Максим Шлыгин
Via Combusta
Глава 3.
Акватория Финского залива.
Много-много лет назад.
Предрассветная мгла над акваторией Финского залива в то весеннее и очень раннее утро подчёркивала северный, маложизненный прибрежный пейзаж такими тонами, как серый, мокро-серый и угрюмо-серый. Небольшой пирс, предназначенный разве что для перевалки малоценных зыбучих грунтов, штурмовали крутые балтийские волны, при практически полном безветрии. Из-за негустого тумана, покрывавшего своей дымкой редкие ржавые складские постройки вблизи пирса, панорама этого места выглядела ещё более унылой, заброшенной, безлюдной и никому не нужной.
Проваливаясь в медикаментозный сон, Есения уже понимала, о чём он. Ей была известна практически любая деталь в этом сновидении: чем это всё начнётся и чем закончится. Известно было потому, что в сложные жизненные моменты, обычно сопровождавшиеся температурой под сорок, к ней приходило, а точнее, она проваливалась именно в это видение. Это было сильнее её, поэтому даже попытаться отмахнуть от себя это зловещее наваждение она не могла. Да и не хотела, при всей его внешней тревожности. Ведь она шла вслед за сном именно туда, где последний раз в жизни чувствовала себя в полной безопасности. Именно туда, где они в последний раз были вместе. И это был не плод её воспалённой фантазии. Это было её далёкое детское воспоминание.
Внезапно из-за высокого хвойного леса, выдающегося из основного массива иглой на складской утёс, послышался нарастающий рокот вертолётного двигателя. Через пару минут небольшой тренировочный вертолёт завис неподалёку от пирса и словно осмотрелся. Бортовых огней на вертолёте включено не было. И если бы не рокот двигателя, то в этой балтийской туманной предрассветной ползучей полумгле его можно было бы и не заметить вовсе. Было ощутимо, что пилот что-то внимательно высматривает там, внизу. Облетев складские помещения несколько раз и окончательно убедившись в чём-то своём, пилот опустил вертолёт плавно на влажную заасфальтированную площадку между двумя полукруглыми металлическими складами и заглушил двигатель.
Со стороны подъездной дороги корпус вертолёта и его широкий винт были совершенно неразличимы в этих потёмках, что, видимо, придавало определённой уверенности пилоту.
Выждав несколько минут в полной тишине, пилот бесшумно приоткрыл дверь кабины, выскочил оттуда и, озираясь по сторонам и пригибаясь, направился к одному из ангаров. Через мгновение оттуда послышался звук заработавшего автомобильного двигателя, и промелькнул лучик света от включённых габаритных огней. После этого пилот, так же осторожно оглядываясь, вернулся в вертолёт и стал переносить из него какие-то битком набитые сумки.
А ещё через мгновение из приоткрытой двери кабины вертолёта на землю вылезла заспанная маленькая девчушка, годиков трёх-четырёх. Вылезла и стала звать папу, потирая заспанные глаза. Услышав, что его зовут, недонёсший свою ношу пилот оборвал первую ходку на том же месте, побросал вещи на мокрый асфальт и мигом полетел в направлении стоявшей у вертолёта дочки.
– Солнышко, я думал ты спишь, – произнес с теплотой папа, подхватывая дочку на руки. – Господи, ты у меня подмёрзла. Давай-ка я тебя в машину положу, там сейчас тепло станет.
– Папа, а мы уже прилетели? – спросила сонная куколка у папы и прислонила не выспавшуюся головку ему на плечо.
– Да, моя хорошая. Мы уже прилетели. Сейчас в машину сядем и поедем.
– Папа, но ведь ты же устал, – заявила сонным голосом девочка с полной непосредственностью, на которую способны только дети. – Тебе же надо отдохнуть.
– Доченька, не переживай, – ответил папа, по внешнему виду которого было однозначно понятно, что любая поездка ему сейчас будет абсолютно лишней. – Сейчас доедем до нашего нового домика, и я там отдохну, – и мужчина ещё крепче обнял дочку. – Возьму тебя вот так в охапочку, обнимемся и уснём.
– А мама когда к нам приедет? – спросила девочка, и по отвернувшемуся лицу мужчины было видно, что этот вопрос снова застал его врасплох.
