Мария Лабыч
Путь тарбагана

© Текст. Мария Лабыч, 2020

© Агентство ФТМ, Лтд., 2020

⁂

1

10:13 a.m.

Ее дыхание замедлилось. Новый вдох. Выдох…

Сухая салфетка все медленней скользила по поверхности окна. Стерильное ничто стекла, и цель видна, как на ладони.

Вдох. Ладони сухие и теплые.

Щуплая молодая женщина, по виду гастарбайтер второго колена, торопливо оттирала плевок на панорамном окне третьего этажа «Рэдиссон». Острый локоть то выскакивал из синего рукава, то нырял обратно. Темный хвост под хозяйственной синей резинкой скакал по лопаткам. Рядом породистый телохранитель ожидал у двери патрона. Изящная блондинка простучала шпильками через фойе и исчезла у лифтов. В тишине отчетливо стал слышен спиральный звук движения салфетки по стеклу. За окном на площади у здания отеля три джентльмена, активно жестикулируя, пытались прийти к соглашению. Без успеха. Пять минут переговоров, и один из них принял решение. Он замолчал, отрицательно покачал головой и открыл дверцу своей машины. С его стороны разговор окончен.

До оскомины обычные будни столичного отеля, серая суета с оттенком утра понедельника.

– Есть, – вдруг тихо произнес охранник и машинально придержал жабру пальцами.

К этому моменту тело уборщицы окончательно выровняло каждый свой импульс.

– Толстый брюнет, желтый портфель.

С этой фразой охранник вынул из-под пиджака и передал ей пистолет. Дыхание девушки замерло между вдохом и выдохом. Она приняла оружие, следом услышала одинокий удар своего сердца, прицелилась и выстрелила сквозь стекло. Сухой хлопок отстал от спуска.

Секунду отверстие в стекле шипело, втягивая воздух, в острых сколах играло солнце. На площади один из оппонентов не завершил намерения. Он рассеянно помедлил и вдруг нелепо завалился в салон машины. Яркая песочная туфля оторвалась от замощенного двора и, качнувшись, повисла в воздухе. Туфля цвета портфеля.

Собеседники не сразу поняли, что их осталось двое.

А в коридорах отеля тревожно захлопали двери.

– Что это? Выстрел?

– Выстрелы, вы тоже слышали?

– Когда?

– Ну вот, сейчас. Только что…

Тут к паникующим гражданам выдвинулся серый телохранитель, небрежно поправляя полу пиджака:

– Внимание. Всем отойти вглубь помещения. Огонь ведется через окна. – Он указал на дырку в стекле.

Неполный десяток любопытных волной отхлынул от окон. Иные в направлении своих комнат.

– Полиция? – робко просипела престарелая гражданка.

– Совершенно верно. Полиция в пути. Всех прошу сохранять спокойствие.

– Но как же… ой, тут девочке плохо.

От испуга молодая уборщица рухнула, как подкошенная. Активная престарелая гражданка едва успела затормозить ее падение, не то бедняжка наверняка разбила б голову о плиты пола. В конце концов она все же выскользнула из ревматических рук и растянулась лицом вниз. Хвост замел пол, худой локоть в синем рукаве неловко вывернулся.

– Вернитесь к себе, – равнодушно посоветовал охранник. – Поверьте, вас всех еще пригласят.

– Она ранена? – во вдохновенном приступе паники спросил кто-то.

Охранник присел и грубовато перевернул девушку лицом вверх.

– Обморок. Испугалась.

Он поднялся с озабоченным видом:

– Расходитесь.

Неловко он поднял уборщицу и понес в сторону лифтов.

– Но ведь вы вызвали полицию? – чуя неуловимое неладное, вслед охраннику крикнула активная престарелая.

Не замедляя шаг, телохранитель посмотрел в окно. Там робким и настойчивым кружком собрались свои зеваки, заметно тормозя стремительного человека в синей униформе.

«Что-то быстро».

Один из собеседников мистера Желтого портфеля тем временем присел и прятался за его машиной. Другой кинул взгляд на окна отеля и посмотрел, казалось, прямо в лицо телохранителю. Но вдруг задрал голову и стал изучать крышу.

У служебного входа охранник оглянулся:

– Не волнуйтесь, через минуту полиция будет здесь.

Охранник и уборщица спустились по служебной лестнице и порознь покинули здание за минуту до оцепления.

