Михаил Зуев
Кон-Тики
– Угораздило – тебя, Стёпа, а я вполне целенаправленно. Поначалу, да, попомыкали мной, так со всеми молодыми так. А потом как-то образовалось. Завел знакомства в пароходстве, и теперь, тьфу-тьфу, четыре года никаких каботажных обломов со всякой дрянью в трюме. Хожу в дальние. Хожу и в ближние, там без любимчиков, никаких перегибов на местах, но все очень прилично. Идет зарплата в рублях, плюс, как только наши территориальные воды кончаются, командировочные в валюте. Бывает такой крутя-я-як – по семь десятков сингапурских «птичек» в сутки. В сутки, Стёпский! Официально! По ведомости, под расписку! Эти все погонники, хоп-мусорок, со своей восемьдесят восьмой статьей у-ка рэ-сэ-фэ-сэ-эр пусть утрутся! Под расписку! – раздухарившийся Коровкин одним махом осушил фужер боржоми. – Я валютой не грешу. Так, самую малость, для себя, пока ходим. А как придем – всё сдаю, на чеки меняю. С меня взятки гладки. Мне место дороже, чем вся эта мышиная возня с фарцовщиками и менялами. Да хотя бы в той же Одессе – знаешь, сколько такой публики?! Хрен с два поймешь, кто честный фарц, а кто стукло. А налететь можно, ой как неслабо…
– Ты молодец, Шурка, – нежно посмотрел на него я.
– Эх ты, Стёпский. Мне тоже златые горы обещали в ординатуре. И чё? И ничё…
– Ты машину за чеки купил?
– Да не, за чеки неудобно получается. Видеомагнитофон с теликом привез из очередного похода, так прямо возле автокомиссионки на «жигули» у джигита и сменял. Видак в комке за семерку ставят, телевизор «соньковский» столько же, ну и «шоха», баш-на-баш, столько же. За голые рубли дороже будет, сходу пятнашка, а то шестнадцать, и не гунди, не нравится – не ешь. Тачка езженая, но нормальная вполне. А если новая «шестерка» через автомаг – всего десять тыщ рублей бесполосыми чеками или с желтой полосой, дешевле, конечно, – но по очереди, а еще ждать, да ну ее… Я лучше потом, когда через Иокогаму пойдем, «тойоту» привезу. У нее руль справа, а так, по корпусу и двигателю, с нашими-то даже и сравнивать бесполезно. А пока на этой поезжу – хотя, куда мне ездить? И, главное, когда? Шестьдесят суток в году дома, остальное – море.
– А жена как?
– А никак. Развелись мы. Я сейчас жениться не хочу. Не с руки мне. Сначала квартиру куплю. Трешку.
– Дорого, Шур?
– Я в кооператив записался в Медведково. Пятнадцать тыщ, трёха, на двадцать пять лет. Я три первого взноса уже отдал. Остальное за два года выплачу, вот увидишь. Как выплачу, так сразу и женюсь.
Я глотнул глясе с коньяком. Достал из портфеля трубку с пачкой болгарского табака.
– Красивая… Дай потрогать, – протянул руку Коровкин.
– На, – сказал я.
– Сколько стоит?
– Подарок. – Я замолчал, собираясь с мыслями. – Шура…
– Чего?
– А там еще врачи не нужны?..
***
Выдох – вдох. Челентано колол дрова. Выдох – вдох. Колол. Дрова. Я – иду. Знаю, куда. Не знаю, зачем.
Выдох – вдох. Вниз, под уклон. Прочь от «Октябрьской-кольцевой» за спиной. К входу в парк слева. Выдох – вдох. Быстрее, – еще, еще. Темп родится сам. Выдох – вдох. Вперед, вперед, по тысячу раз знакомой парковой набережной, мимо несуразного Зеленого театра, вдоль нависающего Нескучного сада. Шаг, шаг, шаг… Выдох – вдох.
Цапля сказала вчера – стоп, может, не вчера? Может, в другой из дней? Может, этот день еще не наступил? Может, давно прошел – что меняет? Что?! Сказала: «не хватает тебя». Сказала: «я всегда одна». Сказала: «где ты?». Сказала: «невыносимо».
А мне не хватает ее. А мне не хватает себя. Я думал – вот оно. Я думал – мы у цели. На лавандой отдающем пледе прокрустова ложа. Выдох – вдох. Метромост. Гул катящейся многотонной стали над моей головой. Или в моей голове?!..
