Марина Алант
Остров прощенных
Глава 5
А наутро…
Наутро я мысленно поблагодарила судьбу за спокойную ночь, не обремененную выбором. Алешку я нашла на кухне моющим вчерашнюю посуду, причем дверь была предусмотрительно плотно закрыта. План на сегодня в моей голове созрел уже в первые минуты пробуждения. Завтракать дома мы не будем. Сразу же отправимся по достопримечательным местам
(для отдыхающих от безделья). Я принялась уговаривать Алешку посетить магазины и выбрать что-нибудь из одежды для него. Мои старания пропали даром. Он упорно сопротивлялся, даже обиделся на мою настойчивость. Мы чуть было не поссорились. Пришлось вопреки своему желанию изменить маршрут. Но зато в летнем кафе, куда мы отправились завтракать, я принялась от души баловать моего малыша обилием сладкого. И он, к счастью, не возражал (то ли компенсируя нашу маленькую размолвку, то ли купившись как все дети на сладкое). Наш стол напоминал съедобный цветник, состоящий из сливочного десерта с черносливом и орехами, фигурного мороженого, которым заполнялись разные фрукты вместо удаленной мякоти, и горячего шоколада. Я заказала немного вина и позволила Алешке сделать несколько глотков для его оценки. Нам было так хорошо, так спокойно вместе, что несколько часов пролетели как один миг. Он доверчиво раскрывал мне новые тайны, смешил и умилял историями из детства. Мы говорили о его учебе в школе, о будущем, о дальнейших планах на сегодня, но ни разу не обмолвились словом о наших отношениях, так как оба понимали, что не имеем права варьировать их, как большинство влюбленных.
Сытые и разморенные от вина и откровений мы растянулись на уединенном пляже, окруженном хвойным кольцом. Купаться Алешке я не разрешила, хотя он пытался доказать, что простуда при его болезни ни при чем. Устав от спора (и даже довольный моей заботой), он, уткнувшись лицом в мое плечо, задремал. Полчаса я слушала его дыхание. Потом осторожно, чтобы не потревожить сон мужчины-ребенка, положила его голову на полотенце, а сама с благоговением погрузилась в ослепляющую небесным отражением воду. А дальше…
Дальше мы остановились у больницы, чтобы Алешка мог предупредить дежурного врача о своем отсутствии еще…одну ночь. Все это время я размышляла на тему, чем все это закончится для нас. Мои фантазии и параллельные страхи разрослись до чреватых пределов, а Алешка все не возвращался. Наконец, он появился и как-то нерешительно, спрятав руки в карманах, поплелся ко мне. Поначалу я подумала, что ему запретили покидать больничные стены, но все оказалось куда хуже. С грустью в голосе Алешка сообщил, что весь вчерашний вечер его мама бесконечно названивала в отделение, а позже обеспокоенная внезапным исчезновением сына, явилась сама. Просидела в холе, дожидаясь Алешу вплоть до закрытия больницы, а затем, как утверждает сторож, почти дотемна стояла у закрытых дверей. Я удивилась, как это все смог Алешка выяснить, но тут же об этом забыла. Это еще не все. Больные из его палаты поведали беспокойной матери о сестренке (то есть обо мне), которая и увела ребенка, и скрасили свою информацию подробным описанием моей внешности. Мы грустно помолчали, и я посоветовала Алешке вернуться в больницу. Неизвестно, за кого еще больше я испугалась: за него или за себя. Думаю, последний вариант подходит лучше. Все понимающий, бесконечно терпеливый ребенок повиновался без единого каприза. Я долго смотрела ему вслед, расчувствовавшись и готовая вот-вот расплакаться от беспомощности перед всевидящей моралью, которая судит много строже, чем необходимо, судит со стороны, откуда не так хорошо видно, судит, пренебрегая душами. До самого исчезновения из поля моего зрения Алешка ни разу не обернулся. Значит, думает так же.
Прежде чем явиться в “достопримечательное” медицинское учреждение на следующее утро, я прилежно переписала в свой блокнот расписание автобусов до судьбоносного поселка и обратно, чтобы благополучно лавировать между Алешкиными родственниками.