– Приедет, обязательно к нам приедет, солнышко. Но попозже. А сейчас ложись-ка ты вот сюда и досыпай, – сказал он и положил дочку на ряд задних пассажирских кресел небольшого старенького микроавтобуса. – Мне надо вещи перенести, моя хорошая. Попробуй уснуть. Давай я тебя накрою, – и, набросив на дочку большой рыжий овчинный тулуп, мужчина стал спешно перетаскивать вещи из вертолёта в микроавтобус. А перетащив их все, в такой же спешке закрыл откатную пассажирскую дверь микроавтобуса и дал по газам.
Есения очень хорошо запомнила тот момент. Потому что уснуть она тогда так и не смогла. А вылезла из салона микроавтобуса и пошла бродить по ангару со своей плюшевой игрушкой в руках. Она видела, как папа спешно перетаскивает мешки, коробки и сумки из вертолёта и заваливает ими пространство в салоне микроавтобуса. Она видела, как уставший папа еле дотащил в машину последнюю и самую неудобную коробку, плюхнул её на пол, выдохнул, захлопнул дверь и пошёл в кабину. А ещё через мгновение, машина включила дальний свет и унеслась в темноту из ангара.
Девушка видела в своём сне, как маленькая девочка испугалась и ринулась за машиной. Как она кричала ей вслед и как она плакала. Она вспомнила, как ей стало холодно, как крепко она прижимала свою игрушку к груди и держалась за папин кулон. Она помнила каждую минуту, проведённую в выстуженном ангаре, до прихода бородатого дяди. Потом она отчётливо видела лицо мамы, которая ворвалась в помещение поселкового участкового пункта, вся растрёпанная, словно бешеная, и стала её целовать, обливаясь солёными слезами. Но она не видела, никогда больше не видела папу.
В памяти запечатлелся тот день, когда она узнала всю правду. Правду, которая сейчас казалась уже не ахти какой фантастической, с высоты её прожитых лет. А тогда, в один ничем другим не примечательный день, она была ей просто ошарашена.
Её папа работал пилотом-инструктором на вертолётной станции в окрестностях Ленинграда, учил молодых пилотов летать на стареньком пузатом тренировочном вертолёте. А когда возвращался со службы домой, любил что-то мастерить. Он вообще очень любил что-то делать своими руками. Из-под его инструментов появлялись различные забавные резные фигурки, поделки, гуделки, свистелки, куколки и всякая прочая забавная мелочь. А однажды папа вырезал и отшлифовал для дочки маленький кулончик из двух деревянных щепочек. Этот кулончик открывался и закрывался. Повесив Есении на шею этот медальон, папа добавил, что если она не против, то он будет там прятать свои самые ценные секретики.
Она, конечно-же, была не против и заливисто хохотала, когда папа брал поделку в ладонь, открывал его и наигранно начинал бормотать туда какие-то нечленораздельные и очень смешные предложения на совершенно непонятном, но очень забавном языке. Ей вообще было очень хорошо с папой. Пожалуй, что больше ни с кем на свете ей больше не было так легко, хорошо и безопасно, как у него на коленях.
В тот день девушка узнала, что у папы была другая женщина. Женщина, которую он очень сильно полюбил. Полюбил так, что встал вопрос о разводе с мамой. Тетя по папиной линии рассказала Есении, что папа долго не мог решиться на это. Долго и мучительно думал, пока не завёл этот разговор с мамой. Стоит ли говорить, что для мамы эта информация явилась как гром среди ясного неба. Она не только наотрез отказалась давать папе развод, но и пообещала ему, что если он таки на это пойдёт, то с дочкой он может попрощаться, так как никто ему её видеть в жизни не даст.
Папу это заявление настолько ошарашило, что он долго не мог потом прийти в себя. Тётя рассказала, что папа ходил советоваться с юристами и знакомыми, узнавать, как можно исправить ситуацию, какую гарантию ему можно получить после развода на продолжение воспитания дочки. Судя по всему, никакой гарантии никто ему не дал.
Поэтому, не дожидаясь развода, папа решился пойти на самый отчаянный поступок в своей жизни – побег. Побег от мамы с ней, с маленькой трёхлетней Есенией. Иногда к ней приходили отрывочные воспоминания о той неделе, прожитой с папой после побега на квартирах его знакомых. Как потом узнала девушка, папа не всё успел продумать. И явно не ожидал, что после исчезновения ребёнка мама заявит об этом в милицию. Пытаясь уйти из сжимающегося вокруг него кольца, папа убедил своих друзей помочь ему. Так, в заброшенном ангаре на берегу Финского залива оказался микроавтобус дяди Васи. А дядя Женя, папин начальник по лётной школе, разрешил ему воспользоваться вертолётом той ночью. Единственное, что ни дядя Вася, ни дядя Женя не знали, зачем это всё папе могло понадобиться. А когда узнали, было уже слишком поздно.