Я думал – Цапля, мы пришли! Думал – нашли. Что? Ничего до нас не было, но всё теперь – будет. Я ловлю это «всё» сломанным гетеродином, я вглядываюсь мутным перископом из-под толщи воды, не дающей двигаться, не дающей дышать – и не вижу! Я знаю, где солнце – оно там, я вижу его, но не подняться… Выдох – вдох. Шаг, шаг, шаг… «Мне не хватает тебя». Если бы всё так просто… Меня нет. Я не знаю, кто я. Я не вижу себя. Выдох – вдох. Набережная, набережная, набережная…
«Мне не хватает тебя». Я должен осмелиться быть. Предстать. Я должен стать собой!.. Я не функция! Я не фикция! Тогда – кто? Куда иду? Кому нужно? Зачем? Выдох – вдох. Выдох – вдох. Это истерика. Нет, это не истерика. Это правда. «Ты когда у отца был последний раз на кладбище?»
… Девять лет назад.
Щекотно. Холодная капелька пота катится по спине, между лопатками. На мгновение замирает и катится дальше. Под рубашкой. Ну вот, вроде всё. Больше не щекотно. Ни капельки. Нет – капельки.
Спина вжата в перекладины белого пластмассового кресла. Руки на подлокотниках. Ноги свалены в кучу на влажный мозаичный пол с налетом скрипящего песка. Я сижу в кресле. Нет, не сижу. Я по нему растёкся. Как та самая капелька.
Переносица ноет. Никогда не носил очков. Зачем надел? Новые, модные, итальянские. Противосолнечные. Хамелеоны. Красиво. Стильно. Под браслетом часов – щиплет. Жарко. Жа-а-а-рко. Белый столик. Стакан с коктейлем. Барменом залапанный, запотевший. Лед. Прозрачная маслянистая жидкость. Растекается по нёбу. По небу растекаются облака. Батуми. Август. Рай. Странно – и горячо, и прохладно. Закрою-ка я глаза.
Ветер гладит по лбу. Волосы треплет. Трепать после армейских сборов нечего, а все равно – приятно. Сил нет как приятно. Я не ваш – я ушел. Товарищ капитан, сержант Кузьмин, пшенная каша, стертые до крови ноги – вас больше не существует в природе. Вы мне не нужны. Я о вас больше не вспомню. Динамик хрипит итальянцами – сверху, над левым ухом. Того и гляди грохнется. Углы оббиты, через решетку – волнистая трещина. Ничего, ему падать не впервой. «Мам-ма-ма, мам-ма Мария, мам-ма-ма…». В такт качается парус у горизонта.
Еще глоток. Такой законченный, всеобъемлющий, с оттяжкой. На дне – пусто. Полминуты – и льдышки растают. Щелчок пальцами. Взгляд. Встать нет сил. Новый стакан. Тоже залапанный, но полный. Хорошо-то как.
Бар на набережной. В двадцати метрах от прибоя. Прибой. Сколько лет я его не видел? Вчера был шторм. Банки, обрывки бумаги, водоросли – плещутся под ленивыми волнами. Странное ощущение – вроде грязь, да? – а приятно. Мужичок двух лет от роду никак палкой по банке не попадет. Уплывает проклятая. Уплывает и возвращается. Мужичок сосредоточенный. Бронзовый. Голенький. Волосики золотистые, кудрявые, выгоревшие. Как без панамки отпускают? Жарко.
Домик бара выстроен спрутом. Весь в стеклянной мозаике. Головой двинешь – сверкает. Мы – между щупалец. Бармен в черном. Местный. И что они так черное любят? Неужто не жарко?
Кто придумал коктейль через соломинку тянуть? Пижонство. Хлебать надо. Надуваешь щеки, втягиваешь полстакана. И потом – мелко-мелко – струйкой, паутинкой – сглатываешь. Горько и сладко. Вон там, на горизонте – там Турция. Заграница. Никогда не был за границей. Говорят, каждое лето кто-то туда плавает – из любопытства. И всех пограничники подбирают. Хотя, может, иногда и доплывают. Чё там делать – в плавках, без паспорта и без денег?
А три часа назад, в аэропорту. Шереметьево-раз. Костюм. Галстук уродский зачем-то… Сорок минут до конца регистрации. Буфет приличный. Цинандали в аэрофлотовской расфасовке по ноль двадцать пять. Мужик из Магадана – забавный. Улыбка до ушей. Полный рот золотых зубов. Сколько мы этих цинандалек уговорили? Шесть, не меньше. Вот теперь изжога мучит. Съесть бы чего. А в «спруте» пирожные оплывшие. И все. Весь выбор.
