Марина Алант
Остров прощенных
Глава 10
Человек напрягся, услышав звонок в дверь. Каждый звонок вызывал в нем надежду и нежелание признать это. Он медлил… Наконец, открыл. И увидев незнакомую женщину с глазами, полными тревоги, почувствовал неладное…
Город спал в отрешенном спокойствии окон, и только одно изумляло своей откровенностью ночь… Там на квадратном клочке жизни тревога не уступала место сну, а бессмысленное ожидание чего-то, что не имеет продолжения, изводило своей неотступностью…
Небо повисло надо мной предрассветной блеклой звездностью, странной безотвязной напряженностью вливаясь в мой трезвеющий мозг. В вызванном хмелем прежнем восприятии мягкой округленности ситуации начали вырисовываться углы. Внутри меня едва забрезжил хрупкий, но ощутимый барьер. Чем дальше мы вкушаем запретный плод, тем глубже осознаем свое падение. Сквозь бархатную усталость и отступающее желание вдруг проросло неприятие мною собственных поступков, осознание бессмысленной роковой глупости, сквозящей в них. И эту истину дарила мне …мораль. Та самая, которую я обвиняла в несправедливости. Мораль вновь наводила порядок в чувственном хаосе, убеждая в том, что одни ценности имеют вес, точно якорь удерживая нас у причала, другие призрачны и невесомы как дым, обладающий свойством рассеиваться.
Но теперь уже слишком поздно. Во всем виновата я сама. Только я. Если все случится – пусть случится.
За мной долг.
Почему же Алешка медлит? Я открыла глаза. Наклонившись надо мной и облокотившись на дрожащие от напряжения руки, он внимательно рассматривал меня сверху. И как мне показалось, не с интересом и желанием, а словно с мысленным поиском правильного выбора. Его дыхание блуждало на моем лице, обжигая кожу. Повисла, словно замерев перед прыжком, роковая пауза. И вдруг оттолкнувшись, он отступил, поднялся во весь рост. Вздохнул тяжело с едва различимым глухим стоном. Постояв надо мной, бесстыдно обнаженной, минуты две, он присел на корточки, перевел взгляд с меня на свои ладони и принялся разглядывать их поверхности так увлеченно, как если бы там находилась карта клада. Зачем-то медленно потянулся к рукоятке ножа и выпустил на волю сверкнувшее жало. Я подтянула колени и вжалась в стожок, устало внемля опасности. Алешка бросил на меня решительный взгляд и, не дав времени что-либо предположить, полоснул лезвием по самому центру свое ладошки. Мы вскрикнули оба. Кровавые ручейки побежали вдоль линии жизни. Я подскочила к нему, срываясь на шепот, требовала объяснений. Он вдруг засмеялся:
– Меня это отвлекает.
Я подумала, что он бредит.
– От чего?
– От того, что я не должен…
Он запнулся.
Я встала перед ним на колени, от эмоциональной передозировки не ощущая колких неровностей. Неумелыми, спешащими движениями принялась останавливать кровь платком.
– Зачем. Зачем? – повторяла. – Я не понимаю…
– Не надо, – он попятился, пытаясь вырвать руку из моей.
Я с силой прижала его голову к своему плечу, целовала его, успокаивая. Комкая кровавый платок, колдовала над раной. Раной тела или души? Но разве любовь во все времена не шла дорогой, вымощенной душевными ранами, словно наступала горячими пяточками на ничем не защищенную человеческую душу?
– Зачем ты это сделал? – шептала я, охлаждая дыханием кровавую лунку.
– Просто я понял, что вы хотели расплатиться со мной.
– Расплатиться? За что?
– За будущую разлуку.
– Не говори так. Это не правда.
– Правда. И мне не надо от вас платы.
Мне положено, наверное, быть мудрее его, ведь я старше и опытней, но, вероятно, в нем есть нечто, что и мне не дано понять.