Известие о его неожиданной добровольной выписке поставило меня перед фактом, что наша нежная дружба обернулась нам не во благо. За наслаждение началась расплата. “Джульетта” оказалась оборотнем, и очарованного “Ромео” спасали от нее.
Сгибаясь под тяжестью непомерного, мстительно втиснутого в меня чувства вины, я поплелась домой и ни о чем другом, кроме как о варварском, наверняка абсолютно непоколебимом заблуждении несчастной матери, думать была неспособна. Вопреки предупреждениям врачей женщина настояла на немедленной выписке сына и оставила расписку, что осведомлена о возможных последствиях, но намерена продолжить лечение дома.
Весь день я бродила по комнатам, точно молчаливая тень. Все валилась у меня из рук, и муж подозрительно ко мне присматривался. На его достаточно редкие (он всегда немногословен) вопросы о причине моего странного состояния я отвечала драматичной улыбкой и какими-то общими ничего не объясняющими фразами. Вечером меня изводила тоска, едва не вызывая слезы. Солгать мужу я стыдилась. Я не лгала и не говорила правду. К ночи мы поссорились, и впервые примирения я не желала.
Вечно мудрое утро, посторонив мои слегка сонные, готовые вот-вот разметаться чувства, пробилось к разуму. Или сегодня я безжалостно оборву тянущуюся через все мое существо надежду, или не оборву уже никогда.
Однако моей силе воли, к счастью или несчастью, тут же помешали. Незнакомый, с первых слов предвещающий что-то нехорошее, голос вторгался в мою “непричесанную” жизнь. Звонила, видимо, совсем юная особа. Я определила это по еще детским интонациям в голосе и по тому, с какой смешливо-ершистой трусливостью прозвучало брысястое “здрасьте”.
– А можно Марию Игоревну (на дальнем плане кто-то подхихикивал)?
– Да, я слушаю.
– Я хочу вам сказать…
– А кто я?
– Это неважно. Я хочу сказать, что Алешка у меня.
Я насторожилась:
– Где “у меня”?
– У меня дома. Мы только что целовались (закулисный голос опять противно захихикал).
– Это интересное занятие. Что еще?
– Много чего. Только это не ваше дело.
– А раз так, то зачем звоните?
– Просто так, чтобы ты (уже “ты”) знала, что Алешка любит меня, а с тобой только развлекался. Между прочим, всем мальчишкам в его возрасте надо на ком-то тренироваться.
Раскрасневшаяся и не желающая продолжать разговор, я положила трубку. Алешки явно рядом с этой особой не было. Я все же знала его гораздо лучше, чем она себе представляла. А что касается “загубленной ее души”, то я с удовольствием порвала бы ее на мелкие кусочки и развеяла по ветру.
И все-таки, Алешка для меня потерян. Остается только эту мысль принять, насильно превращая в убеждение. Но, боже мой, как сложно сделать это. Как сложно отказаться от любви, разгоряченной тайными желаниями, но омытой отречением от порочного блаженства. В зеркале морали она предстает в искаженном, если не уродливом виде, и только на маленьком острове, созданном нами средь холодного океана общества, она невинна. У меня нет права отстаивать эту любовь у морали, нет права противостоять окружающему мнению, рискуя быть им же растоптанной. У меня есть лишь возможность молчать и чувства, которые, вероятно, будут жить еще долго, медленно угасая, припорошенные временем.
Не помню, чтобы когда-либо земля уходила у меня из-под ног. Но именно это состояние я испытала, подняв трубку голосящего телефона. Родной, заставляющий меня дрожать как в ознобе, голос потерянного ангела зазвучал где-то далеко рядом. Мой мальчик грустно сообщил, что теперь находится дома, пьет таблетки и терпит уколы. Попросил смущенно меня не обижаться на его маму. Конечно, как я могу плохо думать о матери ангела. Я только способна ее ненавидеть!
– Вы еще приедете ко мне? – последние нотки его голоса обреченно падают, словно бусы с порванной нити.
