Михаэл Жантовский
Гавел

Гавел по-прежнему видел себя прежде всего в роли общественно активного писателя и культурного деятеля. В разгар Пражской весны в театре «На Забрадли» прошла премьера его третьей большой пьесы под названием «Трудно сосредоточиться»^[220], которую он посвятил своему наставнику в философии Йозефу Шафаржику. Хотя и этот спектакль встретил благожелательный прием, он, в отличие от предшествующих двух постановок, не стал крупным общественным событием.

В сдержанной реакции публики Гавел был отчасти виноват сам. Этой пьесе, которую он дописывал в стороне от бурных событий, в замке в Бржезнице, где Андрей Кроб, работавший там смотрителем, предоставил им с Ольгой медную двуспальную кровать в библиотеке Палфи^[221], недостает четкого авторского замысла, какой был в «Празднике в саду» и «Уведомлении». История изменяющего супруге научного работника Гумла и его столкновения с аналитическим компьютерным роботом по имени Пузук^[222] – это, с одной стороны, фарс о человеке, который пытается балансировать между запросами и ожиданиями жены, любовницы и иных потенциальных партнерш, а с другой – критика научных опытов по достижению взаимопонимания и объективный анализ массы зачастую противоречивых и переменчивых мотивов и побуждений, определяющих человеческое поведение. В какой-то степени это еще и личная рефлексия Гавела о внезапной славе человека и множестве требований, которые она налагает на его время и направление мыслей, а также о любовных интрижках, к каким она подталкивает, и вытекающих из этого моральных дилеммах.

Второй причиной слабого отклика на пьесу был не слишком удачный для нее выбор времени. О чем бы ни была эта пьеса, на первый взгляд она никак не соотносилась с бурными событиями за стенами театра и не предлагала зрителю сопоставимые с ними переживания. Вопрос дня заключался не в том, что делать с женой или любовницей, а в том, что делать с коммунизмом, свободой и демократией.

Однако для самого Гавела эта пьеса была, по всей видимости, так же важна, как две ее предшественницы, а может быть, даже важнее. Будучи самой личной из всех трех, она представляет собой продолжение внутреннего диалога Гавела – богемного литератора – и Гавела – философствующего моралиста, – отражая нарастающее напряжение в отношениях между этими двумя его ипостасями. В заключительном монологе пьесы Гумл заявляет: «…ключ к подлинному познанию человеческого “я” лежит не в более или менее ясной комплексности человека как объекта научного познания, но исключительно в его комплексности как субъекта человеческого сближения, потому что бесконечность нашей собственной человечности – это пока то единственное, что помогает нам, пусть не до конца, приблизиться к бесконечности других людей. Иными словами: уникальные, неповторимые отношения между двумя человеческими “я” – единственное, что может открыть тайну этих “я”, хотя бы частично. И такие ценности, как любовь, дружба, участие, сочувствие и ничем не заменимое взаимопонимание или, напротив, конфликты, – вот единственный инструмент общения индивидуумов. Все остальное может в той или иной степени охарактеризовать человека, но никогда не поможет хоть сколько-нибудь глубоко его понять и хоть немного познать. Основной ключ к человеку – не в голове, а в сердце»^[223]. Рецензент спектакля, поставленного по этой пьесе в нью-йоркском Lincoln Repertory Theater, усмотрел в последней фразе «банальность, которая заметно ослабляет предшествующую иронию»^[224]. Однако здесь мы имеем дело не просто с примиряющим утверждением, а, как сам Гавел пишет в другом месте, с пародией, иронией в квадрате. «Легче всего о некоторых вещах высказываются те, кто в жизни меньше всего руководствуется ими»^[225].

Это классический образец приема, к которому Гавел будет прибегать вновь и вновь. Если в «Письмах Ольге» и других эссеистических сочинениях он излагает свои нравственные и философские воззрения методически, основательно и со стопроцентной серьезностью, местами доходя чуть ли не до педантизма, то в своих пьесах он над теми же умозаключениями иронизирует и посмеивается, часто вкладывая их в уста слабых, далеко не идеальных, непутевых персонажей. И скорее всего он это делает не только для того, чтобы показать, какая пропасть лежит между тем, как хотели бы поступать его персонажи, и тем, как они поступают на самом деле. Точкой пересечения этих линий является со всей очевидностью сам автор, который как будто пытается проверить свои убеждения, применяя их к реальным жизненным ситуациям, или же, еще более личностно, пытается примирить собственное поведение на публике со своим внутренним «я». Результаты такого экспериментирования, если это и впрямь были эксперименты, не слишком вдохновляют. Все персонажи Гавела, по большей части похожие скорее на бумажных человечков, чем на настоящих людей, в нравственном смысле оказываются не на высоте, а это говорит кое-что и о взгляде автора на себя самого.