10.44 a.m.

Она увидела напарника у киоска неподалеку от входа в метро. Светило весеннее солнце, слух терзали трамваи, разрывались пыльные воробьи. В тени козырька охранник из отеля изучал боковую витрину, наглухо заставленную прессой.

– Хай, бади. Классные очки. Папины? – услышал он из-за плеча. Хрипловатый голос принадлежал уборщице из отеля. А внешний вид, на сей раз, студентке хорошего вуза гуманитарного направления. Ее респектабельному брючному костюму мешали заскучать высоко выбритые татуированные виски, хорошо видные под собранными в хвост волосами.

– Ты задержалась…

Он оглянулся и с сомнением осмотрел ее голову, как некий самостоятельный необычного вида предмет.

– Это ирокез, – сообщила она. – А что?

– Ты сделала это где-то здесь, в подворотне?

– Бери выше. – Пригласительным жестом она указала на ряд приветливых синих кабинок. – В сортире.

Лицо ее торжествовало. Он задумался на секунду и сказал:

– Сомневаюсь, что кому-нибудь, кроме меня, это понравится.

– Я знала, что ты оценишь.

Они спустились в метро, продолжая коротко переговариваться.

– Без проблем? – дежурно спросил он.

– У меня чисто. Кто это?

– Теперь никто.

– Есть подтверждение?

– Пока только ментовские переговоры. Радиокод «убийство», однозначно.

Они внедрились в толпу.

– С тобой приятно работать. – Он протянул руку для пожатия.

– Стоп-стоп-стоп. Тритон, ты что? Что еще за сантименты?

– Молчи. Слушай. Думаю, в ближайшее время мы никому не понадобимся. Отдыхай, Тамагочи. Документы в ячейке. Счет закрой сразу. Ты все знаешь, но напомнить – не лишнее. Если каникулы затянутся, не пугайся нового напарника. Я подумываю отойти от дел.

«А это возможно?» – мысленно спросила она. «Разумеется, нет» – вот единственный возможный ответ.

Он что-то задумал. Тамагочи всмотрелась в его лицо и не нашла ничего необычного.

Ей неожиданно польстило, что он признался. Несомненный признак доверия. В их деле такие вещи выясняются к концу знакомства.

– Я в сторону центра. Ты?

Вопреки инструкции они поехали одним составом. Он уступил даме ближайший второй вагон и в последний момент впрыгнул в первый, чуть придержав ладонью дверь.

11.14 a.m.

Состав мчался, завывая на поворотах.

«Гад Тритон. Испортил-таки настроение».

Уже сейчас Тамагочи знала, о чем подумает, когда возникнет новый напарник. Что какая-то милая студенточка, например, гуманитарного вуза проделала в теле Тритона правильную дырку. Чтоб не рыпался.

«А может, и получится, – без тени надежды подумала она. – Мы отморозки».

Вагон качнулся. Девушка рухнула на лавку. Напротив молодая цыганка с грязными руками кормила грудью малыша. Высокий школьник жадно заглядывал из-под локтя, держась за поручень. Близорукая девушка в нелепом розовом пальто читала, почти касаясь носом книги. Стесняется носить очки. Долговязый морской офицер с командировочным чемоданчиком подпирал надпись «не прислоняться». Лысый старик с мохнатыми бровями и осанкой танцора опирался на трость, уставившись в одну точку. Толстуха с кроссвордом заняла пол лавки, прикрыв перчаткой лист от любопытных. Непонятно чья девочка пяти лет в желтых резиновых сапожках прогуливала плюшевого медведя между сидениями.

Тамагочи взглянула на часы. Покемон на циферблате указывал на одиннадцать. Встретилась взглядом со своим отражением в стекле – в лице было что-то от покемона с часов. «Это потому, что мы отморозки».

Она вставила наушники в уши, прикрыла глаза, и забыла включить плеер.

«Двадцать минут назад был человек. У человека был желтый портфель и такие же туфли. Живот, одышка и дорогая тачка. Умер человек – и с этого момента я ничего не чувствую. Не он первый, не он последний. Я и Господь Бог занимаемся одним и тем же. Только я делаю это гораздо реже… Упс, не туда. Не в суде, оправданий не требуется.

Как там… Был человек. Ты спускаешь курок… то есть, я спускаю курок… и навсегда избавляю его от одышки».

