Михаил Зуев
Кон-Тики
Настало время: примеряться, учиться. Чему? Учиться, чтобы, когда то, чего нет – свой дом и свой очаг, – у нас с Цаплей появятся, чтобы нам сразу уже уметь. На свете столько умений, которые мне недоступны, потому что я не с той орбиты. Я многого не знаю. Я читал, что есть на свете такие «артишоки» и такие «устрицы», но не знаю их вкуса. Я не смогу выбрать Цапле бриллиант, – никогда не доводилось держать в руках бриллиантов. Я не умею подмывать детские попки, потому что у меня никогда не было детей. Мне нужно всему научиться: и артишокам, и бриллиантам, и попкам – ведь у меня уже есть самое главное, то, без чего теряется всякий смысл. У меня есть ты, Цапля. Все, что делаю, все, что происходит, это – для тебя. И поэтому сейчас… Сейчас я выпью водки и стану учиться растапливать печь.
Дерюгина с Коровкиным вовсю ломали спальную мебель в мансарде. Потом с трудом скатились по крутой лестнице вниз.
– Стёпский, мы тут… это… не чтобы вам мешать… – икнул Шура. – Мы щас бухлеца у вас того… экспроприируем, и обратно полезем. Правда? Отвечай, ты, Дер-р-рюгина, любимая женщина механика Гаврилова!
– Не полезу я с тобой никуда! – капризно изрекла пошатывающаяся Дерюгина. – Я с Цаплей буду валяться! У нас любовь! С первого класса, между прочим! А вас, Шура, я вижу впервые… – и, на ходу сбрасывая халат, ввинтилась к нам под перину, оказавшись между мной и Цаплей.
– Знач, так?! – встал в позу Коровкин. – Знач, поматросила и бросила?
– Никого я не матросила, – парировала Дерюгина, – я вообще сухопутная. Это ты у нас Крузенштерн.
– Вот так, значит, – пригрустнел Коровкин. – Так. Ну, ладно. Буду страдать один. Буду читать стихи. Коровкин взгромоздился на стул, расправил плечи, собрался с мыслями. Его почти не шатало. – Стих! – многозначительно продекламировал Шура. – Автор неизвестен. По крайней мере, мне. Слушайте и внимайте… У Марины – жопа волосата, у Серёжи – неказистый член. В жизни этой – счастья нет, ребята, только боль, страдания и тлен… – он гордо обвел наш импровизированный партер нетвердым взглядом.
– Продолжайте, товарищ артист! – любезно согласилась Дерюгина. Коровкин кивнул.
– Коля тощ, в прыщах огромных Мила, Анатолий мочится в постель. Всех проглотит тёмная могила, всех закружит смерти карусель. Саша пьёт. Наташа похудела. Ольга ловко делает минет. Жизнь – процесс старенья клеток тела. Больше в этой жизни – смысла нет.
Я вылез из-под перины, изобретательно сказал: «за это надо выпить!», наполнил стаканы. Дерюгина с Цаплей съехали, мы с Шурой махнули. Коровкин с пьедестала – сверху вниз – вернул мне пустой стакан.
– Ну, просто – Каменный гость, – ни дать, не взять! – сказал я.
– Ага, – глупо улыбнулся Коровкин, маслянисто поглядывая на диван, где под периной угадывалось необычайное буйство форм, – лишь узенькую пятку я приметил6. Я продолжу, с вашего высочайшего позволения?..
– Продолжайте, маэстро! – снизошла Дерюгина. – Мы внимаем…
– Петя вор, Галина – проститутка, Виктору доход приносит труд. Вспышка временно́го промежутка, очень скоро все они – умрут. Всё сгниёт, рассыплется на части, оборвётся дум бесплотных связь. И людишек низменные страсти превратятся в плесень, пыль и грязь7.
– Гениа-а-а-льно! – зааплодировала Дерюгина. – Боже, боже, сколько экспрессии… сколько смысла… Коровкин! Коровкин! Я меняю гнев на милость! Скорее, скорее увлеките меня – туда, где мы будем лишь вдвоем, где среди пампасов бегают бизоны, бозоны и Кобзоны!
– Слушаюсь, моя ненаглядная королева!.. – проворковал Шура, обняв нетвердо ковыляющую ему навстречу Дерюгину, и они, сотрясая лестницу парнокопытным топотом, скрылись из виду – вознесясь туда, за потолок, ближе к небу.