По свидетельству ряда современников, образ жизни Гавела в то время был такой же, как у многих талантливых и успешных деятелей культуры на вершине славы, будь то музыканты, актеры или драматурги. Вставал он поздно, днем немного писал, а с вечера предавался ночной жизни и удовольствиям, какие она предлагала. Он по-прежнему проводил много времени в театре «На Забрадли», но посещал и конкурирующие сцены, такие как театр «За Браноу» и «Чиногерни клуб», которыми руководили близкие ему театральные деятели и в которых играли его друзья Ян Тршиска и Павел Ландовский. В других театрах Гавел, по его собственным воспоминаниям, бывал нечасто; он изо всех сил избегал политики как области, несовместимой с главным долгом писателя «служить правде»^[226]. Его ночные похождения в компании Ландовского, которые Ольга терпела с большим трудом, всякий раз начинались после спектакля в винном баре «У Моцарта» или в другом кабачке неподалеку от театра, а продолжались иногда в заведениях с куда более сомнительной репутацией. Гавел вращался в обществе других таких же талантливых своих сверстников с похожим образом жизни; кроме Ландовского и Тршиски, это были кинорежиссеры Милош Форман, Ян Немец и Павел Юрачек. Неизменным атрибутом захватывающих дискуссий об искусстве, политике и актуальных событиях была порция алкоголя. А также женщины.

Гавел не мог не понимать, что публичное отстаивание им высоких нравственных критериев при неспособности самому руководствоваться ими, попахивает фальшью; тем не менее он не был лицемером в обычном смысле этого слова. По-видимому, он полагал, что развеет всякие подозрения в двуличии на свой счет, если первым признается в своих проступках. В этом, вероятно, коренилась сохранившаяся у него на всю жизнь привычка признаваться Ольге в своих изменах и даже искать у нее понимания и совета, как это делает Гумл в пьесе «Трудно сосредоточиться». Скорее всего он пришел к выводу, что нравственное совершенство выше его сил и что лучший выход – искренность со всеми вытекающими из нее последствиями. Невозможность сосредоточиться, о которой в тексте пьесы нет ни слова, кажется своего рода метафорой, описывающей внутреннее состояние души Гавела и его борьбу со своей собственной славой. Этим, по крайней мере отчасти, можно было бы объяснить и то, что он до некоторой степени абстрагировался от судьбоносных событий, происходивших вокруг. В тот момент, когда большинство людей волновала судьба социализма с человеческим лицом, Гавел погрузился в свои личные проблемы.

Может быть, чтобы как-то искупить это, он в то время написал еще две небольшие пьесы, одну для радио, а вторую – для телевидения. Одноактная радиопьеса, нечто среднее между Кафкой и готическим «ужастиком», называлась «Ангел-хранитель»^[227], а телевизионная пьеса – «Бабочка на антенне»^[228]. В первой из них очень дружелюбный чужак заявляется домой к драматургу Ваваку, задает ему невинные вопросы, обсуждает образ жизни хозяина и в конце концов, ссылаясь на прискорбное отступление от нормы, отрезает ему уши. Вездесущая и всемогущая бюрократия, измышляющая сложные, подробные и на первый взгляд рациональные правила для контроля над подданными, неизбежно ведет к внезапным вспышкам иррационального, самовольного и абсурдного насилия.

«Бабочка на антенне», которая в краткую оттепель во время Пражской весны так и не вышла на телеэкран, – пьеса чуть менее абстрактная и свидетельствующая о довольно скептическом отношении Гавела к событиям, которые переполняли энтузиазмом стольких людей в Чехословакии и за рубежом. Простая чешская семья, типичность которой символизируют имена главных действующих лиц, Еника и Марженки, сидит дома и ведет бессмысленный разговор, а вокруг них прибывает вода; звуки ее капель все это время слышны за сценой. Вода поднимается все выше и выше, пока наконец бабушка – похоже, единственный вменяемый персонаж в пьесе – не закрывает водопроводный кран. Эта вариация «Семейного вечера» отражает разочарованность автора и его недовольство потоком пустых речей в эти головокружительные месяцы упоения свободой, когда над страной уже сгущались мрачные тучи. «Бабочка» – это пьеса о бале на «Титанике».

