Мигель де Сервантес Сааведра
Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

– Господин рыцарь, – возразил купец, – я умоляю вашу милость, от имени всех этих доблесных господ купцов, что собрались здесь, во имя того, чтобы мы не занимались лжесвидетельством, превознося предмет, о котором мы слыхом ни слышивали и который мы глазом ни видывали, и тем более, чтобы не возвысить неведомое в ущерб красы императриц и цариц Алькарурии и Экстремадуры, не будет ли угодно вашей милости, показать нам какой-нибудь портрет этой дамы, даже если он будет размером с чечевичное зерно, полагая, что клубок познаётся по нитке, и мы будем полностью удовлетворены и уверены, что и ваша милость будет полностью довольна и ублажена. И я даже думаю, что все мы уже заранее стоим на вашей стороне, и даже окажись, что ваша прекрасная дама крива на один глаз, а другой глаз её сочится серой и гноем, то всё равно, в угоду вашей милости, мы уж как-нибудь найдём у неё массу достоинств и подтвердим своими устами всё, что вы хотите!

– Не морочь мне голову, подлый негодяй! – в ответ на такие речи воскликнул дон Кихот в гневе, – Никакая сера из неё не сочится, как вы говорите, а если что и сочится, так только мускус и благовония! И ничего у неё не криво, и глаз у неё не тусклый, и сама она во сто раз стройнее всех шпилей Гвадаррама. Но вы-таки заплатите мне за великое богохульство, какое вы показали против моей миледи, моей несравненной госпожи!

И, сказав это, он бросился вперёд с низко опущенным копьём, на того, кто сказал про его даму, с такой яростью и озверением, что, если бы Фортуна не заставила Росинанта на полпути споткнуться и шмякнуться на землю, это бы для смелого купца могло закончиться очень и очень плохо. Росинант рухнул на Землю, и его хозяин вылетел пулей из седла и отлетел довольно далеко, и вслед за тем, желая встать, стал барахтаться и встать не смог, скорее всего, запутался в лямках своего тяжёлого, громоздкого оружия и оказался придавлен копьём, щитом, шпорами и шлемом. И между тем, в великом гневе, что ему не удаётся подняться с земли, он заорал:

– Не подходите, жалкие трусы! Погодите у меня, мерзкие плебеи! Я вам покажу! Не моя вина а вина моего коня, что я здесь лежу, поверженный пред вами!

Один из погонщиков, один из тех, какие были там, не слишком благонамеренный и не так уж хорошо воспитанный тип, услышав, как бедный падший идальго продалжает ругаться и полон самого скверного высокомерия, не мог вынести всего этого сквернословия, не дав доблестному рыцарю ответ по рёбрам. Добравшись до него, он схватил копьё и, разбив его на куски, одним из них стал обрабатывать и колошматить дон Кихота, и уздубасил его со всех сторон, как дубасят стога сена в поле. И хотя купцы уговаривали его и убеждали поскорее прекратить это жестокое и бессмысленное избиение, самому погонщику эта забава, видать, очень понравилась, и он решил продолжать эту незабываемую игру до тех пор, пока не истощится его праведный гнев. Кусок за куском этого несчастного копья он обрабатывал рыцаря, пока его орудие не ломалось о несчастного идальго, растянувшегося на земле и, по мере того, как град падающих на него палок становился всё гуще, дон Кихот становился всё словоохотливее, не умолкнув ни на миг ни во время самого избиения, ни после него, всё время угрожая небу и земле и в особенности маньякам и людоедам, которые его сейчас мучали и избивали. И чем больше палок падало на его тело, тем страшнее и живописнее становились его угрозы и проклятия.

Наконец и погонщик уморился, и торговцы пошли своей дорогой, обретя на всё время своего путешествия тему для разговоров, и они только и делали, что перетирали истории о сумасшедшем бедняге, избитом палками. А наш незадачливый рыцарь в это время копошился в пыли, пытаясь подняться и отомстить. Но если он не мог этого сделать, когда был здоров и свеж, как майская роза, как бы он смог подняться, будучи измолочен и разбит на части? И всё же он был несказанно доволен, видя, что это было, собственно говоря, обычное происшествие в среде бродячих рыцарей, мелкое несчастье, ничтожная мелочь бытия, и всю вину за свои беды целиком возлагал на своего незадачливого коня. Вот только встать ему не удавалось, так ныло его избитое тело. На нём просто не было ни одного живого места.