Мы с Цаплей некоторое время лежали молча.
– Давай уедем. Завтра, – обняла меня Цапля.
– Давай, – кивнул я, упираясь лбом в ее щеку.
– Хочешь, папу с Виолеттой пригласим? А то сами к ним поедем?
– Хочу. Давай пригласим. Давай поедем.
– Так с тобой легко…
– Спи.
Я по-турецки сидел на полу, приоткрыв печную заслонку. Меня ласкала стена тепла. Дрова, прогорев, превратившись в угли, то тут, то там поблескивали неяркими багровыми искорками, не засвечивая взгляд, не мешая думать. Дом спал. Я взял подаренную трубку, накинул на голое тело овчинный тулуп и вышел наружу. Нетронутый лес обступал дачный участок. Голые кроны деревьев – им еще нечем было шелестеть – безмолвно качались под дыханием легкого, но острого и холодного ветерка. Раскурил быстро – мастерству трубкокурения уже научился, а ведь всего какие-то два месяца назад даже и не мог представить себе, как это.
Хмель, ощутимо владевший мной весь предшествующий вечер, мягко меня покинул. Голова стала ясной. Мысли не роились, не суетились, не толкались – степенно сменяли одна другую. От этого дощатого дома, от спящей в его глубине Цапли, от обнимающих друг друга в нирване забытья двоих – моего закадычного когда-то друга Шурика и красавицы Дерюгиной, – от всего вместе; от того, что я – не просто я, не просто сам по себе, а с ними, что я – часть всего этого, часть чего-то большего, – во мне родилось и недвижной волной встало спокойствие. Не было суеты. Не было больше страхов. Нужно было жить дальше. Я еще не знал, как. Но знал наверняка – справлюсь.
Тикали ходики. Заскрипела пружина – Цапля чуть пошевелилась во сне. Я обнял ее и перестал быть пружиной.
***
Дерюгину хоронили в закрытом гробу. Пришли люди с работы. Коровкин был пьян. Мать Дерюгиной, сухонькая, седая, держалась хорошо. Всем улыбалась. Много говорила. Рассказывала про самосвал. Про переход на Шереметьевской. Про зеленый свет. И про водителя, умершего за рулем от инфаркта.
Я уволился из больницы. Вольфсон обещал устроить служебный перевод, не прерывать стаж. Обещание сдержал. Николай Васильевич снабдил телефонами в Мурманском пароходстве. Сказал – приедешь, позвони, помогут, все решат. В кассе дали служебную морскую железнодорожную плацкарту, заплатили восемьсот рублей подъемных. Я взял немного, остальное оставил матери и Цапле.
Вечером пришел к Цапле. Мы были вдвоем до утра. Утром она сказала «больше не могу тебя видеть». Уехала на работу. Я слонялся по квартире. Зашел на кухню. Достал из тумбочки тяжелую скалку. Взял сковородку. Стал оббивать с нее уголь, или кокс, или что еще там. Черные куски под ударами летели по сторонам, били по рукам, попадали в лицо. Чугун под углем был чист и свеж.
Я приехал на Ленинградский. Вечерние грозовые июньские тучи висели над Каланчевкой. Пахло горелым углем поездных титанов. Зашел в вагон, бросил чемодан на верхнюю. Поезд тронулся, и я все про себя понял. Я выпрыгнул из вагона и побежал к вокзалу.
– Девушка, милая, мне очень, очень надо! – кричал я девчонке в телефоне-автомате. Та виновато пожала плечами, улыбнулась, отдала свою двушку. «Чаплину, Чаплину… дайте мне… скорее!..» – умолял я в пахнущую эбонитом тяжелую трубку.
– Цапля, Цапелька, я остаюсь! Мало ли, где нужны врачи?! В Норильске! В Воркуте! На Сахалине! На БАМе, будь он неладен!.. Мы еще уедем – вдвоем!.. – я кричал, я хрипел в тяжелую трубку в руке. И я взлетал, глупо улыбаясь; взлетал над вокзалом, пробивая вечерние грозовые июньские тучи над Каланчевкой. Пролетавший по своим делам Данилов посмотрел на меня приветливо. Сквозь прогалину туч я взглянул вниз.
Наташа, садившаяся в троллейбус у гостиницы «Ленинградская», – подняла голову, улыбнулась и помахала мне рукой.
15-26 августа 2020 г.