Она ухмыльнулась. Он ненастоящий. Все дело в том, что он ненастоящий! Желтые туфли? Да хоть зеленые! Мы все – покемоны в зоне прямого прострела. Нас нет.

На лавке напротив цыганку сменила женщина-подросток с тревожным и пустым лицом. Беременна, похоже.

«Тритон хороший. Только бы у него получилось!» – пыталась молиться Тамагочи, когда действительность настойчиво потребовала ее внимания. Она удивленно открыла глаза – ничего нового. Вагон неполный. «Танцор». Толстуха. Беременная. Что не так? Она сосредоточилась. Беременная… Отекшее лицо, бесформенная куртка. По виду, так жить ей не хочется. В таком положении это бывает. Тамагочи прямо посмотрела ей в глаза и в ответ получила бессмысленный скользящий «взгляд в себя». Будто вокруг той жгучая пустота, от которой пора избавиться. Левая рука на коленях под животом. Правая едва заметно вздрагивает в кармане. «Четки?» Взгляд Тамагочи стал болезненно острым. Левая рука сидящей осторожно коснулась живота и немедленно легла на прежнее место. Как на стоп-кадре Тамагочи увидела, как в момент прикосновения неправдоподобно провалились пальцы относительно ладони: ее живот не круглый. На нем многосегментное устройство, и пальцы попали в проем. А в кармане, наверное, телефон или просто кнопка.

Поезд начал торможение, приближаясь к станции.

Что нужно делать?

«ЧТО ДЕЛАТЬ? Кнопка связи? Не успеваю. В толпе кричать: все на пол, бомба? Тритон бы знал наверняка!»

Бесконечную секунду Тамагочи тупо смотрела на раскрывшуюся дверь… и стало поздно. Она увидела лицо напарника в проеме и едва открыла рот, как он сорвал ее с лавки и выбросил из вагона навстречу входящим пассажирам с такой силой, что она упала, разбив подбородок о мраморный пол. И прогремел взрыв.

11.22 a.m.

Короткий болевой удар в ушах отрезало как ножом, звуки оглохли. Сверху посыпались острые мраморные осколки. Она приподняла голову, провела языком по зубам и сплюнула кровь. Оглянуться не успела: тяжелый удар по затылку вернул ее голову к полу. Нога споткнувшегося на миг опустилась перед лицом. Белая, с кошкой на пятке. Хорошо, что не ботинок. Не имея возможности повернуться, Тамагочи не видела происходящего за спиной. И едва смогла сгруппироваться, когда по ее спине, съезжая по ребрам, начали ступать ноги. Много ног. Спина промокла, но, по ощущениям, это была не ее кровь. Кто-то мешком свалился рядом и не дышал. О него спотыкались и падали сверху. Запахло едким синтетическим дымом, казалось, слышен гул огня. Кто-то задыхался у самого ее уха, непрерывно повторяя: «Мамочка, мамочка». Реже и реже.

Детали валились во все уплотняющуюся кучу, встать было уже невозможно. Тамагочи с усилием перекатилась через навал и боком отползла за колонну. Задыхаясь скорее от страха, чем от дыма, она, что было сил, закричала:

– Тритон! Тритон, Тритон!

И себя не услышала. Она вжалась спиной в колонну и продолжала немо кричать, зажимая уши руками и зажмурив глаза, ни на что не надеясь. Бесконечно долго. Он не шел. Он остался в вагоне.

А пассажиры все бежали, пока не запрудили холл станции. Казалось, этому потоку не будет конца. Из рупоров зазвучали короткие каркающие команды, но она не понимала их содержания. Потом толпа поредела, и к развороченному вагону начали протискиваться люди в шлемах и бронежилетах. Тогда она решила, что тоже может подойти. Встала, пригнулась и двинулась вслед за вооруженной цепью. Ей преградили путь и вежливо велели оставаться на месте и ждать медиков. От беспомощной злобы она чуть не кинулась на автомат, но тут увидела Тритона. Он сидел у ее же колонны, но со стороны взорванного вагона.

Она рванулась к нему, но он едва заметно отрицательно качнул головой. Сверху крови почти не было, только мелкие ссадины. Он часто дышал и крепко прижимал к животу руку.

– Что?

– Ты цела?

– Что там?! – Она требовательно смотрела на руку.

– Не очень.