Глава V
Где продолжается повествование о несчастьях нашего доблестного рыцаря.

Увидев, что, лёжа под щитом, он не может шевелиться ни одним членом, он решил прибегнуть к своему обычному средству, которое заключалось в том, чтобы начать думать о каком-то подобном происшествии из его книг, и тут в его воспалённое безумие втемяшилась история о стычке между Балдуином Блаженным и маркизом Мантуанским, когда Карлото оставил его раненым в горах: очень известная малым детям история, и притом не забытая юношами, да и прославленная даже иными доверчивыми старцами, и, тем не менее, не более истинная, чем сплетни о чудесах Мухаммедовых. И тогда ему показалось, что между этой историей и тем, что приключилось с ним самим, есть что-то общее, и его волнение было столь велико, что от этого великого чувства он стал колупаться на земле, постанывая и загребая землю, и наконец со слабым вздохом он выдохнул то, что уж точно сказал бы раненый Рыцарь Леса:

 
Где ты, моя госпожа?
Ты почему не со мной?
Болью исходит душа!
О, как сильна эта боль!
Ты иль не знаешь, меня не любя,
Или кидаешь, забыв про меня!
 

И так, продолжался пришёптывать этот романс, он доплёлся вплоть до тех стихов, которые утверждают:

 
О, благородный маркиз Мантуанский,
Милый мой дядюшка и господин!
 

В то время, как избитый до полусмерти дон Кихот заканчивал доблестные свои вирши, к нему подошёл его односельчанин – крестьянин-сосед из его мещанского местечка, отправившийся с мешками пшеницы на мельницу. И вот, увидев лежащего перед ним человека, он подошел к нему и спросил, кто он таков, и как его самочувствие, не жалуется ли он на что? А меж тем дон Кихот, несомненно, находившийся в полной уверенности, что перед ним натуральный маркиз Мантуанский, его дядя, и посему он не счёл нужным не делать ничего иного, как продолжить свои романтические бредни о своих несчастьях и любви сына императора к его жене, один в один, как было в вышеприведённых романах.

Крестьянин, услышав эти бредни, был восхищен, и подняв с лица доблестного рыцаря его забрало, которое уже было разбито на куски ударами дубины, стал нежно отирать его лицо от пыли и грязи, и едва успел оттереть, как узнал его, и тогда он сказал:

– Господин Кихана, (как вы помните, так звали нашего доблестного идальго, когда он был в добром разуме, и ещё не перешел в разряд блуждающих рыцарей) кто вас так избил и бросил на произвол судьбы?

Но дон Кихот, как тот не изголялся расспросить его, не отвечал, продолжив свой романс. Видя это безобразие и желая убедиться, не ранен ли он, хороший человек, как мог заботливо, стал снимать с него нагрудник и латы, но он не обнаружил ни крови, серьёзных ран или ссадин. Потом он попытался поднять того с земли, и не без усилий и трудов поднял и усадил его на своего осла, полагая, что осёл – более подобающая кавалерия для такого случая. Вслед за тем он собрал всё оружие, вплоть до осколков копья, и взвалил всю эту кучу на спину Росинанта, которого держал под уздцы, и так же ведя за собой и осла, направился в своё село, пытаясь осмыслить все те глупости, которые ему наболтал дон Кихот.

