Мигель де Сервантес Сааведра
Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

– Простите меня, ваша милость, – сказал Санчо, – я ведь никогда не скрывал, что совершенно не умею ни читать, ни писать, и совершенно не знаю тонкостей и правил рыцарского ремесла, темна вода в облацех, как говорится, и отныне я буду снабжать вас всевозможными сухофруктами, столь милыми для вашей милости, учитывая, что это еда, которая является для рыцарей святой, а себя, учитывая, Что я ничего об этом не знаю, буду мучить более тяжёлой, существенной, по возможности, мясной пищей!

– Я не говорю, Санчо, – возразил Дон Кихот, – что рыцари должны докатиться до одних сушёных груш, а только о том, что фрукты составляют у них их обычный рацион, не исключая добавки в виде некоторых луговых трав и лесных кореньев и орехов, которые всем известны, и в которых знали толк все рыцари, впрочем, так же, как и я сам!

– Знание этих трав – величайшая из людских Добродетелей, – ответил Санчо, – судя по всему происходящему и учитывая обстоятельства нашей жизни, нам поневоле когда – нибудь придется использовать это знание!

И, разделив по-братски между собой то, что у них было, они оба принялись за еду в доброй дружбе и взаимопонимании. Но потом, желая побыстрее обрести ночлег, место, где можно провести ночь, они быстро закончили свою бедную трапезу, состоявшую из одной сухомятки, затем поднялись – Дон Кихот на коня, а Санчо – на осла и поспешили, пытаясь до наступления темноты поспеть в деревню. Но Солнце ускользнуло за горизонт раньше, чем им хотелось, и вместе с его отбытием умерла и надежда наших друзей на скорый отдых в приличной кровати. Надо сказать, что последний луч светила угас как раз в тот момент, когда они проезжали рядом с хижинами Козопасов, и тут к ним пришло решение заночевать здесь. Примечательно, что Санчо Панса горевал о том, что им не удалось достичь села до темноты, в то время, как Дон Кихот оставался исполнен ликования, радуясь, что ему придётся спать под открытым небом, такое времяпровождение по мнению Дон Кихота являлось веским доказательством того, что он всецело вовлечён в рыцарские дела и ему предстоит первое испытание характера, которым несомненно должны подвергаться истинные рыцари какого-нибудь ордена.

Глава XI
О том, что случилось с Дон Кихотом, когда он беседовал с козопасами.

Козопасы приняли их в свою компанию с большим добродушием, и, устроив, как мог, Росинанта и его друга осла, Санчо повлёкся на аппетитный запах, который плыл от большого котла, в котором варили козу, он хотел проинспектировать, не настал ли торжественный момент переместить козу из котла в желудок, и хотя его намерение не было реализовано, потому что козопасы сами сняли котёл с огня, потом торопливо стали стелить шкуры для трапезы, и очень торопились со своим деревенским столом, но сразу предложили и Дон Кихоту и Санчо разделить их ужин и с удовольствием угощали их обоих, проявляя гостеприимство и делясь с ними тем, что у них было. Все шестеро пастухов уселись кругом на овечьх шкурах, подобных шкурам острова Деллоса, и те, кто находились рядом с ним, с грубоватой нежностью предложили Дон Кихоту сесть на перевёрнутую водопойную колоду. Дон Кихот уселся, а Санчо стоял за его спиной, то и дело подавая ему кубок, сделанный из длинного рога. Увидев его, столь верно охраняющим своего хозяина, дон Кихот сказал:

– Для того, чтобы ты увидел, Санчо, то благо, что само по себе окружает бродячее рыцарство, и насколько богоизбранны те, кто в любом виде ему служат, гарантировано завоёвывая уважение мира, я хочу, Санчо, чтобы ты сел здесь, рядом со мной и в компании хороших людей, чтобы ты чувствовал себя в своей тарелке, и чтобы ты был со мной, и понимал всею душою своей, что я твой хозяин и естественный Господин, чтобы ты ел из моей тарелки и пил из того, из чего пью я, потому что о бродячем рыцарстве можно сказать, что ему море по колено!