Он ободряюще улыбнулся. Промежутки между зубами окрашивала кровь. Голос был обыкновенным, только дыхание заметно учащалось.

Она чуть-чуть отвела его руку, и сразу прижала обратно. Там была сплошная пузырящаяся каша и торчало что-то металлическое.

– Тритон, ты выживешь. Сейчас. Сейчас я кого-нибудь приведу.

– Молчи. Слушай. Другого шанса не будет. Уходи сейчас. И хватит метаться под камерами, они все это отсмотрят.

– Я только позову…

– Нет! Ты сюда не вернешься, или я зря тебя вытащил. Не дай им шанса. Ты уйдешь сейчас. До того, как схлынет толпа, ты поднимешься на поверхность и поедешь прямо на автовокзал. Шмотки купишь в переходе. Из страны – не раньше, чем через полгода. Последний счет не трогай, хоть с голоду будешь подыхать. Пообещай мне.

Голос его сбивался и гас. Она подползла совсем близко и прикоснулась лбом к его виску.

– Ты умрешь?

– Не сейчас.

– Мне страшно. Там в вагоне мертвые люди.

– Успокойся, Тамагочи. Представь, ты свободна. Повтори.

– Я свободна… (без смысла). Я ничего больше не умею.

– Никто ничего не умеет. Пока не научится.

– Я буду по тебе скучать. Всегда. – Тамагочи втянула носом кровь.

Ей показалось, что сейчас… вот уже сейчас она не выдержит. Отчаяние прорвется истерикой, и ничего не надо будет делать и никуда идти.

– Не будешь, – услышала она в ответ. Его голос трезвил, обуздывал панику.

– Я тебе нравлюсь? – неожиданно для себя самой спросила она.

– Нет. Тебе вообще не идет ирокез. Ты наивная дура, стриженная под подростка-головореза. Ты ошиблась один раз, но ты умна и не повторишь ошибку. И не смей думать по-другому.

Он прикоснулся пальцами к ее обритому виску, потом грубо оттолкнул ее голову.

– Вперед. За нас обоих.

Она поднялась с колен и, не оглядываясь, побрела по перрону. К ней подбежали спасатели, но она показала им на Тритона. Он уже потерял сознание.

– К нему, прошу вас. Он жив. Я в порядке. Прошу вас…

Ее подтолкнули к носилкам. Тогда она стянула окровавленный пиджак и задрала майку до подбородка. Повернулась. Ее бегло осмотрели и отпустили.

«Северный вестибюль!» Она шла, через шаг спотыкаясь. Но не вглядывалась в предметы, валявшиеся всюду. Обувь, сумки, какие-то папки… попадались и более странные формы с черными подтеками. Она сразу отворачивалась.

«Северный вестибюль».

Трупы уже убрали с перрона, они лежали в ряд между колонн в центре зала. Лица под мешками для уборки. Раненых было гораздо больше, их продолжали сносить ближе к перегруженному эскалатору и укладывать на пол. Многие были неподвижны. Другие бились, их держали за голову и ноги. Здесь и там стояли пассажиры, на весу держа в руках капельницы. Под ними ползали врачи. Кому-то били в грудь, пытаясь завести вручную сердце. Кололи вены, накладывали жгуты, накидывали дыхательные мешки. Тамагочи подумала, что здесь стоит стон, крик, плач. Но не слышала этого. В голове звенел высоковольтный звук неподвижного поездного состава.

Внезапно она уперлась в сталь забора. Знак «стоп», и дальше хода нет.

«Северный вестибюль!» – прокаркал рупор сотый раз. Но она не помнила, что это такое. Жестами дежурный пытался что-то показать, потом отнял машинку от лица и заорал:

– Назад! Выход там! Здесь пострадавшие!

Сообразила. Повернула. Навстречу по свободному пути, не останавливаясь, пронесся поезд. Тамагочи ослепили пустые окна, а порыв воздуха чуть не сбил с ног. Она словно очнулась и заплакала. Ей хотелось сейчас же вернуться к Тритону. Но он знал, что она этого не сделает. Значит так и будет. Сквозь бесконечно длинный холл забытых туфель она брела обратно к все убегающему эскалатору, мучительно вызывая в памяти его лицо. Оно исчезло, стерлось бесследно. Она не знала его имени, он не знал ее.

