Максим Шлыгин
Via Combusta

Глава 3.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Удаляющиеся в тень Крымского моста и хранящие инкогнито мужчины да и сами опекаемые невидимым отцовским присутствием дети, шедшие вдоль картин московских живописцев и лотков всевозможных мастеров народных промыслов и глазеющие по сторонам, уже не могли увидеть, как по набережной парка, далеко за их спинами, металась молодая женщина лет тридцати. Она то выбегала на открытую площадку у реки, то стремительно направлялась по парковым тропинкам в тень деревьев, рыская по прибрежной территории с отчаянным взглядом. Её причёска а-ля «шишка», скрученная в затылке на совсем скорую руку, растрепалась и развевалась на ветру наэлектризованными и торчащими во все стороны прядями, гуляющими на ветру.

Что-то было странное в её облике и помимо неопрятной причёски. Казалось, что она была одета совершенно не по случаю. Скорее, домашний халат и странные разношенные шлёпки, формировали резкую дисгармонию с повсеместно присутствующим на прочих посетителях парка туристическо-спортивным дресс-кодом. В образе мечущейся по парку женщины не хватало разве что половника и передника, тогда бы её совершенно точно можно было бы приписать в те домохозяйки, которые выскакивают из дома в поисках загулявшихся детей в чём до этого готовились щи. Страдающий и тревожный взгляд на удивление пустых невыспавшихся глаз, ошалело сканировал всё вокруг, в поисках чего-то или кого-то, обладавшего этим летним утром исключительной важностью.

Наконец, заприметив вдалеке у стенда со схемой парка объект столь активного сумбурного поиска, женщина из последних сил и мучаясь одышкой, ринулась туда, раскачиваясь при беге по сторонам и звонко шлёпая домашними сандалиями по молодым пяткам. А уже через мгновение она остановилась в шаге от лавочки и уставилась на сидящего там в старческой прострации пенсионера, глядящего куда-то вглубь мегаполиса совершенно отсутствующим взглядом.

– Дедушка! – чуть не рыдая, произнесла запыхавшаяся девушка. – Дедушка! Куда ж ты пришёл?! Тебе же нельзя столько ходить. Я еле-еле тебя нашла. Боже мой. Боже мой… Ты меня, хоть, слышишь? Что ж тебе дома-то не сидится, а?

Старик встрепенулся, словно услышал голос, звучавший совершенно из другого пространственного измерения. От такой неожиданной побудки его взгляд забегал, блуждая по сторонам какое-то время, пока старик приходил в своё сознание и устанавливал связь с внешним миром. Наконец, белёсо-серые глаза ветерана уставились на стоящий перед ним женский силуэт и стали фокусировать зрение на очертаниях её знакомого лица. Опознав же в там родственную душу, очень глубоко престарелый мужчина расплылся в мягкой добросердечной улыбке и протянул к внучке руки.

– Внученька, золотце моё, ты чего растрёпанная-то такая? Отдышись, солнышко, запыхалась как. Всё со мной хорошо, – дедушка попытался привстать, опираясь на ручку детского самоката. – Мы же, тут, просто немного погулять вышли.

– Кто – мы? – дрожащим голосом еле слышно прошептала пересохшими губами девушка. – Кто – мы?

– Да-к, это, я да Илюша, – искренне глядя в глаза внучки с извиняющимся взглядом произнёс старик и стал совершенно на полном серьёзе озираться по сторонам. – Он, видать, отбежал куда. Такой пострел, не уследить. Скоро воротится, внученька, воротится. Вот и самокатик его держу…

– Хватит! Боже мой, мамочки, я больше не выдержу! – девушка взвизгнула настолько громко и пронзительно, что даже гуляющие по Крымскому мосту прохожие обернулись в сторону, откуда исходил отчаянный визг. – Хватит!!! Дедушка, хватит!!! Нету, нету больше Илюши! Нету! Не мучай меня, господи боже мой! Приди же ты в себя, прекрати! Ты ни в чём, слышишь, ни в чём не виноват!

Упав на колени перед стариком, девушка затряслась в истерическом молящем вопле и закрыла лицо ладонями, рыдая навзрыд и истошно воя. Будто очнувшись и осознав весь смысл исходящих из самой глубины её растерзанного невосполнимой потерей материнского сердца слов, старик охнул, уронил самокат, трость и всем телом сполз по лавочке на асфальт. Бесцветными выплаканными глазами, вмиг утонувшими под волнами горючих слёз, он смотрел на внучку и тряс нижней челюстью настолько заметно, что казалось, она колышется там безвольно, совершая дрожащие маятниковые движения, словно на спущенной упругой пружине. Дедушка подполз к трясущейся в стенаниях девушке и обнял её за плечи.

– Я не смог, внученька… – рыдая, шептал он в закрытое окончательно расползшимися по плечам волосами ухо внучки. – Я не уследил. Я не уберёг Илюшу. Это я…Боже мой, я его сгубил! – и, собравшись с последними силами, старик поднял глаза вверх и прокричал, прижимая рыдающую девушку к своей трясущейся груди. – Какой же ты скорый, Илюшенька! Что же ты на дорогу-то полетел, голубь мой ненаглядный! Не сберёг тебя я, инвалид старый! Не защитил кровинушку свою! Нет мне прощения! Нету!

Последние слова, отправленные стариком, тронувшимся умом от пережитого горя, в небо, захлебнулись в его клокочущем слезами плаче и, на удивление, быстро растворились в шуме огромного мегаполиса, смешавшись там со звуками автомобильных выхлопов, сигналами автомобильных гудков, завыванием сирен карет скорой медицинской помощи и прочими городскими акустическими помехами. Однако ни этот, полный отчаяния и ужаса, крик старика, ни даже внезапный сухой треск случившейся в тот момент на мосту очередной страшной автомобильной аварии, не привлекли к себе хоть какого-то стоящего внимания гуляющих по парку в этот светлый выходной день и отдыхающих от всего этого горожан. Просто, наверное, потому, что к делам обыденным, скорее – повседневным, стала у нас неприменима нулевая терпимость…

Эпилог.

«Даже если я ору ором, не становится мой ор громче…»

А. Галич

М_ская область.

Близ деревни «М. К_во»

Наши дни.

Покойные ивы.

Тихо как… Заухала сова.

Шелестит листва в покойных ивах.

Дуновенья ветерка едва

Задевают травяные гривы.

Увядает придорожный лес,