– Великая милость! Это дело не стоит таких беспокойств! – сказал Санчо, – Но, честно говоря, как я уже говорил вам, что, поскольку на аппетит я не жалуюсь, я лучше буду есть своё стоя, чем чужое вкупе с императором. И даже, если вы, ваша милость, ляпнете правду, думая, что знаете меня гораздо лучше, чем я сам, вы ещё не знаете, что уж лучше мне сидеть в моём углу без пряностей и уважения, поедая самую скромную пищу, даже если это хлеб и лук, чем страдать за иными столами, пусть там потчуют даже поджаристой индейкой, где я вынужден сидеть так прямо, как будто только что проглотил кочергу, жевать медленно, показывая всем, что я не голоден, пить мало и мелкими глотками, всё время вытирать салфеткой сопли, не чихать или кашлять, в общем, не делать всего того, к чему нас побуждает наш организм, или не делать другие вещи, которые одиночество и свобода сотворили такими естественными и сладостными, а порой превращают в настоящее человеческое счастье. Я жажду и мечтаю лишь о том, Господин мой, чтобы честь, которой ваша милость хочет оделить меня за то, что я верный ваш служитель и приверженец бродячего рыцарства, и являюсь оруженосцем вашей милости, я желаю, чтобы они превратилась в другие, более насущные для меня вещи, те, которые приносят удобства и комфорт и, по крайней мере, могут быть полезны. А что касаемо этих почестей, уж ради бога, прошу вас, раз и навсегда избавить меня от них навсегда!

– При всём том ты можешь сесть, ибо тот, кто унижен, того Бог превознесёт наверх!

И, схватив его за руку, заставил сесть рядом с собой.

Козопасы не разбирали ни слова из всей этой ереси – они ничего не знали ни про каких оруженосцев, ни про бродячих рыцарей, и не занимались ничем, кроме жевания пищи, и то в глубоком молчании, изредка бросая удивлённые взгляды на своих гостей, которые тоже настойчиво и с большой скоростью совали в рот куски козлиного мяса размером не меньше кулака. Когда гости разобрались с мясом и вином, козопасы высыпали на шкуры полмешка жареных каштанов, и выставили пол-головки сыра, который оказался твёрже иного камня. Рог тоже всё это время не оставался без работы, и ходил по рукам столь часто, уже наполненый, или уже пустой, как водоотливный ворот, в результате чего один из двух бурдюков, предложенный козопасами и сперва доверху полный вином, к утру сильно похудел и осунулся. Изрядно наевшись, дон Кихот довольно похлопал себя по животу, взял в руку горсть желудей и, внимательно рассмотрев их, принялся разглагольствовать на уж совсем абстрактные темы:

– Блаженны те и блажен тот век, коий древние назвали золотым! И не потому, что в те времена золото, которое в наш железный век так высоко ценится, в ту пору просто валялось на дороге, но потому, что тогда те, кто жил в нём, игнорировали и не знали эти два слова: «Твоё» и «Моё»: в тот священный век всё у них было общим. Никто ни в чём не нуждался, чтобы насытиться и иметь любую вещь, не надо было ничего делать, кроме как поднять руку и протянуть её к большому дубу, ветви с которого ласково протягивали и угощали всех сладким, уже приправленным плодом. Разнообразные прозрачные и чистые источники и реки в великолепном изобилии предлагали вкусные, целительные и прозрачные воды. В скалах и на деревьях образовалась дружные колонии добрых, трудолюбивых и сдержанных пчел, предлагая любой руке, без какого-либо шкурного интереса, сладкий итог его неунывной работы!