Он будто знает, что продолжение нелепо. Мне хочется собрать каждую звенящую бусинку в свою ладонь и целовать одну за другой в порыве взметнувшейся нежности. Хочется сказать сотню ласковых слов, успокоить и пообещать все, чего бы он ни захотел, но я не вправе делать новый шаг безрассудства и должна удержаться на “неистовом ветру”.
Словно не мой, а чужой голос произносит колючую ложь:
– Я теперь не скоро смогу приехать, Алеша. Я уезжаю… На целый месяц… Мы поедем на море всей семье. Жаль, что не увижу тебя…
Дрожь его губ передается мне интуитивно. У него много вопросов, но он молчаливо терпит первый приговор. Так будет лучше. Но скажите ради бога, для кого?!
***
Не вошел, а ворвался в ванную комнату с безумными глазами мой муж. Схватив меня за плечи, развернул к себе. Его взгляд замер на моем черном от расплывшейся туши лице, потом пугливо спустился на обезображенную блузку и еще ниже – на разодранные колени.
– Отвечай, тебя изнасиловали?
Я отрицательно мотнула головой. Его суровое лицо напряглось до предела, в зрачках пульсировали две взрывчатки.
– Тогда, что случилось? Может быть, ты посадила в машину попутчика или так нелепо закончилось тайное свидание?
Я опять качнула головой в знак отрицания, немея от страха.
– Почему ты не хочешь сказать, кто это сделал? Или есть что-то, что мне не надлежит знать? Так? Отвечай!
Он не кричал, не пугал меня. Напротив, говорил твердо и спокойно. Но его цепкое спокойствие действовало на мою потрепанную психику, как бомба замедленного действия. Я молчала, вся сжавшись почти до физической боли и тупо уставившись в одну точку.
– Иди сюда, иди, – он вытянул меня в комнату. Без излишних усилий усадил в кресло.
– Как ты можешь не понимать, что из жертвы превращаешься в молчаливую соучастницу преступления! Ведь это плевок не только в твою душу, но и мою!
Пережив эту мысль как свою, я встретилась с его глазами и, не выдержав, заплакала, выплескивая со слезами нервный тромб. Муж тяжело вздохнул и обнял меня. Этот жест не облегчил моих страданий, а, напротив, доставил еще более мучительную боль от искреннего его сочувствия. И сейчас на фоне моего маленького предательства я вдруг смогла оценить, как благородна его любовь. Уткнувшись в знакомое тепло, я даже перестала плакать, с удовольствием фиксируя поразившую меня мысль.
– Надеюсь, – тоном родителя заключил он, – самого страшного не произошло, потому что в ином случае было бы непоправимой глупостью это скрывать и того хуже – смыть дома все следы. Ты всегда была умной женщиной и, думаю, все сама хорошо понимаешь.
Какой нечестной, какой нечистоплотной показалась я себе самой на фоне его щедрого доверия!
– Нет, ничего не случилось, – поспешила я заверить сочувствующие глаза напротив, – я все объясню завтра… Мне очень хочется спать…
Подняв на руки, муж бережно отнес мое обмякшее тело в кровать, а потом сходил за мокрым полотенцем и с нежно-строгим выражением лица стер с моих щек следы слез. Затем помог раздеться и заботливо укрыл меня, свернувшуюся калачиком, одеялом. И я могла поручиться, что делал он это не с расчетом получить мои признания.
Нет, не поэтому…
Щелкнул выключатель, и я полетела в пугающую бездну, спотыкаясь о рваные куски пережитых впечатлений. Мимо меня проносились разнохарактерные картинки, сплетая и расплетая эмоции.
Я только хотела последний раз взглянуть на моего мальчика. Слившись с толпой танцующих, незамеченная, я заворожено вглядывалась в одну, самую яркую точку на свете. ЕГО застывший в хаосе разноцветных огней силуэт четко запечатлелся в моей памяти. Дрожа от реальных ощущений, я мысленно сжимала его в объятьях. Он был так близко и в то же время непреодолимо далеко. И было в нем что-то такое, что невозможно было допить, довпитать, дознать. Что-то ускользающее от моей неудовлетворенной жажды. Я выскользнула из звездной сети чужого праздника, обрывая грозящее разрастись невозможное “до” и, спрятавшись в своей машине, поспешила увезти родной непроницаемый образ с собой. Забавно то, что, собственноручно закружив карусель событий, мы мучаемся затем оттого, что не можем ее остановить.