Отстраненность, столкновение приоритетов и невозможность сосредоточиться сопровождали Гавела в течение всей поздней весны и чуть ли не до конца лета. В мае-июне, когда почти не скрываемые угрозы Москвы и военные учения стран Варшавского договора на чехословацкой территории придали событиям драматическую остроту, Гавел совершил два длительных вояжа на Запад: вначале в Соединенные Штаты, посмотреть постановку «Уведомления» в Нью-Йорке, а потом – ненадолго перед этим вернувшись в Прагу – в Великобританию. Более интересное время для поездок трудно было выбрать. 1968 год был отмечен многими важными событиями, идеями, беспокойством и смутой. В США велась яростная кампания перед президентскими выборами на фоне покушений на Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, антивоенных выступлений, движения хиппи и кайфа от ЛСД. Во Франции студенты возводили баррикады. Многие из них исповедовали еще более радикальный коммунизм, связанный с именами Мао Цзэдуна и Че Гевары.

Присущее Гавелу чувство драматургии и его задатки бунтаря были явно созвучны анархистскому заряду протестного движения. Отторжение ценностей среднего класса, которое подпитывало беспорядки в Соединенных Штатах и во Франции, перекликалось в нем с собственными сомнениями, связанными с его привилегированным происхождением, и укрепляло в нем подозрение, что не только с коммунистическим экспериментом, но и с западным обществом и цивилизацией, из которого оно выросло, дело обстоит как-то не так.

Было бы, впрочем, заблуждением усматривать в Гавеле – как делают некоторые – попутчика протестов против капитализма на Западе, представляя это в качестве свидетельства его левацкой ориентации в течение всей жизни. Гавел, несомненно, симпатизировал тому гигантскому взрыву молодой энергии, который произошел в 1968 году; он, конечно, ценил «внутренний этос – сильный, но не фанатичный»^[229] антивоенных демонстраций и на долгие годы сохранил восхищение рок-музыкой и рок-музыкантами. Однако нет ни единого доказательства того, что он тогда или когда-либо был поклонником достижения свободы через насилие, галлюциногенных наркотиков или свободного секса, из-за чего впало в крайность столько молодых американцев и европейцев. Гавел поддерживал их право на демонстрации и протесты, но ему были чужды их бессмысленные акты насилия, агрессивный вандализм и хаос в мыслях. Точно так же его потрясло то, что люди могут мечтать добровольно установить у себя такую же систему тирании, какую он сам и его соотечественники как раз старались тогда ниспровергнуть.

Он не питал иллюзий в отношении того, что «новые левые», выросшие на учении Мао Цзэдуна и философии Герберта Маркузе, смогут тем или иным способом – как они утверждали – избежать ловушек, в которых запутались старые левые. Ни малейшего впечатления не произвели на него отечественные и «импортные» попытки распространить идеологию и задор «новых левых» в Чехословакии через проповеди таких оракулов, как радикальный лидер немецких студентов Руди Дучке и его чешские эпигоны: философ Иван Свитак и авторы некоторых публикаций в журнале «Студент». Совершенно так же не коснулась его и внезапная радикализация некогда правоверных коммунистов из числа коллег-писателей.