Храбрецы лесов, пробковые дубы, с радостью прощались с корой своей, без всякой другой надобности, кроме их прекрасного воспитания и вежливости, предоставляя свою лёгкую и прочную кору крышам домов, дабы они покрылись этим сокровищем, и кора эта была так уместна на деревенских кольях, поддерживающих кровлю, всего лишь ради того, чтобы защитить себя от ненастного и безжалостного неба. Тогда везде царили мир, дружба и согласие. Тяжелый лемех кривого плуга еще не осмелился отверзать и отваливать благочестивые внутренности нашей первой Земли-Праматери, которые она, свободно и естественно, предлагала всему окружающему, только ради того, чтобы умилостивить, поддерживать и радовать малых детей своих, которые тогда владели ею. Тогда да, по долинам и по взгорьям бродили простоволосые и прелестные пастушки, из долины в долину и едва-едва прикрывая мизерными своими одеждами лишь то, что воистину необходимо прикрыть, прикрывая лишь стыд, с цветущими венками на неприкрытых головах, без всяких новоявленных прибамбасов, какие теперь вошли в моду у столичных модниц и отделка коих представлена тирским пурпуром и китайским шёлком, ношение которых является сущей пыткой и наказанием, хотя в этих нарядах они были так же прекрасны и изумительны, как наши светские дамы и куртизанки, увлекающиеся выдумыванием всяких безумных финтифлюшек и затей, которые продиктованы жестой и хищной модой, а также и постоянной праздностью, превращающей жизнь человека в скучный, усыпительный ритуал!

В то время порывы любящих сердец выражались просто и сердечно, в той форме, в какой они выплеснулись из сердца и не были преукрашены чрезмерной искусственностью!

Не было ни обмана, ни лицемерия, ни злобы, смешанной с истиной и добротой. Справедливость и Законность оставались нетронутыми коррупцией, их не оскорбляли и не унижали пристрастием или предвзятостью, которые и доныне рушат их и наносят ущерб, преследуя и разрушая основы общества. Закон произвола ещё не обосновался в мантии судьи, потому что тогда не было ни того, что судить, ни того, кого судить. Чистые Девы, как я уже говорил, бродили везде без охраны и присмотра, не испытывая страха перед неизвестностью, не опасаясь что чужая дерзкая и непримиримая похоть может оскорбить их, и лишались невинности только по собственной инициативе. И только сейчас, в эти ужасные века, им ни в чём нельзя быть уверенным, нигде и ни от кого у них нет защиты, даже если они начнут прятать свою девственность в какой-нибудь еще один новый лабиринт, похожий на Критский лабиринт Мидаса, потому что и туда, по пролескам или по воздуху, по каналам светского общения к ним проникает любовная зараза и лихорадка, заполняя всё пространство и влезая через все поры во все щели и растляя всё на своём пути.

Со временем зло и произвол заполнили весь мир, и чем больше проходило времени, тем больше было в мире зла, и вот для того, чтобы вернуть в мир осмысленность и безопасность, и был учрежден орден Бродячих Рыцарей, учреждён как инструмент защиты девушек-служанок, бедных вдов, как орган вспоможествования сиротам и потворства нуждающимся. Так вот, я, братья козлопасы, принадлежа к нему всецело, благодарю вас за вашу немалую доброту и гостеприимство, которые вы оказали мне, равно как и моему оруженосцу, что отмечено мной на скрижалях мировой истории и, хотя по естественному закону всё, что живёт и движется под Солнцем, обязано благоволить к Бродячим рыцарям и оказывать им приют и гостеприимство, то, что вы, не зная ничего этого, приняли меня воздали мне почести, это причина, по которой я своей волей, по возможности, благодарю вас за вашу неизреченную доброту!

Все эти длинные словесные лохмотья, которые можно было бы вовсе не произносить, а если уж начал говорить – сказать покороче, но наш джентльмен вывалил на своих слушателей всё до последнего слова, потому что жёлуди, которые ему дали, заставили его вспомнить золотой век человечества, и он хотел донести эту бесполезную тарабарщину до бедных козлопасов, которые, с изумлёнными вытянувшимися физиономиями, не отвечая ни слова на его разглагольствования, сопровождали его речь только вздохами и негромким сопением. Санчо дипломатично помалкивал, грыз жёлуди и очень часто прикладывался ко второму бурдючку, который, чтобы не слишком нагревался, был подвешен козопасами на дубовый сук. Теперь дон Кихот говорил медленнее, чем до ужина, к концу его излияний один из козлопасов сказал:

– Для того, чтобы с большей истинностью вы, господин странствующий рыцарь, могли сказать, что мы приняли вас со всем вниманием и доброй волей, мы хотим дать вам утешение и удовлетворить вас пением нашего товарища, оно не займёт много времени, он скоро прибудет сюда, человек он талантливый, чувствительный, и прежде всего умеет читать и писать, а уж как на рабеле играет – просто заслушаешься!