– Послушай меня, дорогой мой мальчишка. В жизни все относительно. Очень мало того, что стоит каких-либо жертв. Жизнь очень разнообразна. Отбирая одно, она дарит другое. Учитывая это, надо относиться к потерям легче. Постарайся понять.
– Знаете, – в его взгляде проскользнула слабая тень разочарования, – как-то я прочитал об одном обычае древнего племени индейцев. Желая навечно породниться, двое надрезали линии жизни на своих ладонях и соединяли их, веря, что смешивают кровь.
Да, он понял мои слова, но понял так, как не понимала их я сама: суть жизни в том и состоит, с какой силой мы её себе внушаем.
Предвижу, читатель осудит поворот моего сюжета, рассмотрев в нем сознательное пафосное возвеличивание момента. Почему в исторических романах о любви жертвенные поступки идеализируются, а в жизни высмеиваются за театральность и пафос? Несомненно, уже не те темные века, когда заменой знаниям служили эмоции. Но, возможно, в старину несчастные влюбленные венчали обреченные отношения высокопарной жертвенностью, украшая подобными поступками свой безрадостный быт. Как украшают голову невесты цветами…
Нет, я не подняла с земли нож, не стерла с его лезвия пепельно-красную грязь. Дорожки на моей ладони не ожили, не покатились темными бусинами, ударяясь о черный кристалл туфлей… как, наверное, должна была закончиться эта сцена. Нет, ничего такого не случилось, логичной развязки не вышло. Возможно, потому, что я просто труслива. А может быть и потому, что наши мотивы больше не созвучны…
Рассвет влился в меня тревогой. Обреченной казалось даже девственная нежность облаков. Птицы вдохновенно пели о будущем, но не о моем. Долго набираясь решимости, я поднялась, наконец, на свой этаж и стала топтаться возле двери, страдая от мучительной трусости. Стараясь не издать ни звука, пошевелила ключом в замке и почувствовала накат паники: дверь оказалась закрытой на второй замок, которым обычно не пользовались. Мне давали понять, что здесь меня не ждут. Мои глаза заполнились слезами. Я плакала от неприязни к себе, от брезгливости к своей паучиховой сущности. Почему-то только сейчас, у этой запертой двери, я поняла, что всего лишь слабая тварь, не сумевшая совладать с дразнящим грехом.
Я прислонилась к косяку и простояла так минут двадцать, пока не услышала за дверью до дрожи знакомые голоса. Запищал резиновый утенок в ванной комнате – муж умывает дочку. Потом где-то в комнате она весело воскликнула:
– Хотю классное!
А вчера утром жеманница просила “золтое”.
Съежившись от утренней прохлады и осознания приближающейся катастрофы в моей жизни, я пошла прочь.
Намокшие от росы туфли растерли ноги до крови. И эта боль как будто знаменовала собой конец короткой иллюзорной сказки и начало долгой мучительной правды, расплаты за страсть, за ненасытность желания развлечений – игрушек, “компенсирующих” безоблачную податливость жизни.
Потом с щемящем сердцем я наблюдала из окна соседнего подъезда, как муж вел за руку дочку в детский сад. Кто-то спугнул меня, и я сделала вид, что поднимаюсь выше. А к следующему окну припадала снова, вглядываясь в удаляющиеся большую и маленькую фигурки. Боясь появиться на суд мужа, я еще более усложняла свое положение, ведя его к неразрешимости.
Прокравшись снова к двери своей квартиры, я во второй раз убедилась, что мой ключ перед замком бессилен.
Мне не удастся даже переодеться. Я вернулась в спрятанную мною за домом машину и включила двигатель, но еще долго дрожала от обреченности. Идти мне было некуда, разве только к подруге, но я совсем не испытывала желания делиться проблемой с ней. Ушла ночь, а вместе с ней страсть и головокружительная неразумность. Пришло трезвое утро, проясняющее ум и очищающее сердце.
Без интереса рассмотрев себя в зеркало заднего вида, я решила, что к Рите мне отправиться все же придется: волосы растрепаны, под глазами темные круги от туши, да и туфли выглядят как колеса у буксующей машины.