Мысль. Курить. Сигареты «Ах-Тамар». Ереванская табачная фабрика. Сухие. Шуршат под пальцами. Фильтр коричневый, почти черный. Я люблю «Ах-Тамар». Спасибо отцу. Снабжает. Огонек зажигалки из ниоткуда.
– Ах, да, спасибо! Моя где-то в кармане затерялась.
– Да ладно вам. Еще бы пять минут искали.
– А что, был вчера шторм?
– Еще какой. Шесть баллов. Град, ураганный ветер. А вы первый день?
– Первый. Что, не похоже?
– Не знаю. Лицо и руки у вас очень загорелые. Не как у новенького.
– Спасибо. На добром слове. А загар – армейский. Специфический.
– Офицер?
– Студент.
– Ладно, студент, удачи тебе. Не врасти в кресло.
Исчез из поля зрения. Так же незаметно, как и появился. Шляпа-сомбреро, шорты, тросточка. И зажигалка на месте. Человек. Тебе, Кузьмин, в жизни в голову бы не пришло дать прикурить без просьбы.
У папы вчера был. Улыбается. Устал только очень. Вторую неделю в кардиологии. Палата большая, двухместная. С телевизором, телефоном и кондиционером. Соседа нет – выписался. С улучшением. В санаторий на долечивание.
Я ведь и не понял ничего. Когда из лагеря приехал. Видок! Кеды сорок шестого размера. Чужие. Джинсы тертые – свои. Рюкзак. С поезда слез, на Каланчевку вышел – красота. Цивилизация. Вижу – что-то не то. Народу мало. И не понял сначала. Дождь, оказывается. Люди прячутся. А мне после рязанской степи – что дождь, что не дождь. Домой прихожу. Никого. А в прихожей – две картонки на столике. Пропуска в больницу – на маму и на меня. Не понял. Душ принял, пива открыл. Потом только дошло – папа в больнице. Третий раз за год.
Рецидивирующий инфаркт. Говорят, что «микро». Опасность миновала. Да он и сам веселый. Я говорю – куда мне ехать-то, если ты в больнице. А он – брось, тебе же месяц до шестого курса остался. Даже меньше. Потом ведь припашут по полной. И путевка на два срока готова. Дома в моем столе пошуруешь, найдешь.
Третий стакан. Ба-а-а! Чистый, ни пятнышка! Еще «Ах-Тамарчику». Какой бесконечный день. Если у этого дня не предусмотрено вечера, я готов остаться с ним навсегда. Хочу, хочу, хочу.
Больница утопает в зелени. Уходил из главного корпуса через парк. По асфальтовой дорожке. На ней всё метки стоят – двести метров, пятьсот… Прогулочная трасса для сердечников. Листья, клочки неба и птицы. Оборачиваюсь – папа в окне стоит, рукой машет вслед. Помахал я, пошел. Через минуту обернулся, а он все там – стоит и машет. Зрение у него негодное. Не видит он так далеко. А все стоит, все машет рукой. Рука красивая – суховатая, пальцы тонкие, длинные. Как у скрипача.
Добрый он. Только сдал сильно за год. Скоро семьдесят. Не шутки шутить. Сон, говорит, Стёпа, мне вчера приснился. Будто выхожу я на больничную крышу. А там – площадка, вертолет стоит. Весь черный. Сажают меня в вертолет. Поднимаемся мы, поднимаемся. Уже и небо кончилось. Космос вокруг. Страшно мне, Стёпа, страшно так… Тут сестра пришла укол делать – я проснулся.
Мне пять. Март, день рождения. Воскресенье. Папа говорит – пойдем, погуляем. Берег моря – другого. Шторм. Пирс обветренный, просоленный. А папа – пойдем, волнами подышим. Мы по пирсу идем, буруны шумят, я его за руку держу, страшно мне. А с ним – вроде как и нет. И тоже – вертолет над морем. Настоящий, не из сна. Стрекочет.
– Эй, парэнь, с тиба сэм восэмэсат. Или ишшо будэш? Кофэ па-турэцки у мэна хороший, син варыт.
– Спасибо, отец! Давайте кофе.