Неожиданно за лобовым стеклом вспыхнул силуэт. Разорвав ажурную пену печали, взметнулась реакция, и нога раздавила педаль тормоза. Щелкнул замок водительской двери, и в мой знакомый уют вторглась золотозубая, улыбающаяся нехорошим оскалом голова. Она дохнула неприветным “приветом”, и я вздрогнула. Зловеще скользнули за окнами тени. Голова куда-то злобно меня звала. Я попыталась выдавить ее из машины, но сил на это не достало. Огромные руки выволокли меня из салона и подняли во весь рост за ворот блузки. Здоровенный нелицеприятный детина в обтягивающей внушительное тело несвежей майке с силой прижал меня к машине и навалился сверху. Я уткнулась лицом в покрытую курчавой порослью грудь, зажмурилась от отвращения и не шевелилась. Детина несколько секунд тяжело дышал мне в макушку, забавляясь почти неощутимой моей плотью, потом хрипловатым голосом признался:
– А мне раздавить ее ничего не стоит. Может быть, придушить своим весом?
– Крот, отступи, не балуй, – донесся знакомый женский голос, и Крот отступил. Вздохнув, наконец, свежего воздуха, я вгляделась в едва светлеющее в разряженной габаритами темноте пятно женского лица и узнала его. Еще трое незнакомых парней приблизились. Дрожа (буквально физически) от страха, но не в силах посчитаться с гордостью я обвела их глазами и с напускной смелостью спросила:
– Кому из вас я перешла дорогу?
Мой тон девушку задел, и она хмыкнула:
– Ты красивых вопросов тут не задавай. Я же знаю, зачем ты приехала, кого здесь выискиваешь. Я понимаю, тебе не хватает мужика. Бывает (это мне). Бывает (остальным). Но зачем же малолетних затаскивать в постель?
Я собрала всю оставшуюся волю в кулак и начала монолог, стараясь удержать ровную интонацию:
– Я знаю, тобой сейчас руководит ненависть. Но поверь, ничего плохого твоему брату я не причинила, иначе он не тянулся бы ко мне. (Она попыталась меня перебить, но я упрямо продолжала). И на честь его тоже не посягала, если это тебя тревожит. За свои слова я отвечаю.
Я с затаенной надеждой посмотрела ей в глаза, и она, действительно, поддалась сомнениям, допустив паузу. Однако уже через пару секунд я с грустью прочла на ее лице решимость не отступать от задуманного плана.
– Небылицами подкорми собственного мужа. Я же слушать твое вранье не намерена. Ты должна накрепко себе уяснить, что здесь никому не нужна. Сиди дома, вари муженьку кашку и носа сюда не показывай! Понятно тебе?
Ну, конечно, мне все понятно. А моей гордости – нет. Она упорно мешает мне спасти себя, и я отрицательно качаю головой, готовая сейчас же отправиться на небеса святые от страха.
– Это что такое было? – возмущенно изумляется “искательница правды”. – Не привиделось ли мне?
– Светлячок, такие дела надо делать бесхлопотно. Смотри.
В отсвет габаритных огней вплывает рослая фигура. Рука, сжимающая внушительный камень, размахивается и… замирает от окрика “легендарного” Крота:
– Стой! Машину не колоти! Тебе проблемы нужны? На ней мент рулит.
Мне кажется, что бешенный стук моего сердца слышат все.
– Дай-ка, я лучше ее поласкаю.
– Кро-от… – как-то вопросительно предостерегающе спела девушка.
– Не боись.
Еще недавно удаленная от меня среда вторглась в мои матовые представления об окружающей жизни на правах захватчика.