В течение пяти минут, что оставались в запасе у спешащей на работу Риты, она успела сначала удивиться моему виду, потом обидеться на мое неприветливое немногословие, отойти от обиды и напоследок приятно похлопотать вокруг меня, удружив приют. Лишь за ней закрылась дверь, я скинула платье прямо на пол и замертво упала на кровать. Мои перепачканные туфли остались стоять косо по отношению друг к другу…
Часы сна были самыми счастливыми в этот день. Проснувшись, я с ужасом вспомнила, что отныне лишена роли матери, жены, любовницы, просто устроенной в жизни женщины.
Кто я теперь? Бродяга?..
Время убегало слишком быстро, требуя от меня спешного сосредоточенного раздумья. Любая проблема оттого и тяжела, что властна над человеком. Ведь как бы не мечтал он в трудный момент об отдыхе и успокоении, тем не менее, вынужденно впрягается в повозку трудностей, чтобы вытянуть ее из бездорожья.
Возможно, есть надежда, и время пока не отвернулось от меня. Но еще немного, и оно начнет отсчитывать шаги в сторону беды. Нужно срочно приниматься за исправление грубой ошибки, поверив в оставшийся шанс. Стрелка часов приближается к половине первого. Мой муж сейчас должен быть дома. Я, по крайней мере, обязана сообщить ему, что жива, и со мной ничего страшного не случилось. Остается только решиться.
Я догадывалась, что его волнение столь же велико, сколь велика ненависть, и не знала, что в это утро оно лишено предела.
Неожиданно в мой мозг ворвалась пугающая мысль. А, что если он вдруг позвонит моим родителям, что, если все расскажет? Уже при одной мысли об этом я чувствую, как сердце сжимается от стыда.
И вот пять роковых цифр, словно являясь ключом к заклятью, вступают в силу. Даже честное самопризнание в том, что мои переживания – ничто в сравнении с его, и самоупрек, что я бесстыдно пекусь лишь о собственной безопасности, не помогли мне унять волнение, когда из необъятной вселенной донесся его голос:
– Ало.
– Виктор, прости…
Но голос тут же растворился в отрывистых гудках. И вновь дрожащие пальцы выводят тему из пяти нот.
– Пожалуйста, не бросай трубку! – почти кричу скороговоркой. – Мне надо сказать… Это важно… Очень прошу, ничего не говори маме. Понимаешь, я должна тебе все объяснить, и я…
До боли родной голос вторгся в мои жалкие оправдания:
– Послушай, не надо ничего объяснять. Ты теперь свободна. Иди куда хочешь, я не стану тебя искать. Родителям твоим, так и быть, ничего не скажу. Но за это пообещай мне, что больше никогда не приблизишься к моей двери. Я сам позабочусь о ребенке. Она – единственное, что у меня осталось. И если когда-нибудь я узнаю, что ты собираешься увести у меня дочь, твои родители услышат о тебе всю грязь, в которую ты сама залезла.
– Ты преувеличиваешь. Нет никакой гря…
– Если зрелая женщина тайком снимает квартиру, где проводит ночи с несовершеннолетним подростком, как иначе это можно назвать?
В ушах у меня зазвенело от шока. Значит, он все узнал! Какой ужас!
– Надеюсь, ты все поняла, что касается дочери. А остальное никто за тебя понять не сможет. И не забывай, что еще одного приступа твоя мать не выдержит.
– Виктор, не надо… – каким противным стал мой голос.
– Еще слово, и я выполню свое обещание.
Колкие гудки напали на меня осами… Он загнал меня в тупик. Нет, я сама загнала себя в тупик.
На этом, можно сказать, история моя подошла к финалу. На бумаге он получится скорым и достаточно легковесным, а в жизни оказался мучительно долгим, с не проходящим вкусом обреченности.
