Марина Алант
Остров прощенных
На последней фразе я осеклась. Надо быть безумным, чтобы обещать такое. Умный ребенок заметил мою осечку. Сгорбился, судорожно сглотнул и, чуть пряча назад, сжал ладони в кулаки. На этом месте я ждала все ещё граничащего с упрямством, детского неповиновения. Но мое сердце дрогнуло, щемящей тоской отозвавшись на его тихий поникший голос:
– Не гони меня…
Я возненавидела паузу, что безветренным чужим любопытством повисла между нами.
– Пожалуйста, я хочу остаться с вами. Чем больше вы гоните меня, тем сильнее я боюсь разлуки. Я хочу остаться с вами. Я не могу без вас.
– Это невозможно, – молю тихо-тихо, с трудом вынося ненужное мне событие.
– Почему?
– Это невозможно. Я тоже привязалась к тебе, но это невозможно. Ты должен понять.
– Но мне было так плохо.
– Ты пугаешь меня своим упрямством. Ты должен послушаться.
– Если так, то я не хочу жить.
И видя, как я замерла, повторил свои слова с большей угрозой:
– Я не хочу больше жи…
Пощечина оборвала страшное заключение. Я ударила его. Ударила по лицу, к юной нежности которого всего несколько минут назад жаждала прижаться.
Алешка даже не вздрогнул. Колючим взглядом сверлил меня исподлобья. Пока я соображала, что виноватая во всем сама, наказала родное доверчивое существо, Алешка сорвался с места и ринулся прочь. Я несколько раз тревожно позвала его, но он не вернулся. Всхлипнув, я присела на краешек лениво скрипнувшей карусели. Выходило так, что я все время бессовестно утоляла свои желания, вытягивая мальчишку на свидания для собственного ублажения. А теперь, когда подобное успокоение требуется его чувствам, я ставлю точку. Ставлю там, где опять же выгодно мне. Мораль в выигрыше. Общество устроено так, что не позволит исключения из правил, не позволит лишнего изгиба в своей структуре. Однако, эта нелепо поставленная точка не навела порядка в моей жизни, а напротив, перечеркнула то, что заполняло ее смыслом. Я словно удалила ненужное ответвление на садовом дереве, и оно теперь обречено засохнуть.
Я несколько часов бродила по городу, выбирая безлюдные дворы и не зная, что или кого хочу отыскать в тени многосмысленного дня. Купила штучно две сигареты и выкурила тут же одну за другой, бросив было полгода тому назад эту привычку. Людям курящим всегда кажется, что вкус горьковатого дыма несколько смягчает, анестезирует тяжелые раздумья. Прогуляв обеденное время (надеюсь, муж сообразил что-нибудь на обед), запыленная предгрозовым ветром, я возвратилась домой. Скинув одежду, забралась под баюкающий душ. Сердце мое заходилось от противоречивых чувств, а голова кипела от противоречивых мыслей. Мое бренное тело существовало в мире дочки и мужа, а чувства почти без остатка перекочевали в Алешкин мир, как лунная атмосфера – к поверхности земли. И все же, что нужно моим бряцающим неугомонными колокольчиками чувствам, понять я никак не могла. Да, я хочу владеть Алешкой, хочу. Хочу тешить свою душу, не желающую покоя, хочу. И то, что Алешка в меня влюблен, балует мое самолюбие. И, конечно, я его люблю. Девчоночью влюбленностью. И неутоленность испытываю, и утолить её хочу, хочу. Но так чтобы при этом не треснул фундамент моей устоявшейся жизни. Зачем мне нужна головоломка о капитальных ремонтах? Ах, не до ремонтов мне сейчас, в самый жаркий момент разгоревшейся страсти! Что там за неразгаданной тайной, за закрытыми кулисами, за отзвучавшей увертюрой?