Едва козопас кончил свои речения, как издали донеслись звуки рабеля, и вскоре пришел тот, кто на нём наигрывал, юноша лет двадцати – двадцати двух, очень приятный в общении и притом довольно красивой наружности. Козопасы спросили, ужинал ли он, и он ответил, что да, ужинал, тогда тот, кто рассказал о его пении, обратился к парню:

– Раз так, Антонио, ты бы не мог доставить нам удовольствие и немного спеть, чтобы господин-гость, постоянно блуждающий в горах и джунглях, убедился, что мы не увальни какие-то, и иногда кое-чего соображаем в музыке? Наш гость уже знает о твоих способностях, и мы хотим, чтобы ты показал себя как можно лучше, и я молюсь, чтобы ты спел нам романс о своих чувствах, тот, который сочинил тебе твой дядя-священник, который в народе – очень уважаемый человек!

– Да, с превеликим удовольствием! – ответил парень.

И, не тратя времени впустую, он сел на ствол дуба, и, закашлявшись, медленно, приятным голосом, начал петь:

 
АНТОНИО
Обожай меня, Олалла!
Не сказала мне об этом
Ты своим влюблённым взором,
Языком любви безгласым!
Ты мудра! Ты знаешь это!
И я знаю, что ты любишь!
И скрывать любовь не надо,
Если всем о ней известно!
Это правда, что порою
Олалла, ты уверяла
Что душа твоя из бронзы,
Белы мраморные перси.
Даже средь твоих упрёков
И уклончивости хладной,
Огоньком горит надежда
Край одежды твоей видеть!
Для меня она, как знамя,
Моя вера, хоть не знаю,
В торжестве ли быть, что избран,
Или плакать, что отвергнут!
Коль в любви важна учтивость,
Как взаимности примета,
То во мне живёт надежда,
Что всё сбудется во благо.
Говорят, что коль награда
Причитается за верность,
У меня есть основанье
Попросить о ней у милой.
Ты уже могла отметить,
Если не слепа, конечно,
Что уже хожу по будням
Я в воскресных одеяньях.
Что любовь без облаченья?
Потому я одеваюсь
В свои лучшие одежды,
Что с тобой желаю встречи!
Помнишь яростные танцы,
Помнишь сладостное пенье,
Коим тешил я с заката
И до утреннего Солнца?
О твоей красе нездешней
Отовсюду пел я миру,
И нажил врагов немало
Этой песней откровенной.
Мне в ответ одна подруга
Вдруг сказала в Баркароле:
«Есть такие, что в макаке
Могут ангела увидеть!
Мудрено ль водить Амура
Вокруг трёх обманных сосен
И дурить его наивность
Накладными волосами?»
Я взорвался! Та – в рыданье!
Брат двоюродный во гневе
Стал со мною разбираться.
Что ты думаешь, я сделал?
За тобой приударяю
Не затем, чтоб наслажденьям
Мне с тобой пришлось предаться!
Нет, чисты мои позывы!
Я хочу, чтоб наша церковь
Нас в клубок один скрутила
Только не сопротивляйся,
Угодив в силок любовный!
Не по-моему коль станет,
Я клянусь тебе, Олайя,
То придётся мне, Олайя
Кануть в дебрях монастырских!
 

На этом пастушья песнь завершилась.

И хотя Дон Кихот умолял пастушка спеть ещё что-нибудь, Санчо ни в какую не соглашался с ним, потому ему больше хотелось спать, чем слушать песни, и он сказал своему хозяину:

– Ваша милость, уже пора укладываться спать, почти всю ночь мы тут куролесим, эти люди не для того работают целыми днями, чтобы распевать по ночам!