Я пришла в роковую квартиру вовремя. Ключ добросовестно был спрятан на верхнем наличнике. Одеяло и простыня неумело, но бережно сложены вчетверо. На столе – письмо. Оно сейчас лишь клочок бумаги, содержащий мало любопытную информацию не ко времени. Почему-то скомканный, но заново разглаженный.
“Мария Игоревна, простите за все. Я дольше никогда вас не побеспокою, обещаю. Со мной все будет в порядке, не волнуйтесь за меня. Начну готовиться в институт. Наверное, я никогда…” Я остановилась, поняв, что не имею ни сил, ни желания вникать в прилежный Алешкин почерк, и, сложив мятый листочек кое-как, уронила его в сумочку.
Необходимо было подумать о другом. Завтра утром придется освободить квартиру к приезду Ритиных родителей. Где я буду обитать дальше – сущая головоломка. Еще одну ночь можно провести в машине, а потом нужно вернуть ее Виктору: в пятницу у него важная встреча. Я прилегла на диван, аккуратно положила рядом с собой трубку от радиотелефона, как будто она содержала частицу моего мужа, и принялась плакать. Все минуты жизни (если можно так назвать опустошенное мое существование) я проживала минутами жизни своих близких, проигрывая каждую, параллельную моей, в памяти. Я недоумевала, почему раньше не в состоянии была понять, как дороги мне эти люди, как крепко связана я с ними узами сердца. Я должна вернуть недооцененное счастье, бороться за него, стучаться в закрытые двери, вымаливать прощение! Но я слаба по натуре. Слаба и труслива.
Позволив себе перелистать назад несколько жизненных страниц, я на миг окунулась в уют прошлого, и от ярко вспыхнувшей, прежде привычно матовой, картинки поплыла мягкой тянущей слабостью вдоль моего тела ворожея-истома. И невыносимо захотелось вернуться назад в свое недочитанное счастье!
Глава главная
Время тянулось неописуемо медленно, однообразно, не предвещая обновления сюжета. Думаю, я получила бы от вас согласие оставить полный скуки и тоски эпизод и данной мне властью ускорить течение времени.
Назавтра я, проснувшись, умылась и причесалась кое-как, закрыла дверь на два оборота ключа и понесла его Рите.
Поразмыслив дорогой о ближайших планах, решила, что вполне можно убить несколько часов у подруги. Однако у нее не осталась, обнаружив полусонного в небрежно запахнутом халате Ритиного супруга (хотя приглашения последовали). От нее я отправилась на автостоянку, чтобы еще один денек покоротать в машине. Необходимо было чем-то заполнить долгие часы дня, и я провела их в другом городе, сначала в кинотеатре, откуда ушла в середине фильма, затем в безлюдном кафе, купив перед этим пару журналов. О редакции думать совсем не хотелось, тем более что для творческой работы ни физической, ни моральной возможности у меня не было.
Вечером, припарковав машину в наиболее безопасной части сквера, я много курила и много думала. Не случись подобного со мной, возможно, я так и не распознала бы истинной значимости того, что имела, не научилась бы дорожить этой ценностью, не ощутила бы, что была по-настоящему счастлива. В моей памяти постоянно возникали глаза мужа, исполненные боли. Продремав лишь половину ночи, я проснулась от холода и шума. Встревоженными птицами бились о стекло крупные редкие капли. Ветер стенал. В просветах полоскающейся листвы темнела равнодушная монументальность спящего города.
Дрожа от озноба, я долго искала ключи от зажигания. Они забились в чехольную складку. Наконец, стартер вздрогнул, капризно заворчал холодный двигатель. Набравшись решимости, я выскользнула в дождливую ночь и раскрыла багажник, надеясь отыскать что-нибудь из одежды. Мне повезло. На дне я обнаружила куртку мужа и, схватив ее, юркнула в салон. С нетерпеливостью забралась в мягкий кожаный “вигвам”, разулась и поджала под себя ноги. Вдруг притихла, затаила дыхание… В груди больно качнулось сердце, волнуя слезную заводь… Что это? До слабости знакомый запах. Его запах…
Так пахнут безмятежные ночи. Так пахнет оберег от одиночества. Так пахнет то, без чего я не смогу дальше жить. Так пахнет счастье.