Глава 7
Часам к одиннадцати вечера что-то шевельнулось у меня в животе. Я вышла на балкон, постояла, впитывая наполненный шепчущими звуками воздух уходящего лета и вслушиваясь в свои ощущения. Какое-то необъяснимое бесцельно разрасталось во мне нетерпение и, прогоняя в ночь, сопровождало меня. Опять роняю “подышать” расслабленному у телевизора и уже полусонному мужу. По привычке прихватываю сумочку. Сначала стыдливо (все же оцените) прикрывая дверь и уже смелей за дверью, ухожу от преследований совести. Мое нетерпение нарастает, достигнув пика к последним ступеням. Здесь я замедляю шаг, вступая в зону нецивилизованного мрака (опять лампочка выкручена кем-то из жильцов), и обострившимся слухом ловлю звуки. В камертонах моих шагов едва различимы подозрительные шорохи. В темном подлестничном закутке есть кто-то живой. Он шуршит подошвами о пол (возможно, кошка терзает съедобность), тяжело дышит и изредка подкашливает (кашель, однако, больше напоминает человеческий). Я тихонько окликаю невидимое существо, но в ответ все тот же шорох. Стараясь поскорей преодолеть пугающее расстояние, толкаю подъездную дверь. Но что-то заставляет меня остановиться. Полоска пробившегося фонарного света очерчивает вытянутую на плиточном полу фигуру. На ногах – знакомые ботинки.
Алешка! И сердце звучит набатом.
В ответ что-то протяжное и шумный вздох, по-моему, облегчения. Видимо узнав меня, мальчик подтягивает колени и лопочет едва понятные объяснения грустно и стыдливо. Наконец, догадываюсь: он пьян.
– Как же тебя угораздило? – интересуюсь, помогая ему подняться с холодного пола. Поддерживаю покачивающегося Алешку под локоть, соображаю несколько секунд на тему, как правильно дальше поступить. Принять твердое решение мешают чувства вины, жалости, отчаяния, пытающие и без того расшатанную психику. Я невольно припоминаю, с каким усердием соблазняла мальчишку баночкой коктейля. С тех пор прошло всего полгода, а картинка сияет контрастами: убежал из дома, бросил работу, напился (неизвестно на какие деньги), валяется (почти) как грязный бродяга.
– Сотню метров пройти сможешь?
– Смо…смогу, – Алешка икает, виновато повесив голову.
Молчаливого (слава богу) я веду его в сторону автостоянки. Хорошо, что ключи от машины в сумочке. Ничего, что-нибудь придумаю. Алешка на соседнем сиденье настойчиво борется со сном. Машина катит в ночь, унося нашу тайну на маленький остров.
Рита не сразу подходит к телефону, видимо выбирается из-под одеяла.
– Рита, у тебя родители где?
– На даче. А что случилось?
– Позже объясню. Дело жизненной важности. Одолжи на пару дней квартиру.
– Да, конечно. Когда заедешь за ключами?
– Сейчас.
Пока Алешка дремлет в машине, мы экстренно анализируем ситуацию.
– Ты оставь его в квартире отсыпаться, а сама возвращайся домой. Время первый час, – заботливым шепотом советует Рита.
Очень долго и очень громко поднимаемся мы на третий этаж в доме без лифта. Я немного сержусь, когда Алешкины ноги соскальзывают со ступенек. За мою нетерпимость к его состоянию он “награждает” меня припасенными упреками:
– Вы меня обманули.
“Горький пьяница” еще четыре раза повторяет эти слова в разной последовательности, производя временами замену местоимений “вы” на “ты”.
– Вы сказали, что уехали. А сами не уехали. Я понял, тебе надо избавиться от меня. Я никому не нужен. (Вдруг останавливается. Мутный взгляд ныряет в мои глаза). А как же я?
С большой убежденностью возражаю:
– Неправда, ты мне нужен.
(Гораздо больше, чем себе представляешь).
Насторожившаяся темнота чужой квартиры встречает нас. Тишина укрывает пологом будущей тайны.
Качнувшись, живой образ неодолимых грез моих облокачивается на меня. Нетяжело и, как мне кажется, в большей степени нарочно. Мои пальцы замедляют ход в поисках выключателя. Алешка пьян до полузабытья, он почти не принадлежит себе, и я безнаказанно сжимаю его податливое тело в своих объятьях, с восторгом и ужасом констатируя, что этой ночью он всецело мой. Отяжелевшая взлохмаченная головушка полусознательно парит на мое плечо. Я наизусть помню запах его тела, запах полуребенка-полумужчины. А сейчас он вызывающе соблазнительный в этом чужом, пустынном, возбуждающем звуком щелкнувших замков, месте. Влечение мое сильно до слабости. Я опускаюсь на колени, и мой взгляд медленно скользит вдоль худощавой фигурки. Расплетая шнурки на ботинках, с улыбкой отмечаю, что даже они приобретают завышенное значение, принадлежа моему ангелу.