Под волосатыми ручищами с треском разверзлась моя блузка. Следующий рывок уничтожил шелковый бюстгальтер. И напоследок, без малейшего труда преодолев мои жалкие сопротивления, чужие пальцы забрались ко мне под юбку, захватили лоскут тонких колготок и растерзали, словно капроновую бабочку. Прозрачная ткань расплылась по моим ногам, обнажив часть едва дышащих трусиков. На этом истязатель отступил, любуясь псевдотвореним. Прикрывшись ладонями, я сползла по крылу чудом уцелевшей машины, съежилась и не проронила ни звука.
– За брата убью, – заверила меня матерая сестренка, и все до одной фигуры растворились в опавшей занавесом тишине…
Вопреки всему проснулась я в хорошем расположении духа. Видимо, организм потребовал для заполнения тосковатой внутренней пустоты позитивной начинки. Какая-нибудь скептограмотная, заземленная опытом или неопытом (в лучшем для примера смысле) женщина скажет: хандра сошла. Не бросив (сомневаюсь) читать в самом начале, она, наверняка, подсуживала меня, называла странной особой, выпускающей свои чувства (и руки) за рамки приличия. Словом, в жизни таких нормальных женщин, как она, этого не происходит. А если и случается нечто подобное, то лишь по причине безделья (от нехватки забот) или от нерастраченных чувств.
На что прагматичной барышне в то утро я бы ответила: а вот и не сошла хандра, и существуют на грешной земле чувства, неодолимые разумным контролем, а вернее, тесно связанные с ним единым убеждением. И ничто не может повредить этот спрятанный в неосязаемой душеоболочке, как в чреве матери, плод. А избавиться от него можно лишь искусственной видимостью, брошенной как вызов, реальности. Да, я любила… Осознавая, как осложнена моя жизнь, орошенная непрошенной любовью, я все же испытывала счастливую гордость за стойкость своих чувств. Или нетрусость?.. Неважно…
А сегодня я всего лишь устала…
Мой муж так ничего и не добился от меня. Могла ли я отдать на суровую расправу закону хотя и нестерпимое, но единокровное с Алешей существо?
Побойкотировав пару дней, глава оставил меня в покое, отложив, однако, в память будущей упрек. Раньше я искренне полагала, что люблю, и буду любить только мужа. Но что же делать, если мне посчастливилось или понапраснилось испытать это чувство еще раз?
Глава 6
Бесчестно вынашивая свой тайный плод, я жила и этот день, и следующий, не зная, что реальное его воплощение одиноко бродит под моими окнами.
– Алешка ушел из дома, – сообщила мне телефонная трубка Ритиным голосом.
– Когда? – я разомкнула онемевшие губы.
– Позавчера вечером. Это правда, что тебя…(стеснительная пауза). Говорят на тебя “наехали” в поселке…
– Можно так сказать…
По моему неохотному ответу Рита догадалась, что собственное любопытство в данный момент удовлетворять неуместно и принялась раскрывать мой немой вопрос:
– Я слышала, будто от кого-то Алешка узнал, что сестра тебя… поколотила (она дружелюбно подбросила нотку юмора в окантованные псевдоневерием слова). Алешка, говорят, закатил дома истерику и удрал. Но еще хуже другое. Алешкина мать нагрянула вчера ко мне, требовала твой адрес (кровь хлынула прочь с моего лица), грозилась пойти в милицию. Мне, по-моему, удалось отговорить ее пока (она подчеркнула это слово) и даже убедить в твоей непричастности.
Она умолкла, ожидая моей реакции.
– Я ничего не знала об этом… И об Алешке тоже…
Первыми ощущениями, что опоясали меня, отгородив зыбким занавесом от реальности, были страх за Алешку (какой бывает у матери, упустившей ребенка из виду) и смешанная с ним одна фактомысль – воплощение тайных моих фантазий. Как раненая птица билась она в моем сознании кругообразными слогами: любит, любит, любит…
И эту несколько неуместную рядом с первой мысль я прятала от самой себя до времени, но она продолжала биться на одной из полочек подсознания, источая незримую возбуждающую энергию.
– Так, значит, ты его не видела? – с неубедительным убеждением спросила Рита.