Не жалейте меня. Я не стою ни вашей, ни своей жалости. Ах, нет, жалейте, жалейте меня, ведь это единственное, что останется мне!
Предрассветное время я провела без сна, вдыхая слабый аромат потерянных ценностей и разделяя тягостное одиночество ночи. Впрочем, ночь не могла разглядеть моих слез сквозь стекло, влажное от ее собственных… Больше никаких, никаких подруг! С их ничтожными ценностями, с их ничего не стоящими приоритетами! Как я могла окружить себя ненастоящими женщинами, брать с них пример? Где мой ум? Где мое воспитание? Как я могла стать одной из них?
В ранний час, когда дворники еще не начали властвовать над сонным молчанием улиц, я беззвучно подъехала к дому. Тяжело выбравшись из теплого салона, пискнула “сигналкой”, тщательно проверила замки. Напоследок бросила несмелый взгляд на судьбоносные окна. Мне вдруг показалось, что занавеска слабо качнулась, скрывая чье-то присутствие. Еще секунды и еще вглядывалась я с замирающим сердцем в надежде, что движение повторится. Но нет…
Две вещи я желала больше всего в это утро: увидеть людей, которых видела прежде каждый день и ощутить блаженную свежесть душа. О втором, скорее всего, придется пока забыть. А ради первого я оккупировала недавно отстроенный жилой дом напротив детского сада, благо один из подъездов не успел еще “забронироваться” металлической дверью. Покрепче обнявшись с курткой мужа, предалась ожиданию… Время, однако, приближалось к восьми, и параллельно ему росло мое волнение. Тревожные мысли роем закружили в голове. А что если Алиса заболела? Пожалуйста, только не это! И вдруг сердце подпрыгнуло.
Он шел очень быстро, почти бежал.
Опаздывал. Алиса примостилась у него на руках, обняв за шею. На головке забавно торчали несимметрично завязанные банты. Красные к зеленому платью. Я улыбнулась сквозь слезы. Я должна выйти к мужу, отдаться на его справедливый суд. Иначе никак. Нет, не сейчас. Он спешит и, конечно, не станет ничего слушать. Я почувствовала облегчение от внезапно найденного оправдания, но тут же упрекнула себя за ничего не решающую легкость.
Проводив мужа глазами по обратной дороге, я нервно стала теребить сумку в поисках сигарет. Через пару затяжек ощутила жуткую тошноту. Не хватало только заново нажить дурную привычку и проблему долгого избавления от нее. Затушив окурок, я спустилась на улицу. Купила в гастрономе булочку, два глазированных сырка и сок, после чего отправилась в сквер, где долго и медленно завтракала, обманывая время.
Потом, когда сидеть на одном месте мне надоело, я побрела в самый крупный в городе маркет, где слонялась без пользы целый час. Потом заглянула в кафе выпить коктейль. Потом пошел дождь, и я простояла у дверей маркета еще сорок минут, наблюдая, как рождаются лужи. Потом (я намеренно допускаю излишнее количество этого слова, чтобы передать бессмысленное топтание жизни, где движение вперед имеет лишь нарастающее отчаяние), потом… идти уже было некуда, и даже лавочка в сквере намокла. Намучившись одиночеством и наблуждавшись, ближе к вечеру я сдалась. Ничего не придумав с ночлегом, я поплелась-таки к “верной” подруге.
Проснувшись с тяжелым отвращением к жизни, я самой себе призналась, что дальше так продолжаться не может, что еще один день скитаний я не выдержу. Гостиница тоже надолго дело не решит, к тому же деньги заметно тают. Я упала духом от осознания того, что изменить ситуацию не в состоянии. Что я могу? Поехать к маме? Допустим, скажу, что поссорилась с мужем, что Алиску определила в круглосуточную группу на пару дней. Бред. Мама Алискино “сиротство” не допустит, немедленно вышлет отца на ее поиски. К тому же она непременно начнет звонить Виктору, вежливо, но требовательно выяснять его взгляд на нашу ссору.