Сколько раз потом я мысленно возвращалась в ту ночь. Снова обнажала гладкие, уже немного раздавшиеся плечи, с волнением стаскивая с него – тряпичного рубашку. Снова и снова с мучительной осязательностью прижималась щекой к грудной впадинке, и гулко-ритмичное сердце катило меня по невидимым рельсам. Уже ради такого памятного отсвета стоило пережить эту дважды несбыточную, нелогично прекрасную историю.
Едва коснувшись подушки, он тяжело учащенно засопел, аккуратно поджав колени, будто и во сне ощущая неловкость.
Что бы вы делали на моем месте, испытывая сумасшедшее влечение, подобное моему, рожденному и взращенному в своей запретности?
Вы также гладили бы его волосы, жесткие и нешелковистые, но самые приятные вашем пальцем; ласкали и целовали бы его щеки; стыдливо касались бы его губ, украденных во сне, испытывая мучительные ожоги сладострастия. Потом еще несколько минут томились бы от хорошего воспитания, не разрешая опускать взгляд ниже себе позволенного. И, наконец, с любовью укутав его умиляющее расслабленное тело, точно тело младенца до самого подбородка, откатили бы прочь, подальше от очага опасных наслаждений.
Заперев квартиру, дрожа от предосеннего холода и неудовлетворенности, я вышла в ночь, и неготовый слепок луны с молчаливым знанием провожал меня до дома.
Бросив недоверчивый взгляд на фосфорический круг часов, желтеющий на темной, обманчиво отсутствующей стене коридора, я с удивлением отметила, как стремительно листается время в любовном переплете.
Муж недружелюбно отстранил от меня свое тепло, о чем, впрочем, мне уже не хватило сил подумать. Тяжелые веки отдалили от меня усталость реального мира.
На утренний зов будильника сознание отозвалось мгновенно. Хотя отдыхало в общей сложности каких-нибудь часика три с половиной.
Несмотря на отчужденность моего партнера и даже различимую сквозь молчание враждебность я отнеслась к своим семейным обязанностям с повышенным, не свойственным раннему утру энтузиазмом. Заправила постели, отгладила новое платьице для Алисы, которое ей давно хотелось обновить, приготовила добренький завтрак мужу (придется добавить, что он к моему блюду не притронулся). В сущности, мне необходимы были постоянные действия, замаскированные под обычные хлопоты. Молчание мужа вполне меня устраивало, иначе я не нашла бы нужного объяснения. Пока глава принимал освежающий душ, я спрятала в сумочку косметичку, расческу, новую зубную щетку и тысячу рублей, извлеченных из семейной кубышки. А затем, прихватив Алиску, вынырнула за дверь, не испытывая никакого желания встретиться с мудропроницательным взглядом мужа.
Не нарушая сонной тишины квартиры, я с кошачьей грацией проплыла к двери, по ту сторону которой находилась моя тайна. С замиранием сердца аккуратно качнула ее и… опешила: комната была пуста. Необитаемая постель, заправленная несимметрично, подействовала на меня угнетающе.
И вдруг легкий шорох за моей спиной, и чувство разочарования коротким замыканием пикетирует в чувство внезапного облегчения, податливо переходящего в радость. Прохладные ладони прикрывают мои глаза. Я оборачиваюсь и, сложив руки на груди, выжидающе смотрю на предмет моего интереса (и всего остального, чего захотите сами). Расстояние между нами притягательно мало, но я терпеливо выношу этот факт ради воспитательной цели.
– Простите меня, Марина Игоревна. Я больше не буду.
Он смиренно стоит, опустив руки, не смея надеяться на желанную награду.
– Конечно, не будешь, иначе в следующий раз я сдам тебя в вытрезвитель.
Алешка вскидывает ресницы навстречу моему шутливому, ласковому взгляду, напоминая доверчивого щенка, которого позвал хозяин.