– Господи, где же он может быть? – я вопрошала у себя, у Риты, у никого и, не услышав ответа, извинилась и положила трубку.
“Он позвонит, он обязательно позвонит”.
И тут же отчаялась, сделав вывод, что, не позвонив в течении этих трех дней, не позвонит уже никогда.
Впервые за все время нашего знакомства я поняла, что мои представления о нем, как о ребенке терпеливом, все понимающем, поколебимы. Я фиксировала всю себя на собственных ощущениях и ни разу не подумала о том, что он, возможно, также страдает, испытывает тоску и желание.
Этот день я просуществовала как зверь, впервые посаженный в клетку. Какая-то неведомая, разрастающаяся во мне сила порывалась меня встряхнуть, выбросить на улицу и заставить куда-то бежать, кого-то спасать. Каждая минута длилась невыносимо долго, почти бесконечно. С трудом дожив до одиннадцати часов вечера и бросив тоскливый взгляд на душную бессонную постель, я погрузила ступни в новые (бессовестно красивые) лакированные туфли.
– Ты далеко? – миролюбиво поинтересовался голос из комнаты.
– Подышать… Душно очень…
Сутулясь от вины и отчаяния, я вышла из бессмысленно красивой клетки в бессмысленный мир. Но и здесь, не найдя свободы, душа маялась, словно в тесном коконе. Алешки нет со мной, но он во всем: в ветвистых волнах деревьев, в жестоком молчании темного неба, в сытой уютности звезд – окошек, в светло-серой истоптанной траве (прячущей след ребенка-бродяги).
Я истязала себя мыслью, что сейчас отправляюсь на мягкую чистую постель, погружу свое тело в розовый шелк, а пятнадцатилетний голодный ребенок до утра будет, возможно, вдыхать пыль вонючего подвала, просыпаясь каждый час от тоски и жалости к себе. Видимо, переизбыток уничтожающей печали несколько отрезвил мой разум, подвигнув, наконец, практически подойти к решению проблемы. К тому же, если скоро мальчишка не отыщется, у меня будет серьезные неприятности. Не думаю, что его родные станут долго бездействовать, находясь отнюдь не в спокойном состоянии духа. Я поднялась на свой этаж, уходя от обрисованных себе самой неприятностей или, наоборот, приближаясь к ним.
Значит, так. Мальчик, которому пятнадцать лет, ушел из дома, обиженный родителями. Так в их возрасте случается, ведь почти каждое веское замечание, ставящее под сомнение самостоятельную значимость, интерпретируется как непростительная обида. Ушел неизвестно в каком направлении. Родители в милицию обращаться не хотят, так как… (потом придумаю, почему). Мать обратилась за помощью к Рите, а Рита – ко мне (как к жене милиционера). Все просто.
Так я и обставила ситуацию перед мужем, не пасуя перед обманом ради святой помощи заблудшему ребенку.
Впрочем, и ни тени сомнения не проскользнуло на его лице, но в ответе слышалась малодейственная посильность. Однако уже на другой день он позвонил с работы и поинтересовался, знаю ли я, как выглядит подросток. Я насторожилась, расположенная возрадоваться… и потом рухнула в шоковый омут. Недалеко от города мальчик, предположительно пятнадцати – семнадцати лет, светловолосый, попал под колеса грузовика. Сквозь адреналиновую суету сердца туго прорвался мой собственный голос, называющий фамилию. Затем волна ужаса, горячее, почти маниакальное желание сделать невозможное там, где и оно уже невозможно, выплеснула меня на улицу, швырнула в машину с заплаканными стеклами и долго мешала установить ногу на нужную педаль. Отрезок моего безвременного движения к месту аварии память вычеркнула из настоящего. Я сразу оказалась в том месте, куда бессмысленно стремилась, где ждал меня жестокий хаос: желтый, неуместно яркий автомобиль с несимметрично раскрытыми, словно застигнутыми врасплох, дверцами; осколки стекла на мокром асфальте; не перестающая выть скорая, тревожно закрывающая задние двери за чем-то холмисто белым, лежащим на носилках; дворники на моем стекле, сметающие мутные слезы. Все это вместе составляло какую-то мрачную сложную загадку, которую предстояло разгадать. Скорая, взвыв, пронеслась мимо. Моя машина стояла на обочине с работающим двигателем, а я не знала, что нужно делать. Наконец, так и не разобравшись в противоречивых мыслях, развернула автомобиль и тронулась вслед за белым призраком.