– Я понимаю тебя, Санчо, – ответил дон Кихот, – и вижу, что постоянные визиты к винному бурдючку удовлетворяются в большей степени сном, чем музыкой!

– Всему воля Божья! И всякому – своё! – ответил Санчо.

– Я не отрицаю этого! – возразил Дон Кихот, – Ты, Санчо, располагайся там, где тебе будет угодно, моей же профессии более подобает ночное бодрствование, чем сон. Но при всём этом было бы неплохо, Санчо, чтобы ты снова занялся моим ухом, и снова перевязал его, потому что оно ноет нестерпимо!

Санчо сразу же принялся перевязывать ухо Дон Кихота, но один из козлопасов, увидев внезапно рану, сказал, что у него есть прекрасное средство, которое быстро её вылечит. И, взяв несколько листьев розмарина, из тех, какие росли вокруг, он стал жевать их, а потом смешал с небольшим количеством соли, и приложив эту жвачку к уху Дон Кихота, перевязал его очень хорошо, убеждая всех, что в другом лекарстве никакой необходимости не возникнет, и его слова впоследствии оказались совершеннейшей правдой.

Глава XII
О том, что сказал коздопас тем, кто был с Дон Кихотом

Тут явился ещё один слуга, из тех, которые приносили им из селения провизию, и сказал:

– Вы знаете, что произошлов деревне, товарищи?

– Откуда нам это знать? – ответил один из них.

– Тогда знайте, – продолжал слуга, – что сегодня утром умер знаменитый пастух-студент по имени Гризостом, и поговаривают, что умер от любви к этой отвратительной девке Марцеле, дочке Вильгельма богатого, которая любит щеголять в пастушьей одежде по нашим чащобам!

– Из-за Марцелы, говоришь? – переспросил один из пастухов.

– А то как же, – ответил козопас, – И как ни удивительно, он заповедал в своем завещании, чтобы его похоронили в поле, как если бы он был Мавр, и обязательно у подножия скалы, под большим пробковым дубом, ибо и до того было известно, да и он сам нередко подтверждал это, там было место, где он встретил её в первый раз. И он также завещал и другие вещи, такие, про какие святые отцы сказали, что они не могут быть исполнены, и хорошо, что они не будут исполнены, потому что они попахивают языческими обрядами. На всё это его великий приятель Амброзий, тоже студент, который также одевался вместе с Гризостомом пастушком, теперь заявляет, что следует в точности исполнить всё, ничего не пропустив, что повелел Грисостом, и в деревне по этому поводу творится великий переполох и возмущение. Но, к тому, что сказано, можно добавить то, что Амброзий и все пасторы, его друзья хотят, и завтра они пойдут хоронить его с великой помпой там, где я сказал – в чистом поле. Я, по крайней мере, обязательно пойду туда, если узнаю, что завтра не надо будет разносить еду.

– Мы все сделаем то же самое! – ответили хором козопасы, – и бросим жребий, кому придётся отстаться здесь пасти коз.

– Верно глаголишь, Пётр, – сказал один козлопас, – хотя не нужно только больно думать об этом, я сам тут останусь и буду отдуваться за вас всех, и не приписывай всё это моей добродетели или тому, что мне на всё это наплевать, просто мне трудно теперь ходить, из-за того, что я на днях занозил ногу! Я бы пошёл, если бы не эта глупая нога!

– Тем не менее, как бы то ни было, мы будет очень благодарны тебе! – ответил Пётр.

И Дон Кихот тут стал расспрашивать Петра, кем был умерший и что он знает о той пастушке. На что Пётр ответил, что он знал, что умерший – сын местного богача, идальго, живёт по соседству с деревней в горах, много лет крутился среди образованных людей в Саламанке, после чего вернулся на свою родину и с тех пор почитается здесь очень мудрым и чрезвычайно начитанным человеком.