Преследовало другое видение, которое она долю секунды могла видеть за спиной человека с автоматом. Неподвижный состав в ярко освещенных окнах. Провалом в нем полутемная искореженная половина второго вагона. Поручень выломан и кривой пикой торчит из раскрытой двери. Состав пуст, и только в этой части сквозь выбитые стекла видны люди. Они сидят на прежних своих местах. Это старик и подросток. Подросток склонился, будто уснул. А старик, как живой, глядя в одну точку, продолжает удерживать коленями палку. На коленях подростка лежит голова толстой женщины, а ее выгнутая в обратную сторону рука в перчатке упирается в пол. Из-за сидения видны косолапо скошенные ноги девушки в розовом пальто. У закрытых дверей на полу сидит офицер. Его ноги подогнуты, а запрокинутая голова удерживает затылком оттопыренную фуражку. Обшивка вагона сплошь покрыта облупленными вмятинами. Брызги на стенах. На пятнистом полу в темных жирных лоскутах и мелком железном соре раскрыт залитый кровью кроссворд со скабрезными картинками. И звон. Высоковольтный звон.

Эта картина будто выгорела в ее сознании. Тамагочи непрерывно видела ее перед собой и открытыми и закрытыми глазами.

Желтый маркер эскалатора, как удар тока. «Девочка. Где девочка?» Мысль оглушила. «Девочка, маленькая, с медведем. Что с ней?» Лента поручня надежно зацепила руку, и жесткая рифленая ступень уже тащила Тамагочи вверх. Она неловко повернулась и начала спускаться против движения эскалатора. «Среди трупов ее не было, я заметила бы такой маленький. Среди раненых?» Сбивая редких встречных, она попыталась сбежать вниз, но все не успевала. Стальное полотно тянуло прочь. Как во сне, из последних сил она бежала на одном месте, видя перед собой все те же пустые глазницы вагона. Наконец, обессилев, она споткнулась в последний раз, села на ступень и закрыла лицо руками. Наверху ей помогли встать чьи-то сильные руки, и в общем потоке она была вынесена на улицу.

Свет дня ослепил ее. Светило весеннее солнце, слух терзали трамваи, разрывались пыльные воробьи.

2

Девушка заглушила мотор и выпрыгнула из кабины. В свете мощного фонаря трактора поле выглядело, как полторта. Скудная пшеница белела с правой стороны, слева чернела перепаханная земля с торчащими клоками соломы. Хорошего понемножку. Тома бросила трактор там, где закончила пахать, и потащилась вперед, на ходу стягивая пыльные рукавицы. Спину ломило. Погасли фары, и стало заметно, что мрак расслоился и поредел. Ночь отступала.

Тома миновала сетку ограждения и устало побрела в сторону поселка по пустой, едва различимой в темноте дороге. Вдоль границы полей на бетонных столбах в два ряда тянулась колючая проволока. За ней по обе стороны в раннем свете поблескивали сухие метлы кукурузы.

В кабине поуютней. Тома ссутулилась и зябко обхватила себя за плечи. Без мерного звука мотора она чувствовала себя голой и уязвимой. Стояла мертвая тишина. Вдруг неподалеку шевельнулась пара стеблей, и по полю метнулся сухой полый шорох. Тома тревожно огляделась, прислушиваясь. Смолкло. Она снова поежилась, стянула платок со лба и отерла им лицо. Каменистая пыль оцарапала лоб.

Внезапный порыв ветра вырвал платок из рук. Тома поймала его, прижав ногой к земле. На секунду все вокруг застыло, как на фотоснимке… Девушка тоскливо оглянулась. Метров триста отделяло ее от трактора, а респиратор остался в кабине. Она колебалась мгновение, тревожно вглядываясь в темноту, потом твердо решила не возвращаться.

До бетонного убежища не больше сотни метров, его квадратная коробка смутно виднелась за высокой порослью полей. Но с точки зрения архитектурных особенностей Томе оно напоминало крематорий. По сути совершенно необоснованно: Тома не была знакома с устройством подобных заведений. Тем не менее стереотип легко поборол здравый смысл. Наконец, она решилась окончательно и побежала. Мимо полей, мимо убежища, мимо раз за разом мелькавших прикрепленных к столбам желтых щитов с предупреждением: «Присутствие на территории сельхозпосадок без спецкостюма строго воспрещено».