Надобно признать, что дон Кихот, разбитый палками в пух и прах, едва держался в седле, и раскачиваясь на осле, как маятник, время от времени вздыхал так горесно, что небо, казалось, готово было заплакать от жалости, заставляя доброго селянина снова и снова обращаться к нему с вопросом, как тот себя чувствует, и не надо ли ему какой помощи? Но дон Кихот не слышал и не внимал ему. Похоже, сам Дьявол нашёптывал ему сказки, посвященные произошедшим событиям, потому что в какой-то момент он напрочь забыл о Балтасаре и вспомнил о Моро Абиндарраесе, когда наместник Антекерры, Родриго Нарвахаэс, захватил его и взял в плен его сокровищницу, к счастью, когда селянин снова вопросил его, как он себя чувствует и что он сейчас ощущает, он ответил на его вопрос всплывшей в его голове историей, когда алькальд антескерский Родриго де Нарваез пленил мавританского пленного Абендарраиса, отправив его в свой замок. И так он ловко прилаживал эту мавританскую историю к себе, что бедный крестьянин только успевал креститься и почитать Беса, а когда Дон Кихот вообще затянул историю, почерпнутую из книги Диана Хорхе Де Монтемайора, где был явлен целый фейерверк всяких благоглупостей, крестьянин окончательно уверился, что его сосед свихнулся с ума, и чтобы побыстрее, от греха подальше, оторваться от ненормального попутчика, многословие которого заливало всю округу, как мог, ускорил шаг, в то время, как дон Кихот ему вслед просыпал обильный песок своего растущего безумия. После чего он сказал:

– Знайте же, ваша благорасположенная ко мне милость, господин Дон Родриго де Нарваес, что эта прекрасная Джарифа, о которой я уже неоднократно говорил, теперь является моей милой Дульсинеей из Тобосо, для которой я совершал, совершаю и вечно буду совершать самые аппетитные рыцарские подвиги, которые когда-либо видели или ещё увидят в мире и даже в самой величественной Вселенной!

На это лендлузер, испуганно оглядываясь, отвечал ему:

– О господи! Не хватало мне ещё такого греха! Посмотрите на себя, ваша милость! Молю вас, придите в себя! Господи, боже ты мой, ну как мне вас убедить в том, что я не Дон Родриго Нарваез и совсем ни какой не маркиз Мантуанский, но Петро Алонсо, ваш сосед, ни ваша милость – никакой ни Бальтасар, ни Абиндарраез, но рядовой бедный испанский идальго по имени сеньор Кихана!

– Да знаю я, кто я такой! – взвился дон Кихот, – И, кстати, я знаю, что могу быть не только тем, о ком поведал, но и всеми двенадцатью пэрами Франции, и даже всеми девятью Мужами Славы, дай им бог здоровья, ибо все подвиги, которые они все вместе и каждый из них в отдельности совершили, не годятся и в подмётки моим собственным подвигам!

В этих прениях они незаметно прибыли в своё село в час наступления темноты, но крестьянин выжидал, чтобы наступила ночь, чтобы никто не увидел измочаленного побоями рыцаря, мотавшегося в седле наподобие пьяного. И когда кругом стало совсем черно, он вошёл в село и проследовал к дому дон Кихота, в котором творилась всякая суета, и находились страшно возбуждённые священник и местный цирюльник, которые были лучшими друзьями дон Кихота, и доносился визгливый голос ключницы:

– Как вам, ваша милость, господин Перес, (так звали местного священника) несчастья господина моего? Уж как три дня, как его нет, как нет, а куда подевались щит, копьё и латы – не знает никто! О! Несчастная я! Горе мне! Горе! Теперь только я припомнила, как много раз, разговаривая сам с собой, слышала неоднократно, что он хотел стать бродячим рыцарем и отправиться искать приключений в иных мирах. Сатане и Варраве были угодны эти мерзкие книги, которые в итоге испортили и осквернили самый тонкий разум, каким только мог похвастаться мир – разум моего несчастного хозяина!