– Ну, иди ко мне, – я обнимаю его и дружески похлопываю по плечу. Он пытается ответить большей откровенностью, осторожно сжимая объятья, но я уже отстраняюсь.
Меня немного тревожит то обстоятельство, что готовая отдаться прыгнувшей прямо в руки воплощенной мечте, я не испытываю потребности искренне побеспокоиться о том, что в этот момент бросаю к ногам моего увлечения. Этот факт тянет меня за душу, как экзамен, для подготовки к которому необходимо одолеть неодолимую лень. Хуже того, я знаю, что душевное превосходство – на стороне моего обреченного романа, нежели прежнего гарантированного равновесия. Меня одолевают и влечение, и стыд. И думать я могу и хочу лишь об одном: сегодня никто не проникнет в нашу тайну, какой смелой она ни была бы.
– Для начала марш в ванную! Вот тебе зубная щетка и полотенце, – строго приказываю я, – а затем будем серьезно разговаривать.
– О чем? О возвращении домой лучше не надо, – предупреждает он.
– Тогда…о любви.
Под шумок воды набираю Ритин номер. Она отвечает спросонья, но узнав мой голос, немедленно пробуждается.
– Не могла бы ты встретиться с Алешкиной матерью и сказать, что он обнаружился, что все в порядке. Но главное, постарайся ее убедить, чтобы она пока не суетилась. Алешке нужно время. Он никак не хочет возвращаться домой. Словом, пожалуйста, придумай что-нибудь.
– Не знаю… Разговор будет не из легких. Даже боюсь представить себе,– Рита вздыхает, – каким образом возможно объяснить обезумевшей матери, что ей пока не надо знать, где находится ее ребенок?
– Да, наверное, ты права. Как же лучше поступить? Я жутко боюсь, что она доберется до меня в один прекрасный момент.
– Я думаю, нужно пока молчать, хотя, я тебе скажу, она доведена до предела. А что, если сделать как раз наоборот? Открыть ей местонахождение сына. Пусть сама справляется с ним.
– Нет, подожди. Я не знаю… Его проблему это не решит.
– Какую проблему?
– Я должна сама убедить его вернуться и обо мне забыть. Однако он и слушать ничего подобного не хочет. Извини, кажется, он уже выходит из ванной…
– Откуда? Ты с ним?
– Потом расскажу. Пока!
– Ну что, давайте разговаривать? – Алешка расправляет мокрую челку.
– Давай.
– О любви?
– Почти…
Тут я замолкаю, потому что, глядя на его счастливое лицо, вдруг понимаю, что не осмелюсь сделать его несчастным.
Мы творим завтрак из купленных мной по дороге продуктов. Вернее, творю я, а Алешка только мешает, но с большим старанием угодить мне.
Мне понятна его трогательная суета: он тревожится за свое хрупкое счастье, всеми силами оберегая его.
– Где же ты ночевал, скажи на милость. У друзей? Знакомых? Где?
– В больнице.
– Где?
– В больнице. Мне разрешили долечиться.
Я почему-то этот вариант упустила из виду. Вот откуда звон посуды или каких-либо медицинских склянок.
– Алеш, ты хотя бы понимаешь, как наказываешь маму?
– Я ее не наказываю
– Ты хоть раз позвонил ей, будучи в бегах? Нет? А знаешь, очень больно страдать, как страдает сейчас она.
– Я знаю, что очень больно страдать, как страдал я.
Я молчу, не торопя развитие невыгодной темы, прилежно размазываю шоколадную пасту по хрустящим ломтикам свежего хлеба. Я чувствую на себе горчинку его взгляда: мой увертливый жест разгадан. И ответом ему улыбка, прячущая неуместные знания.
Позвольте мне, оправдываясь, смягчить свой грех. Ощутите мою радость, переливающуюся за края стыдливости, ведь я в эпицентре взлелеянной ночами мечты. Меня возбуждает присутствие в ларе будущего выбора момента бесконтрольности, а в сущности – безразумности. И лишь ради скудного отчета перед совестью я небрежно касаюсь вопроса о возвращении блудного сына в отчий дом, не слишком (увы) заботясь о его разрешении. Нет, не подумайте. Судьба Алешки мне совсем не безразлична. Просто теперь этот важный, несомненно, вопрос словно растворился в интимной безвременности моего состояния. А что до Алешкиных признаний, которых я нарочно избегаю, они лишат меня последнего контроля, а кроме того мешают сконцентрироваться на чем-то мною не определенном, но очень меня устраивающем.