Чашечка маленькая, аккуратная. Пенка плотная. Если приглядеться, каждый пузырек – как линзочка. Блестит-переливается. И обязательно – холодная вода в фужерчике – рядом. До Турции час на катере. Кофе по-турецки в часе от турецкой границы… Жаль, что маленькая чашечка кончается быстро – в полглотка. Как хорошо начинается первый день…
Вечером – телеграмма. Ночь на телефоне, с водкой, без сна. Утром – самолет.
Не успел. «Ты когда у отца был последний раз на кладбище?»
Выдох – вдох. Выдох – вдох. Погодинка. Выдох – вдох. Плющиха. Арбат. Мне очень нужно. Очень нужно стать собой.
– Что с тобой, Стёпа? Сам не свой. Что, что случилось?
«Ничего не случилось. Охотничья пуля пропела».
– Спасибо вам за все, Серафима Самойловна.
– За что?
– За все.
– Бежишь, Степа?
– Бегу.
– Вижу.
– Вы всегда все видите.
– Зрение с возрастом падает, ви́дение обостряется. Это нормально. Такие наши стариковские дела. Люди всегда бегут от себя. Бег – не лучшее решение. Лучше – по капле, по крупице, к себе.
– Серафима Самойловна, как понять – от себя или к себе?
– Компас не поможет, Степа. Нет такого компаса. Просто нужно успеть. И, когда все окончится, поймешь.
– Вы успели?
– Нет, Степа. Не успела. По итогу, – что от себя, что к себе… Круг замкнулся…
Выдох – вдох. Улица Фрунзе. Большой Каменный мост. Улица Серафимовича. Дом на Набережной. Выдох – вдох. Улица Димитрова…
– Что же делать, Серафима Самойловна?
– Пытаться. Пытаться, Степа. Всякий раз – пытаться. Не задавай вопросов. Ищи сам ответы. Иди с богом…
Улица Димитрова. «Октябрьская-кольцевая». Выдох – вдох. Выдох.
Круг замкнулся… Круг замкнулся, Цапля.
***
– Паспорт давайте, – сказала женщина за маленьким стеклянным окошком.
– Сейчас, – кивнул я и полез во внутренний карман пиджака. Паспорта не было. Я проверил второй внутренний. Нет. Левый и правый наружные – нет. Полез в портфель.
– Вы мне паспорт дадите? – поинтересовалась женщина за маленьким стеклянным окошком.
– Не могу найти… – расстроено прошептал я.
– Ну, тогда в сторону отойдите, и там ищите, – не поднимая на меня глаз, сухо и безразлично подытожила женщина. – Не задерживайте очередь.
Я отошел в сторону. На проходной было тихо. Щелкая поворотным турникетом, отшлюзовывались внутрь посетители: шестнадцать ноль-ноль, начало времени посещений. Изредка туда-сюда проходили люди в белых халатах – кто просто в халате, кто в халате с наброшенной поверх курткой или пальто. Эти турникетом не пользовались. Для них на проходной была отдельная маленькая калитка. Возле нее на основательном деревянном стуле, стоявшем на таком же основательном деревянном возвышении, сидел основательный охранник в форме прапорщика внутренних войск.
– Простите… – обратился я к нему. Основательный охранник повернул голову и вопросительно мне кивнул. – Откуда можно позвонить?
– Так вот же, телефон на стене, – махнул рукой прапор. Пальцы были толстыми, поросшими черной шерстью. На проксимальных фалангах угадывалась полусведенная, а, может, и выцветшая от времени татуировка «ВОВА».
– Так он местный, – сказал я.
– Ну да, – подтвердил охранник.
– А по городскому?
– А по городскому – автомат на улице, двадцать метров налево от входа.
– Спасибо, – сказал я. Основательный охранник основательно кивнул и отвернулся.
Телефон-автомат в будке оказался совсем новый, модный, – кнопочный. Я добрался до дна портфеля, выудил коровкинскую бумажку, набрал номер.
– Да! – после четвертого зуммера громко гаркнула трубочная мембрана.
– Здравствуйте, Николай Васильевич, я к вам на собеседование к шестнадцати часам, я…
– Так мы собеседование по телефону будем проводить? – бесцеремонно прервала меня мембрана.
– Нет, Николай Васильевич, но дело в том…
– В чем? – еще более недовольно снова прервала меня мембрана.
– Я… я паспорт забыл. Меня в бюро пропусков завернули.
– Больше вы ничего не забыли?
– Нет, Николай Васильевич.