Племянница говорила примерно в таком же духе, и ругалась даже больше:

– Знайте же, господин маэсе Николас, (таково было имя цирюльника), что много раз случалось с моим дядей и господином, что он иной раз читал этих мерзкие книги с их злоключениями два дня и две ночи кряду, после чего книга сама падала у него из рук, при этом клал руку на меч и начинал тыкать мечом в стены, и когда уставал от такого времяпровождения, утверждал, что убил четырех великанов, высоких, как четыре башни Гроненвальда. Пот с него лился ручьями, он едва стоял на ногах от усталости, и говорил, что это не пот, а кровь свирепых чудищ, которых он уничтожил в бою, а потом выпьет, бывало, большой кувшин холодной воды и станет здоровым и спокойным, говоря, что эта вода явлена ему в качестве драгоценного напитка, принесенного ему мудрым, как его там, не то Эскифом, не то Паф-Пифом, великим и несравненным волшебником и его личным другом. Но это я виновата во всём, я виновата, что не предупредил вас, что у дяди крыша поехала, вы бы не дали ходу его бредятине, и остановил его умопомешательство, прежде чем оно достигло того, что настало теперь, и сожгли бы все эти безумные книги, которых у него расплодилось страшно много, ведь все они заслуживают того, чтобы их взяли, как еретиков и бросили в огонь.

– Так я о том же, – сказал священник, – и да будет завтра днём нашего Аутодафе, и даю вам слово, что Деллос завтра публично предам все эти богомерзкие книжонки огню, чтобы они не сбивали приличных людей с панталык и не вовлекали читающих их в то, чем сейчас, по всей вероятности, занят мой хороший друг.

Все это слышали и затаившийся крестьянин и ослабевший от ран дон Кихот, и когда земледелец услышал всё это, и наконец в полной мере осознав, что за немочь целиком овладела его попутчиком, вдруг заверщал во весь голос:

– Откройте скорее врата господину Бальдасару и тяжело раненому в битвах господину маркизу де Мантуанскому, которому пришлось изведать происков злых великанов и чудовищ, отоприте господину Моро Абиндарраезу, который ведёт взятого в плен отважного Родриго Нарваеса, наместника Антекерры!

Все сразу же выбежали на крик, и тут мужчины опознали своего лучшего друга, а женщины – своего хозяина и дядю, который качался от слабости на спине своего осла, и не сдерживая радости, крича от восторга, они побежали обнимать своего хозяина и снимать его с осла. Он же сказал им:

– Слушайте меня внимательно, я пострадал из-за моей лошади! Отведите меня в постель и, по возможности, поспешите к мудрой Ургане, и попросите, чтобы она исцелила и вылечила мои синяки и зловещие раны!

– Час от часу не легче! – завопила в этот момент ключница, – Чуяло моё сердце, на какую ногу захромает мой хозяин! В добрый путь, сударь, слезайте скорее, мы и без этой Поганы разберёмся с вашими ранениями. Проклятые! Я имею в виду, и готова повторить хоть тысячу раз – проклятые эти рыцарские книжонки, до чего же они вас довели, будь они трижды прокляты!

Тут наконец дон Кихот при помощи своих верных друзей добрался до кровати, и тут же был раздет, осмотрен и уложен в постель. Особых ранений при этом на нём обнаружено не было.

Дон Кихот же доложил спасителям, что несколько раз получил молотком по голове, когда на своей не менее его пострадавшей кобыле сражался с не менее чем десятью колоссальными каменными исполинами, такими храбрыми и наглыми, каких свет ни видывал, и с которыми, кроме него, едва ли кто, кроме него, мог сладить на всей планете Земля..

– Та, та, та! – сказал священник, – Час от часу не легче! Танец с исполинами! Святый боже! Как далеко всё зашло! Как всё запущено! Накажи меня Бог, если я не сожгу эту заразу завтра ещё до наступления ночи!

Тут все закидали дон Кихота тысячей вопросов, и не добились ответа ни на один из них, так как дон Кихот не хотел отвечать, и лишь требовал, чтобы они поскорее накормили его и позволили ему поспать, что было для него теперь самым важным и необходимым. Желание дон Кихота было исполнено, тогда стали расспрашивать земледельца, и он, запинаясь, и вставляя в свою речь какой-то мрачный бред, стал рассказывать, где и как ему удалось отыскать дон Кихота. Когда же он рассказал всю свою историю, не утаив и того бреда, который всё время нёс дон Кихот во время их путешествия, лиценциат тут же снова загорелся уже давно вынашиваемой им идеей, и сказал, что его желание сделать всё это поскорее, теперь только возросло, что он и подтвердил на следующее утро, когда зашёл к своему приятелю – цирюльнику Николаусу, с тем, чтобы, взяв его с собой, тут же отправиться в гости к своему верному другу дон Кихоту Ламанческому.

