым^[117].