Еще одна мысль, несмотря на мое подсознательное сопротивление, настойчиво боролась за воплощение. Ведь можно Виктору позвонить, попытаться выпросить прощение. Выполнит ли он тогда свою угрозу? Но я знаю, что является чаще всего результатом ссоры между близкими людьми: ожидание примирения. Разве не я должна сделать первый шаг!
Нет, я не хочу, не смогу, не отважусь! Слишком стыдно. Я подумаю об этом позже, как сказала бы ирландка Скарлетт.
Часы показывали “пять”, но сон, похоже, окончательно меня покинул. Нужно одеться и уйти, пока все спят. Я знаю, как тягостно долгое присутствие в квартире чужого человека. Однако, бесшумно поднявшись с постели, тут же вернулась в прежнее положение, почувствовав внезапное головокружение. Сначала я укорила себя (весьма равнодушно) в недостатке питания. А потом даже взмокла от неожиданной догадки. Дотянувшись до сумочки, извлекла календарик, незаслуженно забытый в последние недели, и убедилась в верности предположения. Во всей этой суматохе я перестала следить за состоянием “природных реликвий”.
Боже мой, пока я, путаясь в сомнениях, ищу путь истинный, целомудренность, как контроль свыше, как триумф вечности над мирским непостоянством, реванширует над моим грехом! Что происходит сейчас в моей душе? Смесь противоречий. И лишь в одном я убеждена: крохотное существо спасет меня от одиночества в том или ином смысле. Отныне я несу ответственность не только за свое никчемное существование (с некоторых пор определение спорно), но и за нечто ценное, восхищающее своей непостижимостью и в то же время беззащитное и всецело зависящее от меня. Пока я предавалась свободе чувств, оно тайно жило во мне, как символ верности чувству истинному.
Жизнь снова вернулась в мое опустошенное тело, даря ощущение полноты и радости бытия.
Тихо оставив дружелюбно предоставленный милой Ритой приют, я ускользнула в прохладу проницательного утра. Словно только что освободившаяся из заключения, жадно вдыхала девственную свежесть, удивляя ранней прогулкой бездомных животных, спешащих унять вчерашний голод. Наконец, дождавшись, когда время сделает шаг в восьмой чертог, прилежно набрала пять заветных цифр.
– Здравствуй, – дрожала от приятного волнения.
В ответ – молчание.
– Как вы?
– С нами все в порядке (пауза). Справляюсь. Не стоит волноваться.
– У меня есть важная новость для тебя.
– Не думаю, что…
– Я беременна.
Опять молчание. Вероятно, означает внезапную радость.
– Не понимаю, мне-то зачем знать.
– Уже целый месяц…
– Что ж, в таком случае поздравляю, – ледяной тон отравляет последнюю надежду.
– Ты не понял. Это твой ребенок.
– То, что ты способна на подлость, я уже понял. Но использовать чужого ребенка в качестве приманки – кощунственно.
– Не смей так говорить! Этот ребенок твой! Никакого чужого быть не могло!
– Оставь меня в покое.
– Это твой ребенок, – повторяла я, глотая слезы, – я беременна от тебя!
И развенчанный убитым шансом голос превращался в шепот и молил:
– Пожалуйста, поверь…
Но его услышать не хотели.
Трехлетний мальчик в голубом комбинезоне споткнулся о порожек песочницы и плюхнулся прямо на домик, с любовью криво сотворенный из песка. Прогнув спинку и растопырив пальцы, Алиса остервенело завопила, и пока воспитательница спешила к месту конфликта, успела обрушить на голову виновного совочек с внушительной кучкой песка. Теперь заревел последний, и “свершившееся правосудие” тут же утешило гневную девочку. Потом она подошла слишком близко и стало опасным открытое наблюдение за ней. Отпрянув, я слилась с кустами. И вдруг услышала совсем рядом тихое:
– Мама…
Вздрогнула и затаилась. Нет, она не могла меня увидеть. Маленькие ручки, обнимавшие прочные прутья ограды, чуть помедлив, сорвались и исчезли. А сердце мое завыло от боли, пораженное червоточиной тоски.