Глава VI
О большом смотре и великой чистке, которую священник и цирюльник устроили в библиотеке нашего хитроумного Идальго.

Когда они явились в дом, дон Кихот ещё крепко спал.

Тогда священник испросил у племянницы ключи от комнатки, где лежали эти зловещие книги, и она отдала их ему с превеликою охотой. Когда все они вошли внутрь, включая и ключницу, то нашли более ста здоровенных, внушительного размера, масивных книг, по большей части в прекрасных переплётах, и несколько малюсеньких, в таком же любовном уборе, и тут хозяйка, увидев всё это дьявольское хозяйство, опрометью бросилась из комнаты, с тем, чтобы сразу вернуться в покой со склянкой святой воды и кропилом.

– Прошу вас, ваша милость, господин лиценциат, окропите всю эту каюту, – при этом сказала она, – а то, как бы вся эта нечисть, все эти волшебники-требники и пердуны-колдуны, которые кроются здесь по углам, не смогли помешать вам своей волшьбой сжечь все эти противные книги, и не дать вам изгнать дьявола из этого мира!

Он рассмеялся дивному простодушию хозяйки и приказал цирюльнику подавать ему книги по одной, соблюдая очерёдность, чтобы понять, что они из себя представляют, ибо среди приговорённых к сожжению могли случайно оказаться и те, кто не заслужил помойки и очистительного огня.

– Нет, – сказала племянница, – тут нет ни одной, заслуживающей прощения, и их надо всех побросать поскорее в огонь! Лучше было бы побросать их из окна во двор, и сделав из них кучу, поджарить их, а если нет, перенести их в загон, и там запалить костёр, чтобы дыма поменьше было!

Ключница во всём её поддержала, они обе просто бредили гибелью этих невинных книг, но священник не согласился и настоял на том, что так делать нельзя, и нельзя избавляться от книг, не прочитав ни одного заголовка.

И первым, что маесе Николас дал ему в руки, были четыре тома Амадиса Галльского, на что священник изрёк наставительно:

– Кажется, это тайна для многих, потому что, как я слышал, эта книга была первой из рыцарских книг, напечатанных в Испании, и всё остальные берёт своё начало и происхождение от этой дьявольской ереси, и, как мне кажется, этот образец мерзкой сектантской чепухи, мы обязаны, без каких-либо амнистий, осудить и отправить прямым ходом в огонь.

– Нет, сэр, – возразил цирюльник, – я также слышал, что она является лучшей из всех книг, какие были написаны в этом жанре, и посему, в виде исключения, из чистой любви к искусству, она должна быть прощена.

– Это правда, – сказал священник, – и по этой причине ей на данный момент даруется жизнь! Аминь! Давайте, однако, посмотрим на то, что находится рядом с ней.

– Вот это, – возвестил цирюльник, – «Подвиги Экспландиана, законного сына Амадиса Галльского»!

– Ну, воистину, – сказал священник, – Отец за сына не в ответе! Возьмите-ка, госпожа хозяйка, побыстрее откройте окно и выбросьте сына в общую кучу к покойным родственникам, ведь кто-то же должен дать почин костру, в котором мы сожжём всю эту мерзкую семейку! Вот ведь какая гадость!

Хозяйка очень обрадовалась, и добродушный Экспландиан полетел в кучу, терпеливо ожидая, когда под ним затеплится огонь.

– Дальше! – приказал священник.

– Следом за ним шествует, – сказал цирюльник голосом, какими на площадях проповедуют толмачи, – вернее, хромает Амадис Греческий, и даже похоже, остальные, по моему мнению, все они – дальняя родня Амадиса.