Тут все вокруг дрогнуло, колыхнулось и пришло в яростное движение. Поднялся монотонный свист. Сломалась, смялась гладь полей. Стебли растений пластались ниц и рывками вздымались снова. Обрывки сухих листьев, вертясь, пересекали дорогу. Тома на ходу повязала платок на лицо углом вниз, как грабитель поезда с дикого запада. Край заткнула за ворот.

Среди летящего мусора столбами вставала белая пыль, свиваясь в спирали у самой земли. Девушка сколько могла, прибавила ходу. Впереди, за полями, окруженный чахлой рощей, лежал спящий поселок.

Молочный рассвет разгорался, сжирая звезды. Беснующиеся поля разнородных посадок серпом окаймляла неподвижная белая долина. В немом покое она полого уходила вдаль до самого горизонта, призрачно светясь с востока. Контраст бесноватых полей и белого покоя вызывал чувство нереальности происходящего. Это он. Остов Мертвого моря. Туда ушла вода. Оттуда теперь приходит гиблый ветер.

Посреди необъятной дали еле катилась по ровной серой полосе черная точка. Стремглав бежала Тома.

Успела! Успела. Дыхание глотками комкало горло. Тома ворвалась во двор, повернулась закрыть калитку, но та не поддалась. Легкая сухая древесина ворот в потоке ветра стала несдвигаемой. «Бросить так? Сорвет же, к черту, ворота!» – в приступе упрямства думала девушка, снова и снова налегая на дверь. Между тем ветер заметно усилился. Створка дрожала и низко гудела под ладонями, как высоковольтная линия. Внезапно она ринулась навстречу Томе и распахнулась настежь. Толчком девушку отбросило вбок, и дверь намертво прижала ее к забору. «Прибило б, если б не притолока», – отстраненно подумала Тома, еле повернув голову в тесном пространстве, и коснулась пальцами толстого бревна. Ловушка захлопнулась. Плотно сжатая с обеих сторон, Тома отчаянно пыталась выбраться. Она изо всех сил упиралась в забор ногами, пытаясь оттолкнуть заклинившую дверь спиной. Не вышло. Ветер звериной силой прижимал ее, не позволяя сдвинуться с места.

«Десять метров до дома. Глупо», – с колотящимся сердцем подумала Тома. Над ее головой рассветал куцый треугольник неба. Ветер с ревом рвал толстые щели, бил хлестко песком и теперь не давал вдохнуть. Тома билась уже без надежды, без толку, как зверь. Мучительно хотелось сорвать с лица платок…

Когда пыль залепила глаза, и дышать стало невозможно, калитка вдруг истошно заскрипела и с треском захлопнулась. Внезапно освобожденная Тома упала на бок, поднялась, и, пригибаясь, полуползком двинулась к дому. Десять метров. Восемь. Пять… Перед носом мело пылью, сухой травой, дворовым веником, живой удивленной курицей вверх тормашками и чистыми наволочками с веревки. На самом краю зрения метнулась черная клякса. Показалось, собака. «К черту, к черту всех», – думала Тома, переползла через порог и тяжело захлопнула за собой дверь.

Оглушила тишина, мерно прорезываемая ударами капель из рукомойника. В мыслях тоскливо мелькнула показавшаяся собака, но Тома отогнала ее фантом. «Привиделась. И вообще. Спасайся, кто может, – как может».

Едва отдышавшись, она торопливо прошла вдоль стен, закрывая ставни. Для этого она рывком втягивала в растрескавшиеся отверстия в саманных стенах металлические пруты, снаружи прикрепленные к ставням. Через минуту дом покрыл мрак, и только сквозь стенные дырки ровными полосками пробивался свет и тонкие струйки настырной пыли. Они еле слышно свистели, каждая своим голосом.

Тома ощупью нашла табурет, взобралась на него ногами и крутанула в цоколе лампочку. Желтый круг мигнул, покачался, очертил бревенчатый потолок, осветил узкую комнату.

Голова закружилась. Тома сползла, села на пол и начала раздеваться. Руки тряслись, она обрывала петли и пуговицы. Труднее всего дались ботинки. Она стянула со стола кухонный нож и перерезала шнурки. Дальше пошло поживее. Покончив с разоблачением, собрала все до последней тряпки, с трудом поднялась, и, чуть-чуть приоткрыв дверь, вышвырнула их за порог. Свистящий хаос утилизировал все мгновенно.