– Прежде всего, люди утверждают, что он лучше всего знаком с наукой о звездах и о том, что происходит на небе, в том числе на Солнце и Луне, и при этом с удивительной точностью всегда предсказывал нам солнечные и лунные затемнения.…

– Друг мой ситный, – с ласковой усмешкой поправил его дон Кихот, – ты неверно называешь затмения двух главных светил – Солнца и Луны затемнениями…

– Но Пётр, никак не отреагировав на такие детские замечания, продолжил свою сказку, сказав:

– Ещё у него хорошо выходило предсказывать, когда должен быть уродный год, а когда год неуродный…

– Может быть, друг мой, вы хотели сказать, – сказал Дон Кихот, – урожайный или неурожайный?

– Уродный или урожайный, какая к чёрту разница, это дела чёрта с два меняет, что в лоб, что по лбу, если что! – ответил Петр, – так вот… Вот я и говорю, что этими своими предвещалками, и тем, что он им говорил, он сделал и отца своего, и друзей своих, которые отдавали ему должное и имели ум слушаться его советов, стали вдруг очень богатыми, потому что они делали только то, что он им напророчил, а он им говорил: сей в этом году ячмень, а не пшеницу, лучше будет, а в том – давай засевай нут, и не спорь, сей нут, а не ячмень, на следующий год будет масла хоть по кадык залейся, а за ними три года капли с носа не упадёт!

– Эта наука называется астрологией! – сказал Дон Кихот.

– Я не знаю, как его зовут! – твердил Петр, – Но одно я знаю, как свои пять пальцев, и даже туже того, и это то, что собаку он в этом съел такую, какая никому тут и не снилась. В конце концов, чёрти знают почему, не прошло и пяти месяцев после того, как он прикатил к нам на наши шеи из Саламанки, когда в один прекрасный день он вдруг принарядился в пастуший наряд, и пошёл с овчиной и посохом, как Моисей или Авраам какой-нибудь, сразу забыв свои прежние городские привычки, которые он заучил со школы, а вместе с ним приоделся в пастушка и другой его закадычный дружок по имени Амброзио, который был его вечным собутыльником в университете. А, совсем забыл сказать, что Гризостом, наш добрый покойник, был великим сочинителем всяких куплетов, так, что его мёдом не корми, а он всё время строчил колядки для Рождественской ночи, и действа в лицах на день тела Господня, которые потом разыгрывали служанки и прочая молодёжь, да так, что все просто кипятком пысали! А когда жители нашего местечка вдруг усекли, что оба эти школяра с бухты-барахты вдруг оделись этими долбаными пастушками, они были так ошарашены, что ходили друг к другу и всё спрашивали, как такое возможно, и так и не могли догадаться, что привело их к такому ужасному концу. Уже в это время отец нашего Гризостома нарезал кони, и он тут, бац, унаследовал дикую кучу всякого имущества, движухи и недвижимости, мебели, всякого мелкого и крупного скота, птицы, но самое главное целую гору денег, и всё это вдруг упало ему на голову, хотя я не скажу, что он не был того достоин, был, и он заслужил честно говоря всего этого богатства, потому что он был очень хорошим спутником и товарищем, к тому же ещё и и благотворителем и другом добрых людей, и имел лицо как у ангела. Затем пришло понимание, что переодевание в костюм пастуха было вызвано не чем иным, как прогулкой по этим безлюдным местам в поисках пастушки Марцелы, которую тут склонял один козлопас, и в которую без оглядки втрескался потом наш бедный покойный Гризостом, вознамерившись найти её в лесной чащобе и вместе с ней поселиться в какой-нибудь безлюдной пустыни на предмет обоюдной любви. Представьте себе! Идиллия полнейшая! И вы хотите теперь, небось, хотите спросить меня, узнав всю подноготную нашего Хризостома, кто же такая была эта чудная хищница Марцела: может быть, и даже я уверен, что это так и будет, вы не услышите ничего подобного во все дни вашей жизни, такая история, даже если вы доживете дольше Чесотки до возраста Срары…

– Может, Сарры? – вопросил Дон Кихот, не в силах выносить опечатки дикого козлопаса.

– Сыт по горло, – ответил Пётр, – и если вы, господи, будете ходить со мной, как банный лист за задницей, то на каждом шагу мы не закончим эти россказни и через год!