Спрятавшись под козырьком подъезда от мелкого дождя, я достала из сумочки недочитанное Алешкино письмо, о котором вспомнила только сейчас, и развернула его:
“Мария Игоревна, простите за все. Я больше никогда вас не побеспокою, обещаю. Со мной все будет в порядке, не волнуйтесь за меня. Начну готовиться в институт. Наверное, я никогда не перестану думать о вас. А когда повзрослею, то буду мечтать о том, чтобы вы нашли меня и соблазнили.”
Вот почему письмо было скомканным. Автор, вероятно, решил переписать его, напугавшись слишком откровенного полета мыслей. Но в конечном счете все же оставил в первозданном виде, отважась… Впрочем, о причине такого доверия я могла только гадать.
Я увидела сверстников моих, которые волнуются, глядя на нас, и потом затихают. И даже те, кто не принял меня в свою стаю, кто отверг, обрекая на нестерпимое одиночество, расступаются перед нами, окатывая удивленными жадными взглядами…
Ангел-демон сжимает меня осторожно, но настойчиво, заставляя дрожать, наполняться страстью и вулканической нежностью. Я безошибочно определяю, как слаба, изящна и тонка рядом с ним. Восемь синхронных шагов, восемь мгновений чувства.
Божественный танцор сдается первым и дарит пылающим щекам волнующее прикосновение. Я с блаженством отвечаю тем же…
Мы безобидно ласкаемся, точно котята, мы разжигаем опасное пламя чувств!..
Чувства…
Не они ли есть главный критерий оценки происходящего в нашей жизни? Не их ли мы ищем под псевдонимом счастья, требуя снова и снова от природы подтверждения уникального человеческого дара? Не они ли способны превратить хаос жизни в мозаичную гармонию?
Не они ли и есть жизнь?
Как удивительно иногда переплетаются неидентичные чувства, образуя причудливой формы новое русло жизни! Как часто меняем мы ее направление не по совету разума, а под действием кипящих чувств! Невидимые, неосязаемые, они словно блокируют дисциплину сознания, настойчиво огибая углы разумных построек, колебля их долголетнюю крепость. Но при этом мы не теряем свободы духа, а приобретаем, возможно, в больше степени, в большем пространстве. Одно из ее проявлений – обратная связь идеального начала с материальным: возможность развязать или не развязывать образующиеся на жизненном пути “узелки”. И если бы я не развязала такой “узелок” на своем пути, то не было бы ни этой истории, ни пережитых чувств, то ли ангельских, то ли порочных.
И пусть простит меня мой читатель, что целью моей не было построение книги на изощренной череде событий.
Я желала посвятить его всего лишь одному всплеску неизведанного моря человеческих чувств!
А тебе спасибо, пятнадцатилетний мальчишка! За восполненные счастьем минуты прошлого, за богему чувств, которым душно от покоя, за открытие истинных ценностей в плеяде этих чувств! Что ж, оставайся там, в моей обогащенной твоим теплом юности, а меня в настоящем ждет большее счастье, чем то, о котором когда-то я знала.
***
Я брела в сумерках по расшитому водяными узорами асфальту, словно мерной чередой шагов выстукивая противоядие для изнывающего сердца. Я слышала только его боль и ничего другого слышать не хотела. И потому колеса, замедлившие бег за моей спиной, не донесли до меня своего шаманства. Просто сердце толкнуло сильнее, побудив меня оглянуться. Я увидела маленькое и великое существо, всецело заключающее в себе смысл бытия, и услышала прощающий голос родного человека:
– Беги, дочка, к маме своей!
____________________
В оформлении обложки использована фотография с
https://pixabay.com/ по лицензии ССо.