Наш разговор изящно переплыл в безобидное русло. Алешка вызвался помыть посуду, чему я препятствовать не стала.
– А как же твоя работа? – я продолжала тренировать силу воли, не решаясь остаться наедине с пульсирующими чувствами.
– Работа мне нравится. Но я никого не хочу видеть в поселке. К тому же вы здесь, а не там.
Говорят, женщина безошибочно чувствует неподдельный интерес к своей особе со стороны сильного пола. В этом смысле Алешка стал для меня доступен, в нем не осталось прежней недосказанности и таинственности. Он с готовностью демонстрировал свои чувства, не видя смысла в тактике их сдерживания. Но больше для себя, чем для кого-либо я делала вид, что этого не замечаю. И дополнительных подтверждений с его стороны, столь ожидаемых другими женщинами от предмета любовных томлений, мне не было нужно. Они внесли бы еще одну сложность в цепь сложностей последних дней, воспринятых мною поначалу с каким-то смакованием вкуса жертвенности. Теперь же я не могла не замечать, что все эти сложности, красиво окаймляющие мои романтические блуждания, грубовато начали врезаться в мою реальность. Я понимала, что ради моего увлечения, сильного, но, несомненно, обреченного, я могу потерять слишком много из того, что составляло мой жизненный комфорт. Однако неутоленная моя страсть была настолько велика, настолько неудержима, что и с ней посчитаться казалось невыносимым. Возможно, роль запала в ней играла запретность наших отношений, возможно, оригинальность, но я желала ЕГО так, как не желала ни одного мужчину. Каждое прикосновение к нему, даже случайное, было сладостно томливым.
Ошалевшая от наплывающих маревом желаний и не способная отчетливо думать о чем-то другом, я незамеченная удалилась в комнату и юркнула на балкон. Нашла сигареты, пару спичек в коробке и пыльную пепельницу. С удовольствием затянулась.
Глава 8
Где-то в темно-синей дали предостерегающе ухнул гром, а ветер донес уже оттуда слегка пьянящий озерный запах. Мне стало легко и головокружительно, и образы мужа и дочки, придающие моей душе бренность, отступили за невидимую черту.
Балконная дверь бесшумно качнулась, и Алешка повис рядом со мной на перилах, плечом как бы невзначай прильнув к моему. Его лицо светилось нескрываемым счастьем. Я обняла его за талию очень нежно, почти воздушно, но все же с оттенком шутливости, и он незамедлительно ответил мне тем же жестом.
– Знаешь, – начинаю вкрадчиво с целью заинтриговать, – я скрываю от тебя одну маленькую тайну (и обдумав свои слова), вернее, очень значительную тайну. Она касается нас двоих.
– Какую? (заинтригован)
– Пока не скажу. Зато потом, обещаю, ты будешь поражен.
Я имела в виду мое литературное творение, коронующее нашу запретную любовь. Тогда я только начала его. С большим вдохновением.
– Я могу сказать и сейчас (ах, как тянет на откровенность), но эффект будет меньший, к тому же я уверена, ты захочешь поделиться этой тайной еще с кем-нибудь.
– Почему уверены? Ведь тогда я никому ничего не сказал. Помните, в машине?..
– Что “в машине”?
– Когда вы признались, что приехали ко мне.
– Ты все еще помнишь это?
– Я помню все.
– Нет, я открою тайну позже. Ты только не ломай голову. Моя тайна внесет в твою жизнь нечто духовное и больше ничего. И все же, когда ты это увидишь, будешь поражен.
– Вы мне это еще и покажите? Ого!
Несколько секунд молчит с выражением мысленного поиска и вдруг восклицает с нагловатой веселостью:
– Как же нас с вами так угораздило, Мария Игоревна?!
Рассмеявшись, легонько ударяю его по губам.