– Простите, друг, – сказал Дон Кихот, – меня за то, что я попытался убедить вас, что Срара так сильно отличается от Сарры, как не знаю что. Но вы ответили очень хорошо, потому что, между нами говоря, лучше пережить чесотку, чем Сарру, а тем более Срару, и, ради Бога, пожалуйста, продолжайте свою историю, и я больше ни в чём не буду вам перечить, а уж тем более – мешать!

– Я вот что скажу, Господин мой, о душе моей, – сказал козлопас, – что в нашей деревне был еще более богатый крестьянин, чем отец Гризостома, которого звали Гильермо, и которому Бог дал, помимо великих богатств, дочь, от которой при родах умерла её мать, которая была самой честной женщиной во всех этих краях! Она и сейчас стоит предо мной, с тем же лицом, похожим на Солнце, а с другой стороны она была похожа на Луну, и, прежде всего, какой прекрасной хозяйкой она была! Каким другом бедняков! Поэтому я думаю, что ей теперь очень хорошо, и если говорить о нынешнем дне, то я думаю, она ныне наслаждается вместе с Богом в самой лучшей части небесного Эдема! Натолкнувшись на смерть такой хорошей жены, её муж Уильям затосковал и помер, оставив свою дочь Марцелу, девушку юную и богатую, на попечении своего дяди – сельского священника, и она стала жить в нашей деревне. Росла девочка такой красавицей, что мы, видя её, всегда вспоминали о её матери, которая тоже была невероятно красивой, и при всем том все думали, что дочь неминуемо должна превзойти красотой свою мать. И так было, что, когда она достигла четырнадцати – пятнадцати лет, никто не мог, посмотрев на неё, нее благословлять имя Бога, за то, что он произвёл такую красоту, такой ум и воспитанность, и больше всего было много молодых людей, которые мало того, что влюблялись в неё – им просто голову сносило! Её дядя держал её под семью замками и никуда не пускал из дому, но, тем не менее, слава о её великолепии была так велика, что из-за нее, из-за её несметных богатств, не только от местные крестьяне, но и соискатели на много лиг в округе, и питомцы самых лучших семейств умоляли, просили и суетились вокруг дяди, чтобы он отдал им её замуж. Но он, который по правде говоря был добрым христианином, хотя и хотел отдать её замуж чуть позже, когда она достигла зрелости, но потом изменил свои намеренья, не из-за прибыли и имущества, которые были в его власти, но из-за того, что сама она не давала на то согласия. И поверьте, что это было сказано не раз в деревне, в хвалу доброму священнику! Я хочу, чтобы вы знали, господин путешественник, что в этой нашей глуши, где кто только кому косточки не перемывает и не рассказывает сплетни, где кругом бормотание, то если люди так хорошо отзываются о ком-то, как они отзывались о нашем священнике, то спорить нечего – он на самом деле – хороший человек, который во всём верен своим прихожанам, и лучше его в деревне не найдёшь!

– Это правда, – сказал Дон Кихот, – только прошу тебя, Педро, не томи, продолжай, потому что сказка твоя очень хороша, и ты, добрый Пётр, имеешь великий талант рассказчика!