Из Гавела на самом деле был плохой кандидат в революционеры, что в какой-то мере могло поспособствовать «бархатному» характеру революции, в которой он принимал непосредственное участие, принесшее ему славу. С революционерами его объединял внутренний пыл, какой дает человеку силы для выдающихся свершений. В то же время его тяга к порядку и гармонии абсолютно не совмещалась с революционной склонностью к хаосу; при его высоком пороге терпимости было крайне маловероятно, чтобы он встал в ряды жаждущих крови штурмовых бригад, а присущие Гавелу исключительная вежливость и порядочность не позволяли ему демонстрировать мстительное лицо революции ее врагам. «Я слишком вежлив, чтобы быть хорошим диссидентом»^[230], – написал он много лет спустя. Столь же ярко выраженная у него способность к исследованию и самоанализу всякий раз заставляла его сомневаться в самом себе и в своих собственных мотивах, что служило ему надежной защитой от «закалки», какая необходима для насильственной революции. Но за всем этим скрывался еще более серьезный изъян. У Гавела никогда не существовало и не выработалось понятие Врага. В своей критике коммунистического режима, длившейся десятилетиями, он всегда тяготел к той или иной форме диалога, в ходе которого изо всех сил пытался скорее понять мотивы другой стороны, нежели демонизировать ее, и, насколько это было возможно, дать противнику шанс усомниться в себе. Этот подход стал выглядеть несколько спорным позже, когда он, вначале как лидер Бархатной революции, а впоследствии и как президент, столкнулся с асимметричным характером политических отношений. То, что он не верил в существование врагов, еще не означало, что у него или у революции врагов не было. Из-за такой своей позиции он подвергался нападкам тех, кто считал, что он слишком миндальничает с представителями старого режима либо даже состоит в тайном сговоре с ними. Оглядываясь назад, можно предположить, что кое-какие процессы могли бы протекать успешнее или быстрее, будь Гавел чуть тверже. Вместе с тем отсутствие у него стремления насаждать революционную справедливость, несомненно, помогло чехам и словакам избежать кровопролития, публичных унижений и чудовищных революционных трибуналов наподобие того, что вынес чете Чаушеску в Румынии смертный приговор, приведенный в исполнение расстрельной командой. И тот же «изъян» помог ему сосредоточиться на актуальных проблемах настоящего и будущего в момент, когда многие из его годами покорных сограждан требовали отмщения за свои прежние унижения, словно бальзама на их раны.

Продолжавшаяся полтора месяца поездка в Соединенные Штаты весной 1968 года оставила неизгладимый след в памяти молодого писателя, как и тех, с кем он встречался. Однако из-за обилия происходивших тогда событий возникло множество разнотолков в отношении хода и деталей поездки, которые, пусть сами по себе и не слишком существенные, все же давали пищу для далеко идущих ложных измышлений насчет идейных корней и симпатий Гавела.

Значительную долю ответственности за эту путаницу несет Джон Кин со своей «Трагедией в шести картинах». Его изобилующая деталями реконструкция путешествия Гавела на пяти страницах основывается главным образом на интервью с Павлом Тигридом 1996 года. Тигриду на момент интервью было под восемьдесят, и он был известен своей избирательной, а порой и изобретательной памятью. Не чужды ему были и в меру ехидные розыгрыши охочих до сенсаций любопытных, особенно если они имели обыкновение подписывать свои журналистские опусы псевдонимом «Эрик Блэр»^[231]. В данном случае Кин «вписывает» Гавела вместе с Ольгой во время пересадки в Париже по пути в США в драматический контекст всеобщей забастовки во Франции, начавшейся 13 мая. В действительности Гавел тогда уже три недели как находился в Нью-Йорке. Фантастический рассказ о том, как барьер между Востоком и Западом вдруг рухнул, когда к забастовке присоединились полицейские-пограничники и таможенники, представляется историей из разряда non è vero ma ben trovato^[232]. Что касается Ольги, то она вообще не покидала Чехословакии и нервировала мужа суровыми письмами о новейших событиях в Праге. С Тигридом же Гавел, как он сам вспоминает, встретился в Париже на обратном пути из Соединенных Штатов в Прагу^[233]. В те дни революция в Париже уже пошла на спад. Кроме того, Гавел вернулся из Америки не в конце июня (якобы после остановки в Лондоне), а выехал в Британию после возвращения в Прагу, на этот раз уже в сопровождении Ольги и Веры Лингартовой. И последнее: Гавел у Кина участвует в первомайском шествии на Вацлавской площади, что совершенно исключено с точки зрения как времени, так и места^[234].