– Дьявольское отродье! Так ступайте все в кучу! – изрёк священник, – Только за удовольствие сжечь королеву Пинтикинестру и вместе с ней пастушонка Даринеля, вкупе с его паршивыми высосанными из пальца эклогами, и гнусную хитромудрую чёртову околесицу этого автора, я бы сжёг даже собственного отца, несмотря на то, что он родил меня, явись он пред мои очи в образе ходячего рыцаря

– Я такого же мнения! – кивнул головой цирюльник,

– А я тем более! – добавила племянница.

– Вот так, – сказала хозяйка, – идите, и вы в загон с ними. И – в кучу их!

Нагрузившись, как могла, тяжёлыми томами, она, видимо, оберегая лестницу от лишних тягот, стала вываливать книги из окна.

– А это кто? – спросил священник.

– Это? – ответил цирюльник, – Это нечто! Пред вами дон Оливанте де Лаура собственной своей персоной!

– О! Автор этой книги, – сказал священник, – был автором «Цветочного Рассадника», как я вижу перед нами лучший специалист по клумбам и нюханью, и на самом деле никто не сможет сказать, какая из двух этих книжонок является более истинной, или, лучше сказать, менее лживой! Я просто признаю, что она точно пойдёт в утиль, за нечеловеческую глупость и высокомерие!

– За этим следует Флориморт из Хиркании! – сказал цирюльник.

– Неужто Мистер Флориморт к нам пожаловал? – повторил священник, – Боюсь и уверен, что и он должен найти своё место в загоне, несмотря на его невероятно гнусное происхождение и дальнейшиеконвульсии, которые названы авторами «приключениями»! Сухость его стиля и корявый язык не оставляют никакой надежды на его помилование и реабилитацию! В загон его и вот этого с ним заодно, госпожа хозяйка.

– Радуйсе, Господе мой! – ответила ключница, и с великой охотой побежала исполнять то, что ей было приказано.

– Это рыцарь Платир! – наконец изрёк цирюльник.

– Да-с! Весьма Древняя книга, – сказал священник, смахивая пыль с дубового переплёта, – и несмотря на это обстоятельство, я ни за какие коврижки не найду в ней того, что заслуживает нашей милости! Милорд! Извольте сейчас же проследовать в огонь!

Сказано – сделано!

Надо сказать, что куча под окном росла на глазах.

Тут священник открыл ещё одну книгу, и они увидели на титуле помпезное заглавие – «Рыцарь Креста».

– Да уж! Ради такого душеспасительного зачина, столь же святого, как и вся эта книга, можно было бы простить её художественное бесплодие и полное тупое невежество, но сколь часто и совершенно справедливо говорят, что за крестом всегда сидит дьявол, что я и не знаю, как тут поступить! … А ну шустро в огонь! Пшла!

Приняв у цирюльника следующую книгу, святой отец сказал:

– Кажется, это «Зерцало Истинного Рыцарства»!

– Я уже знаю пределы вашего милосердия, – сказал священник, – там некий господин Рейнальдос Монтальбан со своими друзьями и сотоварищами, на круг там больше воров, чем у самого Кака, и в массовке участвуют все двенадцать пар Парижских Пэров, во главе с их истинным историком-батописателем Турпином. И честно говоря, я осудил бы их не меньше и не больше, чем на вечное изгнание, даже потому, что у них там присвоена часть изобретения знаменитого Маттео Бьярдо, из которого ткал свою ткань истинно христианский поэт Людовико Ариосто, которого, особливо если я найду его здесь на каком-либо другом языке, а не на его собственном, я не буду уважать ни на грош, но если он говорит на своем языке, я возложу эту книгу на свою голову.

– Кажется он у меня на итальянском, – сказал парикмахер, -и между тем, я его не понимаю совершенно!