Усилием воли девушка запретила себе лечь на кровать и улеглась под ней на половик. На ощупь нашла таблетки дезактиватора в комоде за головой, проглотила четыре сразу и затихла, подтянув колени к подбородку. Лежа виском на тонкой тряпке и иссохших досках, она закрыла глаза и почти физически ощутила, как с рук, с ног, из волос, каждой складки, каждой поры на пол сыплется тонкий белый песок.

«Не на пол. На половик, – не без удовлетворения поправилась она. – Я его вытрушу и… Жалко кур». С этой мыслью она заснула и неподвижно проспала до полудня.

Ее разбудил телефонный звонок. Винтажный механический звон исходил от китайского аппарата, гвоздем прибитого к стене у рукомойника. Тома осторожно открыла левый глаз. В открытые окна врывалось солнце, чайник плевался на плите, у окна сидел Паша, жевал куриную ногу и читал газету.

– Почему бы не снять трубку? – сурово осведомилась Тома.

– С добрым утром, любимая!

Он гибко соскользнул с табурета, встал на одно колено и поцеловал ее в щеку.

– Прожуй!

Тома недовольно вытерла щеку и попыталась собрать в единое целое затекшее тело. Телефонный звонок осекся и замолк.

– Почему я здесь, а ты жрешь, как ни в чем не бывало? – мирно добавила она, сидя на полу и растирая занемевшую ягодицу.

– Потому что будить мое солнышко небезопасно, где бы то ни было. В глаз несложно получить.

Сквозь его рыжие волосы светило солнце, Тома улыбнулась и прилегла снова, опершись щекой на руку.

– Ну – нет, теперь – вставай-ка! – Павел хищно вскочил со стула.

– Нет, нет, нет!

Она смеялась и дрыгала ногами, когда он тащил ее на плече за дом к колодцу.

– Холодная! Будет холодная!

– Нет, я с утра набрал кадку…

Тома сидела в антикварного возраста черном корыте, а Паша поливал ее нагретой утренним солнцем водой. В брызгах мерцала радуга. Потом она встала, он смыл пену чистой водой и обернул ее светящимся белым полотенцем. Казалось, пели птицы.

Двумя часами позже Павел вновь сидел на прежнем месте. Напротив восседала Тома в простыне на подобие римской грации с кружкой молока и пальцем доставала мед из кувшина.

– Как в лаборатории? – спросила она и подняла глаза.

Его лицо напряглось, но рот продолжал улыбаться.

– Мрут, твари.

Тома отставила кружку.

– Сколько?

– Уже четырнадцать. На вскрытии ноль. Совершенно чистые крысы. Спонтанная асистолия.

Павел вздохнул и продолжил:

– Оставим это. Найдем причину, найдем и средство. Кстати. утром был шторм. Я волновался.

– Шторм! Шторм, когда море. А когда песок, это буря… А ты помнишь море?

– Ты мне зубы не заговаривай. «Шторм – буря». Попала, отвечай?

– Не успела. Честно. Я домой, и тут как начнется!

– Слушай радио. Обязательно. Сирена была, все ее слышали. Но что-то мне подсказывает, что все, кроме тебя.

– Ну, слышала – не слышала. Что-то такое я слышала…

– Черт тебя дернул тогда выйти в поле! – голос Павла стал тревожно-злым.

– Ну что ты дергаешься? Говорят тебе: не попала. Все хорошо… – Тома светло улыбнулась.

– Все хорошо?

– Ага!

– А у самой конъюнктивы, как у белого кролика. И ботинок твой висит на столбе радиоточки, загорает. Почему-то. И полкорыта песка после купания осталось. С чего бы?

Тома незаметно покосилась на сплошь запыленный половик, свое импровизированное ложе. Потом придала лицу серьезности и гордо отозвалась:

– Ну, знаешь… про женщину не говорят «конъюнктивы»… это у твоих мышей конъюнктивы.

– У крыс.

– Это у крыс конъюнктивы…

– Допросишься ты у меня, женщина. Посажу на цепь, буду выгуливать…

– Ага. По пятницам. При твоем отношении к работе на большее можно забить. Сдохну я так у вас. От спонтанной асистолии… – жалобно закончила Тома.

– Не болтай, – жестко сказал Павел и нахмурился.

– Сегодня ночуешь в лаборатории?