– А чья это квартира? – интересуется Алешка.
– Родители Маргариты Андреевны временно в отъезде. Только, пожалуйста, не думай, что это “временно” продлится вечно.
Он хмурится:
– Я не об этом. Просто нашел кое-что.
– Что же?
Поворотом тела зовет меня за собой.
– Здесь, в шкафу под телевизором.
– Ай-ай-ай, не хорошо совать нос в чужие шкафы.
Он смущается и оправдывается:
– Здесь два тройника и много проводов. Поэтому мне стало интересно. Смотрите.
Он живо опускается на корточки, выставив кузнечикины колени, осторожно раскрывает стеклянные дверцы.
– Здесь музыкальный центр и десятка четыре дисков. Есть неплохая музыка. Давайте поставим.
– Давай, только ничего не сломай.
Расположившись в кресле, я с нарастающим умилением вчитывалась в каждый изгиб его свежего тела, в каждую мимическую черточку его лица, в каждый цепкий шорох его пальчиков. Как мать, захваченная обаянием своего младенца, с безудержной нежностью ласкает и целует пушистые его выпуклости, так и я в мечтах набрасываюсь на плод своего вожделения и ласкаю его юношеские, им неосознанные прелести.
Ангельские пальчики, блуждая по ребрам дисков, вытягивают один из прозрачного ряда.
– Майкл Джордж, например.
И мелодия талантливо оформляет немое кино внутри меня.
Останавливаясь, время наполняется значимостью. Смущенный правдивым языком музыки, ангел замирает, теряется в неясности импульсов, исходящих от моего присутствия. И лишь его пальцы осторожно и бесшумно движутся, создавая видимость занятости. Внезапно спохватывается, выскальзывая из неловкости:
– Я еще кое-что нашел!
– Эй, наверное, не стоит, – слабо возражаю ему.
– Я не сломаю, – уверяет, извлекая из отдалений шкафа видеокамеру. Недолго возится с новой игрушкой, что-то открывает, чем-то щелкает.
– Здесь внутри кассета, – радостно сообщает, глядя в чрево аппарата.
– Между прочим, пленки осталось еще минут (прикидывает в уме) на пятнадцать.
И вдруг вытягивается во весь рост, решительно нацеливая стеклянный глаз на меня. Красный огонек держит меня на прицеле. Алешка осторожно заходит справа, сквозь линзу изучая мой профиль, потом слева, и я выразительно молчу под музыку, театрально замерев и едва играя взглядом. Он передвигается мягкой, но хищной поступью. Художественно отбрасываю рыжую прядь со щеки. Чувствую его одобрительную улыбку, и, опуская глаза, улыбаюсь в ответ. Слегка смущенная, но одухотворенная пытливым взглядом, изящно подтягиваю колени к груди, и мое тело возвеличиваясь скользит мимо сверкающего нагловатым вниманием окошка. Легко облокотившись на протянутую вовремя теплую сильную ладонь, грациозно перескакиваю на соседний диванчик. Алешка восхищенно посмеивается, не раскрывая губ и стараясь не покачивать камеру. Я плавно присаживаюсь. Не спуская на пол ступней, опираюсь на руки и запрокидываю голову. Еще мягкий поворот тела – Алешка облизывает сухие губы. Смелый наклон головы, и волосы падают на лицо, но коварный взгляд сирены лучится сквозь рыжую паутину волос. Что ж, я отвечу на твою игру, неискушенный мой искуситель!
Опуская на пол тонкие, облаченные в джинсы ноги, смело раскрываю их навстречу неопытному взору; ладонью скольжу вдоль одной до самой щиколотки. Прогибаю пантерой спинку и, словно поймав в сети метнувшийся стыдливо-жадный взгляд, мгновенно сжимаю бедра, сверкнув острием колен.
Улетучивается одна мелодия, вслед за ней стремится другая с красивым рисунком баса. Я устремляюсь в танец. Бесшумно двигаюсь, словно выливаясь из музыки. Грациозно наклонившись, подхватываю с полочки две хрустальные вазы в форме экзотических шаров. Мое тело извивается, точно тело индийской богини, вдоль его линий медленно плавают прозрачные шары. Я смотрю сквозь один из них, и Алешка запечатлевает меня луноликую.