Совершенно непонятно, зачем жизнь сначала дает лишний кусок, затем его отнимает.
Знакомая женская фигура чуть сгорбленная, комкающая в руке платок, не вселила в меня чувства вины и страха. Все заполнила незваная боль. Следующий временной шаг стал нестерпимо болезненным, словно дважды провели лезвием по ране. В квадрате пустынного коридора показался человек в белом, и женщина покачиваясь пошла к нему навстречу, с каждым метром замедляя шаг. И вдруг вскрикнула, и затряслась в несмирении, услышав его усталый, как будто изолированный от всего живого, голос. Человек в белом погладил ее плечо и бесшумно удалился за белую дверь. А где-то за другой белой дверью медицинские сестры прятали под крахмальный саван уже не видящие ничего глаза и колышущееся беззащитное тело катили к выходу санитарам…
Грозное лицо сторожа, что живенько вышел из будки, отвлекло меня от изводящих фантазий.
– Нельзя туда.
Захлебываясь от нетерпения, я принялась умолять человека в фуражке пустить меня, сбивчиво объясняя, кто находится в машине скорой, и тот проникшись махнул, езжай, мол.
В приемном покое мне никого искать не пришлось: меня нашли сами. Немедленно отвели к старшей сестре, объяснившей, что мальчик сейчас в операционной, что нужно надеяться на лучшее, и он в руках очень опытного хирурга. Странно, что в непредвиденных ситуациях человек настраивается заочно на худшее и принимает положительный исход как везение. Хотя никто из нас не станет отрицать, что у противоположных вариантов случайностей равные шансы.
– Посмотрите, пожалуйста, на его вещи. Вы их узнаете?
Разбитые часы, рюкзак, кепка. Боже, я ничего не узнаю. Я ничего не узнаю!
– При нем находился проездной билет. Это он на фотографии?
На меня посмотрел светловолосый мальчик в очках.
– Давайте запишем его фамилию.
Но я уже пятилась к выходу.
– Извините, я думала… Это не он… То есть, я не знаю этого мальчика…
Я вынырнула из кабинета, затем на улицу. Попала под струю влажного ветра и сделала вывод: еще что-нибудь в подобном роде, и я перешагну грань помешательства.
Сама себе непонятная и непредсказуемая, я припарковала машину не у дома, а на центральной улице и целый квартал шла по мелким лужам домой. Мне почему-то казалось, что, обнаружив мой автомобиль, беглец обязательно оставит какой-то знак, скажем, вложит под дворники записку. Тот же трюк я проделала и на следующий день, опять не получив никакого результата. К вечеру поняла, что поступаю глупо, и что, судя по пришедшей мне в голову подобной странности, “крыша моя поехала”.
Наконец, как гром среди ясного неба раздался телефонный звонок. Каждый звонок в эти дни звучал как гром среди ясного неба. Вслед за ним потянулась живая тишина, пугающая оборваться короткими гудками.
– Алешка, это ты? – я не спрашивала, а кричала в трубку. – Ради бога ответь! Ты всех с ума сведешь!
И почувствовав, что вот-вот незримый образ исчезнет, уже тихо произнесла:
– Столько людей не должны страдать по вине одного. Все наказаны сполна.
Ты ведь этого хотел?
Ответом служили еще несколько секунд многозначительного молчания, затем и они оборвались. Однако мне оставалось то, что давало слабую надежду. По камертонам, что донеслись до моего слуха, я вычислила звуки, схожие со звуком посуды. Возможно, он звонил из кафе или ресторана. В нашем городе их всего шесть – не так много, чтобы достаточно быстро объехать. Вполне вероятно, я обнаружу его след. И, конечно, мне ничего не стоит оставить домашние дела и неприготовленным к возвращению мужа ужин (все равно он выйдет небрежным). По-настоящему важно лишь то, что важно моему сердцу.