Он не ответил. Во взгляде отразилось сожаление, и страсть к своему делу, и уверенность: она поймет.

– А. Ну-ну. Так я и знала. Пошли со мной в курятник? – вдруг убедительно предложила Тома.

Он глянул озадаченно, будто ослышался. Тома охотно пояснила:

– Надо оценить жертвы и разрушения. Мне одной как-то…

– Курятник, как курятник. Стоит. Я там был.

– Ну и сколько же там кур? – подозрительно спросила Тома.

– Двенадцать.

Тома вздохнула.

– Я боялась, все гораздо хуже. Было тринадцать. Пойдем, поищем, может быть и тринадцатой повезло? Забилась где-то…

– Честно говоря, тринадцатой не повезло. Перелом голени, закрытая черепно-мозговая травма, левосторонняя слепота.

Тома проследила выразительный взгляд Павла до тарелки с куриным мясом, накрытой столовым полотенцем. Ей и раньше в очертаниях его обеда мерещилось что-то смутно знакомое. Испуганный аппетит спрятался в самый дальний угол.

– И ты можешь ее есть? Теперь?

– А что, продиагностированная, она перестает быть съедобной? Ладно, не куксись. Труп я возьму с собой, – там пацаны голодные.

Паша смел одноногую птицу в пакет, накрыл тандырной лепешкой, взглянул на часы и засобирался.

– «Пацаны» у него там «голодные». Пацаны и Марина. Я правильно говорю? – Тома скроила проницательную физиономию.

– Нет, солнышко. Марина курятину не ест…

– Ах, даже так? Вам известны ее гастрономические пристрастия?

– Клянусь, я не пойму: ты ревнуешь или шутишь? – Павел посмотрел серьезно.

Тома выдержала грозную паузу, и прыснула:

– Ревную? К этой курице? Она же курятину не ест из страха каннибализма.

– Забавно. Ты когда смеешься, кажется, что снаружи солнце.

– Потому что там и есть солнце.

Павел встал, захлопал по карманам, уточняя координаты зажигалки. Тома вздохнула:

– Уже? Я думала, ты в ночь…

– Уже. И в ночь. Не горюй, царица, отследим этот проклятый эффект, и махнем… Куда ты хочешь?

– В Гонолулу.

– Хорошо, насчет отпуска после подеремся. Я, к примеру, предпочел бы Исландию. Ну, ладно. Будь умницей, и включи радио.

Он наскоро натянул свежую рубашку, ущипнул Тому за нос и вышел. Тома нарочито не попрощалась, она растирала пострадавший нос. Не пройдет и минуты, как он вернется. Спустя указанное время за дверью послышался шум, и Павел со словами «ч-черт, опаздываю!», влетел обратно, включил радио, и выбежал снова.

– Пока!.. – еле успела выкрикнуть Тома.

В ответ уже во дворе он раскрутил пакет с курицей над головой.

Китайский радиоприемник заговорил по-саяхски. Тома вежливо кивала старательной радиоведущей, не понимая ни слова. Из-за окон донесся шум мотора, и мятый джип цвета пыли покатил вдоль белой дороги, постепенно превращаясь в пыль.

Тома бесцельно побродила по кухне, подошла к мусорному ведру, воровато разрыла его и достала клочок смятой бумаги. Расправила на коленке и в очередной раз прочитала:

«Распоряжение по участку 263–12.

По результатам проверки от 03,06 решено запахать культуру без уборки. Отчет комиссии по участку размещен на сайте Академии сельского хозяйства под кодом участка. План мероприятий на следующий сезон в разработке. Благодарим за сотрудничество».

Она снова смяла бумажку и бросила обратно. Дернула ртом, передумала, вновь достала и разорвала в меленькие клочки. Запахать? Будет исполнено. Поле уже наполовину запахано.

Тома вновь прошлась по кухне, пытаясь отвлечься.

Если называть вещи своими именами, то в телеграмме написано следующее: уничтожь то, во что вложено столько труда. Пот и слезы и скудную радость последнего полугода. Уничтожь раньше срока, до урожая. В битве за каждый колос ты проиграла. Но не это самое главное. А то, что результат этой нелегкой работы никому не понадобился. Образцы пшеницы в лабораторию не потребовались. Их не будут исследовать, Академия признала культуру полностью непригодной. И потому распорядилась «запахать без уборки». «С благодарностью».