В поисках нового ракурса он встает на колени, и темный глаз наблюдает за мной снизу.
Внезапно Алешка отстраняет камеру, завораживая меня долгим откровенным взглядом. Видимо, пленки больше не осталось, и помертвелый аппарат лишается внимания мастера. Что задумал мой художник? Озорно семенит на коленях к стеклянному столику, веселой мордочкой тянется к узкой как ветвь вазе, губами извлекая оттуда яркую искусственную розу и коленопреклоненный оказывается у моих ног. Точно Фемида с алмазными шарами вместо чаш, с волнением опускаюсь перед ним и, не желая остановить карусель чувств, приближаюсь к цветку губами.
Вот он – красивый и опасный миг, завораживающий своим единственным вариантом продолжения. Обязанные долгожданной властью Фемидовым ладоням, мои губы, влажные и горячие, приоткрываются с надеждой сжать тонкий неживой стебель у самого пунцового основания, как вдруг он падает срываясь на Алешкины колени, отвергнутый его горячим языком. Не зная дороги ни назад, ни далее, закрываю глаза, отказываясь от выбора. Алешкино сокращенное дыхание обволакивает откровенность моих губ…
Его поцелуи легки и полновесны, как крылышки редкой бабочки, как туфельки изящной Петры – тонконогой заграничной куклы, которую я с трепетом изучала ребенком, припадая к витринам. И получив в день Рождения, прижимала в порыве нежности к губам, самому чувствительному месту на детском личике.
Долгожданное, запретное, неотступно следующее по пятам ноющей мечты, первое прикосновение способно свести с ума. Нет, не в полном смысле этого слова, а лишь на малую временную долю. В этот миг разум впадает в сладкий сон и пробуждается лишь в момент отлива чувственной волны, момент удовлетворения.
Любопытные стекла шкафов отражают наши хрупкие коленопреклоненные фигурки: два неспелых подростка, крадущих у взрослой жизни запретное наслаждение…
Я не решаюсь выпустить из ладоней Фемидовы алмазы. Я не доверяю себе… Я боюсь себя…
Алешкины пальчики бережным касанием повторяют впадинки моего разгоряченного тела, и вдруг сжимая мои запястья, настойчиво просятся в ладони. Шары откатываются тяжелыми державами, освобождая меня от последних оков.
Нерешительно, словно впервые, обнимаю его за плечи и, наконец, начинаю отвечать на поцелуи. Мои губы все мягче, все отзывчивей, и его – осторожные и смелые им в ответ…
Удивительно, что не до, не после, а именно в кульминационный момент сквозь сладко-мертвый сон разума блеснувшая на мгновенье трезвая мысль отмечает неизменность факта.
Мои руки то сжимают со страстной нежностью маленькие сильные плечи, то черпают золотистое сенце волос, то соскальзывают на загорелую шелковую шею, подушечками пальцев стремясь за воротник. А где-то внизу упругий холмик упирается в самую сердцевину моей плоти.
Теперь я более чем хорошо понимаю несчастного счастливца Гумберта, который столько времени терпеливо сносил пытку неукротимой страсти.
Сорвав первый поцелуй, прячу горячие щеки на Алешкиной груди, и он отвечает мне сладко стонущим выдохом. Сквозь одежду я впитываю первые порывы юного сердца. Мои губы горят от желания коснуться молочной кожи, и оторванные от сознания пальцы… освобождают две верхние пуговицы его рубашки от петель. На третьей я замираю… Алешка сначала замирает вместе со мной, почти остановив дыхание, а потом медленно, очень медленно скользит ладонью под мою одежду. Со слабым сопротивлением я ловлю его ладонь, лишь на мгновенье останавливая ее движение. Его губы снова отправляются в путешествие, и я слегка сдерживаю их порыв, пытаясь выкрасть хоть каплю времени для попытки обдумать следующий шаг. Наконец, убедившись в бесполезности разумного подхода, отдаю роковому любовнику жар своих губ…
Алешка стонет, обжигая ладони о мою кожу, и я впиваюсь зубами в его губы, словно мщу за собственное бессилие и неспособность остановиться.