– Даже если бы вы его не поняли, – ответил священник, – и мы бы простили господина капитана, лишь бы он не тащил его в Испанию и не сделал из него деревянного кастильца, что лишило бы его естественной ценности. И что бы ни делали все те, кто хочет перевести книгу стихов на другой язык, как бы заботливо они не цацкались с автором и ни проявляли своё мастерство, истошно перевирая слова, они никогда не достигнут того уровня, какой стихи имеют при своем первом рождении. Первородство невозможно продать за чечевичную похлёбку! Словом, я утверждаю, что все эти французские поделки должны быть скорейшим образом собраны и брошены в сухой колодец, и пусть они там отмокают, пока мы не обретём всеобщее согласие в вопросе, что нам дальше делать с таким добрецом. Я боюсь встретить здесь Бернарда Карпианского, который наверняка где-то тут прячется, и другого – по имени Ронсенваль, попав в мои руки, эти поделки, должны сразу перекочевать в руки хозяйки, дабы она тут же передала их огню без какой-либо передислокации. Женщины вообще могли бы быть прекрасными палачами!

Все это подтвердил цирюльник, он хорошо знал своего приятеля, как правильного человека с хорошим вкусом, полагая того прекрасным священником, хорошим христианином и верным другом истины, который ничего, кроме истины в этом мире не признаёт.

Засим, открыв еще одну книгу, он увидел, что это был Пальмерин Оливский, и рядом с ним был ещё один, который прозывался Пальмерин Английский, на что лиценциат сказал целую речь:

– Тэк-с! Оливку растоптать под ногами, растереть в оливковую кашицу, потом в оливковое маслице, огнём неугасимым спалить дотла и развеять пепелок по ветру, чтобы и следа от него не осталось, но Пальму из Англии беречь, как зеницу ока и хранить вечно, в особом драгоценном ларце, подобному тому, который был найден Александром Великим в покоях Дария, предназначив его целиком и полностью для того, чтобы хранить в ней бесценные произведения поэта Гомера. Эта книга, милостивый государь, исключительно ценна по двум причинам: одна заключается в том, что она сама по себе очень хороша, а другая – она ценна потому, что её написал один великий португальский король. Все приключения в замке Бди—Бду-Бдуй прелестны и изумительны, они являют нам автора великим фантазёром, который с большим талантом поддерживает приличный уровень своей писанины, и достигает кристальной чистоты и ясности во всём, что говорит. Я утверждаю, что, будь на то ваше доброе соизволение, господин маесе Николас, что он и Амадис Галльский освобождены от огня, а все остальные, без всякого снисхождения и дальнейшего осмотра, да сгинут в огне!

– Нет, милостивый государь, – возразил парикмахер, – ещё не всё! Вот тут у меня есть ещё один – знаменитый Дон Белианис.

– Ах, вот как! – возразил священник, – за вторую, третью и четвертую части его надо напоить ревенём, чтобы очистить от слишком большой желчности, и ещё нужно изъять оттуда всё, что касаемо Замка Славы и других ещё более нагромождённых нелепостей, для чего им потребуется длительный карантин и отстой, в результате коего они будут исправлены, так что нам удасться наконец поступить с ними милостиво и по справедливости. И пока что вы держите их, друг мой, дома, но, ради Бога, спрячьте куда подальше и, молю вас, не давайте никому их читать!

– Да, с превеликим удовольствием! – ответил цирюльник.

К тому времени изрядно подустав от разглядывания обложек рыцарских романов, он приказал хозяйке собрать все оставшиеся инкунабулы и выбросить их из дома. Она не была не слепа, ни глуха, и ей доставляло гораздо большее удовольствие носить книги в костёр, чем ткать огромные полотна за ткацким станком. Ей так хотелось выбросить книги в окно побыстрее, что она схватила в охапку сразу восемь штук. Оттого, что книг было слишком много и они были слишком толстые, и их трудно было удержать, одна из книг свалилась прямо под ноги парикмахера, который тут же поднял её, чтобы посмотреть, что это там такое завалялось, и увидел заглавие: «История знаменитого рыцаря Тиранта Белого».