Через несколько витков спидометра я выясняю, что никто похожий в ближайшие полчаса ни в одно из отмеченных мест не заходил. Но я твердо убеждена, что на другом конце провода был именно он, мой Алешка, моя боль, мое счастье.
Еще одна ночь в пожирающих спокойствие мыслях и чувствах, душная и молчаливо таинственная. Ночь, уводящая в неизвестное будущее, но отбирающая настоящее. Ночь дразнящих призрачных иллюзий и несправедливых отказов от реальных наслаждений. Но и она прожита, бессмысленная вычеркнута из жизни…
Алиса задорно скачет по знакомой тропинке. Она встала ранним утром в хорошем настроении. Жаль, что ее радость не передается мне, иначе я поняла бы, что солнце, небо, трава – все на месте, и никто не отнимал этого у человечества. Поняла бы, что жить надо не вычитая, а складывая. В маленький ларец жизненных прелестей.
Дочка машет мне игрушечной ладошкой за калиткой детского сада, и ее белая головка катится как мячик над ровными кустами. Я провожаю ее глазами, пока она не сливается с другими пушистыми мячиками, рассыпанными по детской площадке, и собираюсь уже одиноко брести обратно, как вдруг во мне происходит то же, что происходит на море во время прилива. Дружелюбным и немного грустным, как будто жалобным взглядом на меня глядит человек-солнце.
– Мария Игоревна, простите за все, пожалуйста, – спешит произнести, словно боится, что ему помешают. Моя душа поет и плачет, а я молчу, не в состоянии найти нужные слова. Алешка опускает глаза, видимо, принимая мое молчание за подтверждение обиды.
– После того, что случилось, я… Мне было стыдно вам позвонить.
– Алеша, – я стараюсь удержать с невольной хрипотцой голос от нервозного колебания, – Алексей, ты должен вернуться домой.
Возражение стремится в ответ раньше, чем завершаются мои слова.
– Как я могу вернуться? Там меня не понимают.
Я слышу его и хорошо, и плохо. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не согнуть колени и не коснуться губами и этой грязной ладошки, и этой бронзовой живой ниточки, дразнящей из-под связанных узлом мятых концов рубашки.
– Но своим поступком ты вызовешь ещё большее непонимание.
Мой голос дрожит и рвется как паутинка, вопреки моим стараниям говорить твердо. Кажется, легкий порыв августовского ветра унесет его в стаю безмятежных облаков.
Мы не можем не знать и не чувствовать, как опутываем друг друга незримыми нитями, создавая виток за витком и уменьшая возможность освободиться из причудливых, сотворенных нами самими, коконов.
Объятья – не только есть само телесное сближение. Оно и жажда этого сближения, и мгновенья ожидания…
– Я и сам все это знаю. Но теперь мне почему-то это совершенно безразлично. Я понял только одно: я не могу жить, пока вас люблю.
Невидимый музыкант, рассыпающий музыку вокруг нас, неожиданно умолк. Слова, которые столько раз я прокручивала в своем воображении, ловя их беззвучную блажь, отозвались вдруг в яви диссонансом. И я поняла, в чем состоит моя внезапная тревога: забавная чувственная игра вдруг невыгодно вросла в мою реальность. Желая когда-то смягчить жар первых любовных впечатлений, я разожгла их еще ярче. И произошло нечто такое, что будто нарушило герметичность романтической обители моих чувств.
– Ты должен вернуться домой, – я держусь одной фразы, словно ступая по узкому мостику, боюсь оступиться. Понимаю, что если оступлюсь, то есть дам слабинку ему и себе, то выбраться назад будет уже трудно.
– Нет, не должен. Я ничего не должен.
– Должен, потому что ты ещё ребенок. Несовершеннолетний ребенок.
– Я не ребенок! Почему вы изменили отношение ко мне?
– Не в этом дело (избегаю его имени). Именно потому, что ты мне не безразличен, я прошу тебя не делать больше глупостей. Вернись домой. Все будет как прежде.