– Ручаюсь, Господь не лишит меня своего покровительства! Удача, вообще – главное в жизни! А в остальном вы знаете, что там у них было – хотя дядя бегал за любимой племянницей и предлагал ей то того, то другого претендента на её сердце и руку и рассказывал ей о качествах каждого соискателя, которые сучили ногами при виде красоты Марцелы, умоляя её наконец выйти замуж и выбрать жениха по своему вкусу, но она никогда не отвечала на эти предложения согласием, объясняя, что не хочет выходить замуж, потому что, де, будучи такой слишком юной девушкой, она не чувствует себя настолько умной и умудрённой жизнью, чтобы нести бремя преждевременного брака. Согласившись с этими, вроде бы, справедливыми оправданиями, дядя бросил свои понукания и рекламу женихов в попытке заинтриговать её, и стал ждать, когда она наконец повзрослеет, и наконец остановится на ком-то по своему вкусу, ибо он полагал, и надо сказать, полагал очень разумно, что родители не должны ломать жизнь своих детей и принуждать их через пень-колоду действовать их помимо своей воли. Но вот, долго ли, коротко ли было дело, да только в один прекрасный день прекрасная и чересчур разборчивая Марцела, внезапно облачилась в пастушеские наряды и сделалась пастушкой, и уже совсем не слушая советов дяди и всех других людей, которые, конечно пытались отсоветовать ей делать это, вышла в поле вместе с другими пастушками, и стала пасти своё стадо. Вот тут-то, как она вышла на публику, ее красота была явлена окончательно, и я не знаю, как бы это получьше выразиться, целая куча богатых плейбоев, идальго и крестьян, вырядившись в костюмы типа Гризостомовских, вслед за ней тоже отправились бродить по этим чахлым полям. Один из них, как уже говорилось, был нашим покойником, о котором люди говорили, что он не просто любит её, но воистину боготворит. Не следует полагать, что Марцела, добившись полной свободы поступать так, как ей заблагорассудиться и почти не имея возможности для уединения, хотя бы ничтожным намёком создала впечатление, что в этих условиях её безусловная честность и скромность может быть подвергнута сомнению, совсем наоборот, в этом смысле она стала ещё бдительнее, чем была под патронажем дяди, и потому из всей этой пёстрой компании ухажёров ни один не смог бы сказать, что она хоть кому-то дала малейший повод надеяться на взаимность.

Нет, конечно, она не бежала и не уклонялась от компаний и бесед с пастухами, и в обращении с ними была чрезвычайно вежлива и дружелюбна, но тотчас же, как любому из них встревало в голову открыть ей своё чувство, выразть намеренье, любое из них, даже столь же праведное, как святой церковный брак, она отшвыривала их от себя, и они отлетали от неё, как камень, выпущенный из пращи. И таким образом своими действиями она причиняла больше вреда всем окружающим, чем если бы она была распространительницей моровой язвы, ибо доброта и красота притягивают сердца тех, кто обращается к ней, чтобы служить ей и любить её, но презрение и разочарование приводит их к отчаянию, и очутившись в такой ситуации, они не знают, что сказать, но начинают обвинять объект своей любви в жестокости и неблагодарности, употребляя ещё более крепкие выражения. И если бы вы когда-нибудь были здесь, мой господин, вы бы увидели, как эти горы и долины вторят плачу отвергнутых, которые следуют за ней, ругаясь и проклиная. Недалеко отсюда есть место, где растут почти два десятка высоких буков, и нет ни одного, на гладкой коре которого не было бы вырезано или написано краской имя Марцелы, а над некоторыми из них вырезана корона, как будто уверение, что красота Марцелы заслуживает почестей вершины человеческой красоты. Один пастух ревнует другого, кто-то жалуется на жестокую судьбу, ласковые песни мешаются с отчаянными стонами, появляются такие, которые проводит все дни и ночи, сидя у подножия какой-то скалы или дуба, и там, не смыкая залитых слезами глаз, ушедшие в себя и углублённые в свои мысли, там они встречают утреннюю зарю, и потом среди жара самого вирепого полдня их можно видеть лежащими бесчувственно на пылающем песке, где они

осыпали благочестивые небеса своими горесными стенаниями. И вы представляете, как это выглядело, когда на фоне этих страдальцев, не обращая на них никакого внимания, свободно и весело мимо них шла торжествующе прекрасная Марцела? И все, кто её знал, ждали, на чём наконец остановится её сердце и кто будет блаженным, который сможет приручить её, испытывая теперь такое ужасное состояние и наслаждаясь такой потрясающей красотой. Поскольку всё, о чем я так много рассказывал, абсолютная правда, и то, что наш пастух рассказал о причине смерти Гризостома, тоже правда, и поэтому советую вам, господин мой, не пренебрегать завтра его похоронами, на которые явятся очень многие, потому что у Гризостома было много друзей, и от того места, где он приказал похоронить себя – до нас – не более полумили.