Предпринятая Гавелом поездка свела его с целым рядом людей, безусловно, значимых для его жизни и образа мыслей, встречи с которыми долго откладывались. В Нью-Йорке он жил недалеко от Центрального парка, на 69-й Западной улице у Иржи – тогда уже Джорджа – Восковца. Он снова встретился со своим однокашником Милошем Форманом, который как раз в это время намеревался перебраться из Чехословакии в Америку. Посетил «нестора» чешской либеральной журналистики Фердинанда Пероутку и записал с ним интервью, впоследствии утраченное. Разговаривал с эмигрантами, в том числе писателями, такими как Эгон Гостовский, и провел много времени в общении с Джозефом Паппом, основателем нью-йоркского «Публичного театра», который и пригласил Гавела на премьеру «Уведомления» в рамках шекспировского фестиваля в здании театра «Флоренс Анспахер»^[235] на Лафайетт-стрит.

Все эти встречи, приносившие радость и пищу для ума Гавелу, которому тогда был тридцать один год, позволяют в каком-то приближении представить себе его мысленный и политический настрой в то время. Ни один из друзей, с которыми Гавел тогда встретился или познакомился, ничем даже отдаленно не походил на радикала. Некоторым, например Пероутке, «революция цветов» была откровенно чужда^[236]. Все они были представителями просвещенной, критической и пытливой традиции либерального мышления, основанного на таких ценностях, как рациональность, социальная ответственность и разделяемый всеми моральный кодекс, в достаточной мере контрастирующих с иррациональностью, гедонизмом и моральным агностицизмом эпохи.

Столь же важны для понимания этого ключевого момента в сознании как всего поколения, так и в духовном и нравственном космосе Гавела, встречи, которые в ходе его поездки, видимо, не состоялись. Открытки, отправленные из Нью-Йорка Йозефу Шафаржику и Индржиху Халупецкому, он написал не в «Филлмор Ист», этом «храме рок-н-ролла» и Мекке хиппи в нью-йоркской Ист Виллидж, и не на «Фабрике Уорхола» на Юнион-сквер чуть дальше, а в добропорядочной «Русской чайной» и музее современного искусства MoMA неподалеку от Пятой авеню. Ни тогда, ни потом это, безусловно, не были рассадники мировой революции. Несмотря на его позднейшее бесконечное восхищение Лу Ридом и дружбу с ним, нет никаких свидетельств того, что они в то время встречались, хотя из поездки Гавел привез домой первый «банановый» альбом Velvet Underground. Не свиделся Гавел и с покровителем этой группы, поп-арт-художником Энди Уорхолом, американцем в первом поколении из русинской семьи родом из Миковой в Восточной Словакии. Он наслаждался мелодичными песнями Саймона и Гарфункеля, тогда как Боб Дилан был, по-видимому, им не замечен. В «войне поколений» между поклонниками «Битлз» и «Роллинг Стоунз», которая в наши дни потеряла какое-либо значение, Гавел стоял на стороне «Битлз». С пластинки, которую он снова и снова ставил своим друзьям в Градечке в то лето, пока не пришли танки, звучал не «наркогимн» I’m Waiting for the Man группы Velvet, а слащавый любовный Massachussetts группы Bee Gees, не слишком похожий на боевой хорал мировой революции.

Чуть ли не квантовая неопределенность, окружающая первое довольно длительное знакомство Гавела с Западом, сама по себе была бы не так важна, если бы не способствовала появлению более – или менее – лестных стереотипов, создаваемых вокруг него другими (но и он сам, бесспорно, внес в это свой вклад), в которых он представал как дитя шестидесятых годов в целом и 1968 года в частности, как радикальный хиппи с собственным представлением об идеальном мире, олицетворение всеобщего бунта «против авторитетов и условностей и презрения к материализму, типичного для людей, вполне обеспеченных с самого рождения»^[237].

Конечно, Гавел, как и любой другой молодой человек того времени, должен был быть полным аутистом, чтобы остаться совсем в стороне от событий, которые разворачивались вокруг. Вместе с тем, однако, он не солидаризировался ни с процессом реформ в рамках Пражской весны у себя на родине, ни с радикальным отрицанием социальных норм, свидетелем которого стал на Западе. Как человек с повышенной эмоциональностью он симпатизировал попыткам придать социализму человеческое лицо и возродить общество потребления, но это была не его битва. На его художественное восприятие оказывал влияние психоделический калейдоскоп музыки, моды и идей, формировавших облик 1968 года, но его мягкой и упорядоченной натуре претили хаос и насилие, которые все это сопровождали. Политические взгляды и философские воззрения Гавела сложились в шестидесятые годы, но он не был их порождением. Корни ключевых для него понятий тождества человеческой личности, правды и ответственности были старше.