Молю, не судите. Быть может, нет на земле пытки суровей, чем обман физической природы человека. Кто возьмется судить, что такое это наслаждение – наказание или дар?
Мы в плену друг у друга, а наша близость – единственная награда перед неизбежной разлукой. Страстно, нежно, бережно, обреченно мы сжимаем наши объятья, все больше приближаясь к краю пропасти.
Вдруг с шумом распахивается балконная дверь, вздымая парусом занавеску. Врывается в комнату грозовая синева, а вместе с ней призрачные фигуры моего мужа и дочки. Они проходят сквозь меня, что-то внутри подламывая, и вздрогнув я отстраняюсь от опасного края.
Уже закрыта дверь в шумную синеву, и где-то не в нашем круге капли выстукивают холодный танец, но я не спешу отойти от окна, боясь вдуматься в происходящее. Я знаю, что пожалею о случившемся, не могу не пожалеть. Возможно, возненавижу себя за неразумную чувственность, но никогда не отвечу на вопрос, что нужно ценить выше: настоящий миг или рационально устроенное будущее.
– Алеша…
Шум дождя становится неритмичным.
– Алеша, ты умный человек и, наверняка, уже понял, что будущего у нас с тобой нет.
Я смотрю на то, как за окном извиваются листья от бичующих струй, но вся сущность настоящего концентрируется за моей спиной.
– Вот так однажды выясняется, насколько я труслив…
– О чем ты?
Мой взгляд возвращается к нему. Он сидит на краю дивана. Сидит как-то тяжело, по-мужски, подавшись вперед. В глазах печальное ожидание конца. Если бы я имела всецелое право на этого мальчишку, я бросилась бы к нему и обняла с неистовой нежностью. Но я стою недвижимо и всего лишь лицезрю его боль.
– Я боюсь…Я боюсь остаться без вас…
– Ну почему же, мы всегда будем…
– Друзьями? – обрывает он мои жалкие утешения. – Мы уже не сможем ими быть.
Я не осмелилась в ответ солгать.
– Да я все понимаю, – грустно продолжает ребенок-мужчина, – вы не думайте, что я эгоист. Я понимаю, что мне придется вернуться домой. Я также знаю, что сначала был интересен вам, а теперь становлюсь обузой. Все правильно – у вас своя жизнь. В тот вечер, такой ужасный, такой… (он не находит подходящего слова), когда с вами случилось… по вине моей сестры, я вдруг понял, что вы для меня еще дороже, чем я думал, и что подобного в жизни может больше не быть. Вы начнете сейчас возражать и говорить, как моя мама, что все у меня впереди. А мне не нужно потом, мне нужно сейчас.
– Что ты хочешь от меня?
– А разве вы знали, что хотите от меня?
Я молчу, укрощенная правдой.
– Ты тоже очень мне дорог. Но поверь, в нашем разрыве нет ничего трагичного. Просто у наших отношений не будет заката, не будет старости. Ты никогда не пытался придумать продолжение истории Ромео и Джульетты, если бы они остались живы?
Алешка горько усмехается. Под убедительным (как мне кажется) сравнением я старалась скрыть желание его утешить, и Алешка это понял.
– Милый мой Ромео, – мой голос дрожит, – только подумай, скольким мне пришлось бы пожертвовать ради того, чтобы нам с тобой быть вместе. Несчастным станет мой муж, ведь я предам его. Несчастной станет моя дочь, если останется без одного из родителей. И, в конечном счете, я потеряю и тебя. Не возражай. Я знаю лучше, что тебя ждет в последующие годы жизни, так как они для меня, в сущности, прожиты. К тому же есть еще одно “нет” и, на мой взгляд, самое веское. Это то, что не позволит быть нам вместе, сколько бы мы этого не хотели: твое несовершеннолетие. В противном случае я могу угодить на жесткую скамью.
– Простите меня, пожалуйста.
– Не нужно просить прощения. Мне было более чем хорошо с тобой.
(Это я должна просить у тебя прощения Алешенька, только я. Это я во всем виновата).
Я тихо присела перед ним на колени и уткнулась лицом в его ладони. Знакомый запах растрогал меня. Я целовала каждую черточку на грубоватой поверхности. Я сейчас его любила…