– Оу! Сколь милосерден наш Господь! – воскликнул священник, возвысив голос почти до крика, – А вот и достойная мишень для нашего внимания и сосредоточенности! Подай-ка мне, приятель, вот это, как я разумею, истинное вместилище мирской радости и сокровищницу мирских утех. Итак, вот пред нами дон Кьюрилейзон де Монтальбан, храбрейший рыцарь, и его брат Томас де Монтальбан, и рыцарь Фонсека, тут же изображена непередаваемая и несравненная битва Тиранта с огромным догом, на фоне острот Девы Удовлетворяшки, которые перемежаются с любовью и дерзкими выпадами вдовы Подъелдыки, пока наконец не заявляется госпожа Императрица, прозябающая в любви с Ипполитом, её верным конюшим. Согласитесь, милорд, что по своему стилю и достоинствам – это лучшая книга в мире: здесь рыцари рождаются едят, спят и умирают на своих кроватях и пишут завещания перед смертью, и всё это на наших глазах! Ничего такого в других книгах этого жанра нет и в помине. И между тем, и утверждаю это, тот, кто это насочинял на потребу публики, при всех красотах стиля, нагородил в своём сочинении столько глупостей, что остаток жизни должен бы закончить на галерах. Отнесите его домой, прочитайте его и удостоверьтесь в моей правоте, вы увидите, что всё, что я вам сказал – это истинная правда!

– Идёт! Я так и сделаю! – ответил цирюльник, – но что мы будем делать с оставшимися мелкими книгами?

– Эти, – сказал священник, – должно быть, не из кавалерии происходят, это не рыцарские романы, это чистая поэзия.

Он раскрыл на середине толстенький том, и вдруг увидел, что это Диана Хорхе Де Монтемайор, и сказал, полагая, что все остальные в таком же духе:

– Они не заслуживают того, чтобы их сожгли, как и другие, такие же, потому что они не причинили и не причиняют никому вреда, который причинили рыцарские романы, это развлекательные, хорошие книги, и они не несут никому никакого вреда.

– Господи! – сказала племянница, – Умоляю вас! Давайте их спалим поскорее вместе с остальными книжонками! Прошу вас, повелите их сжечь, как и те, потому что не так уж невероятно, что, исцелив моего бедного дядю от рыцарской болезни, он, читая эти и увлёкшись стишками, не пожелает стать пастырем или пастушком и не пойдёт бродить и шастать по лесам, лугам и полянам, что было бы ещё хуже, чем читать рыцарские романы, захочет на худой конец стать поэтом, что, как говорится, неизлечимая и прилипчивая болезнь со смертельным исходом.

– Верно говорит эта девица, – сказал священник, – и будет логично изъять у нашего друга все поводы для сумасшествия и других подвохов и каверз. Итак, как мы начинаем с Дианы Монтемайор, мне кажется, что она не горит, и сжигать её не надо, рановато, а надо отнятьу неё все, что касается мудрой Фелиции и этой мутной заколдованной воды, от которой у меня изжога, и почти все старые, длинные, занудные стихи, и оставить ей в добрый час её прозу и честь быть первой среди подобных книг.

– Следом за ней, – сказал цирюльник, – устремим свои взоры на так называемую Вторую Диану, или Диану Салмантинку, а в придачу к ней другую, но с тем же названием, автором которой является Гил Поло.

– Ну что ж, – ответил священник, – сопроводим Саламатинку в костёр, а Гиля Поло будем хранить, как зеницу ока, словно его написал сам Аполлон! Поторопитесь, милорд, и давайте заканчивать экзекуцию, а то и до свету не управимся!

– Эта книга, – сказал цирюльник, открывая следующую инкунабулу, – десятитомник «О Судьбе Любви», составленный Антонио Де Лофрасо, сардинским поэтом.

– Клянусь всеми святыми, – сказал священник, – что с тех пор, как Аполлон стал Аполлоном, и музы – музами, и поэты-поэтами, в мире не было более смешной и безумной книги! Как бы это ни было составлено, по сути, это лучшее и самое уникальное из всех сочинений, которые когда-либо появлялись в мире, и тот, кто не читал эту книгу, должен уразуметь, что он лишенец, всю жизнь был обделён, и никогда не читал чего-либо вкусного. Отдайте эту книгу мне, приятель, и обретя её, я буду ликовать больше, чем если бы мне дали все бархатные сутаны из подвалов Индийского Раджи из Флоренции.