Между тем ход событий на родине приближался к кульминации. Провозглашенные только пару месяцев тому назад смелые преобразования уже выглядели всего лишь робкими компромиссами. «Программа действий», обнародованная коммунистической партией в апреле, устаревала с каждым днем. Двадцать седьмого июня газета «Литерарни листы» опубликовала манифест «2000 слов», который по инициативе группы академиков и ученых-гуманитариев написал Людвик Вацулик. Хотя в этом документе декларировалась приверженность объявленным партией задачам и программе реформ, в нем в то же время содержалось обращение к гражданам с призывом создавать комитеты и инициативные группы для продвижения реформ на местах. Еще более дерзкими были призывы разоблачать стукачей и поддерживать мандат, который граждане выдали властям, «пусть даже и с оружием в руках»^[238]. Завершала манифест пророческая, хотя в тот момент мало кем замеченная фраза: «Эта весна как раз сейчас закончилась и уже не вернется. Зимой мы всё поймем»^[239]. С точки зрения аппаратчиков в Праге и в Кремле это был призыв к контрреволюции.

Со своих позиций Кремль был прав. Логика событий требовала либо подавления процесса возрождения и восстановления монополии коммунистической партии на власть, либо открытия страны реформам, в результате которых системе пришлось бы смириться со своей гибелью. Двадцать лет спустя последний сценарий осуществился в полном объеме с однозначно вытекающими отсюда последствиями для всего Восточного блока и самого Советского Союза. За двадцать лет до того этой логикой объяснялась сдержанность Гавела и дистанцированность большой части чехословацких граждан, для которых весь этот процесс реформ был или салонной игрой, в какую играли между собой партийные товарищи в своих собственных интересах, или по меньшей мере прелюдией настоящих перемен.

Настоящих перемен страна так и не дождалась, а вот советских танков – да. Только тогда нация сплотилась и выступила как один человек в поддержку руководства во главе с Александром Дубчеком. Однако это не означало, что люди защищали процесс реформ или «социализм с человеческим лицом», как думали их лидеры, поддавшись понятному самообману. Они защищали суверенное право народа решать по-своему, даже если бы это подразумевало доведение процесса реформ до логического завершения.

В тот исторический момент, который оставил неизгладимый след в памяти целого поколения в виде ряда символических картин, запечатлевших эмоциональные сообщения о вторжении по радио и телевидению, обступившие советские танки и бронетранспортеры толпы людей, пытающихся объяснить происходящее ничего не понимающим юным солдатам с невинными лицами в люках танков, треск пулеметов, смятые машины и окровавленные тела, клятвы в верности, отчаянно храбрые поступки и слезные признания собственного поражения, Гавел сыграл скромную, но по тем временам смелую и ответственную роль. На сцену он, однако, вышел только после появления танков.

Пока его деятельные коллеги вели дискуссии о предстоявшем осенью съезде коммунистической партии, который должен был институционально закрепить реформы, пока скрытые угрозы извне переходили в открытые, пока весь народ неотрывно следил за переговорами чехословацких руководителей с советскими в вагоне на перевалочной железнодорожной станции городка Черна-над-Тисой^[240] и последовавшей за этим встречей в верхах стран-участниц Варшавского договора в Братиславе, которая как будто ослабила напряжение, пока готовившиеся к вторжению армии выдвигались на исходные позиции, Гавел наслаждался летом. С помощью своего товарища по театру «На Забрадли» Андрея Кроба он за год до этого купил для себя и Ольги за 14 000 крон, полученных в качестве гонораров, дом в Градечке близ Влчиц под Трутновом и сейчас старался превратить его в уютную обитель, обихаживая большой сад и принимая там множество друзей, которых ему так недоставало в поездке; среди них были Зденек Урбанек, Либор Фара, Вера Лингартова, Ян и Карла Тршиски. Они устраивали вечеринки, спорили, слушали музыку и новости по радио… В воздухе пахло грозой. «Это лето так прекрасно, что добром оно кончиться не может», – вздохнул как-то Ян Тршиска^[241]. Вечером 20 августа Гавел попивал вино в компании Ольги и Яна Тршиски у друзей, супругов Сейфертовых, в Либерце. А потом разверзлись небеса.