Микроавтобус нашли искорёженным и сгоревшим у трассы в канаве, в паре десятков километров от пирса. Говорили, что папа уснул за рулём и разбился. А ещё добавляли, что у него был шанс спастись из объятого пламенем автомобиля. Но вместо этого папа, весь поломанный, полез вглубь салона к заднему ряду кресел. Там, под этими сиденьями, пожарные и нашли его обгоревший труп.
Единственное, что согревало Есению во всей этой жуткой истории, так это то, что переворошив, израненный и поломанный, весь салон, папа принял смерть с лёгким сердцем, поняв там, в ворохе коробок и сумок, что его любимой дочери там нет. И значит, она осталась жива. А свою жизнь без дочки папа себе и не представлял…
Глава 4.
Питер.
Без уточнения времени.
– Всё сказала?!
– Нет. У меня, поверь, много накопилось. Аж хлюпает.
– Раз хлюпнуло – вытри, сопля.
– Что, правду слышать больно стало?
– Да что ты понимаешь, в правде-то, а? Что ты своими мозгами понять-то можешь?
– Да уж не меньше твоего. А то и побольше. Ты мне ещё скажи, что ты его любила!
– Да, любила. Любила! И не тебе меня судить.
– Мне-то не ври, а. Если бы любила – то отпустила бы. Сколько он раз тебя просил? Сто? Двести?!
– Ты рот свой поганый закрой! Тявкает она на меня, гляди-ка! Я плохая у неё.
– А ты мне рот не заткнёшь. Скажи честно – из мести же? Из мести?!
– Да за что там было мстить? За эту мышь? Да она мне в подмётки не годилась.
– Сравнила, значит. Не к той ушёл. Обидно тебе, да, стало?! Тебя, такую фифу, да на мышь поменяли.
– Я тебя сейчас херакну разочек, чтобы ты в сознание вернулась! Ты, вообще, хоть понимаешь, кому и что ты говоришь?!
– Да на, бей! А что изменится? Как думаешь, он бы тебя к дяде Ираклию отпустил бы?!
– Уймись!
– Вот он отпустил бы. Если бы ты попросила – отпустил бы.
– Ты его, как человека, знать не знаешь! Выдумывает она мне тут чушь всякую. Сама придумала себе, поверила в эту глупость, а теперь у неё все вокруг виноваты оказались. Да ты мне спасибо должна говорить! А дяде Ираклию ты ноги должна целовать, что он вырастил тебя, как дочь свою родную!
– Давай, давай! Он – говно, она – мышь, а вы с дядей Ираклием – дартаньяны! Слушай, а по-чеснаку, вот скажи, а ты зачем меня родила?
– Да уж точно не затем, чтобы от тебя теперь упрёки твои дебильные выслушивать.
– Да-да, я понимаю. От говна меня родила, а теперь жалуется, что ж я такая вонючая. Что, жизнь вам порчу? Вот я змея какая, на груди пригрелась, момент подобрала и кусаться стала. Скажи, зачем я тебе тогда понадобилась до такой степени, что ты ему грозила ко мне не допускать?!
– Я не говорила никогда такого! Никогда!
– Врёшь. Мне врёшь и сама себе врёшь. Ты просто завралась. Вот я и спрашиваю, вопросы элементарные. Ты его любила? Ты меня от любимого человека родила или от говна? Ты меня-то, вообще, любишь?
– Да что ты такое говоришь-то?! Ты меня сейчас в гроб загонишь, своими словами. Я её рожала, кормила, одевала. Столько прошла, чтобы её, дуру, на ноги поставить, в люди вывести. А ей на всё это наплевать! Правильно, батька мёртвый, но хороший, а мамка живая, потому плохая. Давай мамку, дави! Режь без ножа.
– Ой, смотри-ка, мы модельку поменяли сразу. Мы в позиции слабого. Нас надо теперь пожалеть. Мы же любим свою дочь. От любимого человека её родили. С любовью вырастили. Любим. И ей в лицо врём!
– Это тебя на психологии твоей так разговаривать учат с матерями?! Зачем мне тебе врать, скажи? Вот зачем мне тебе врать?
– Хочешь честно? Врёшь ты, потому что тебе страшно. Страшно признаться, что его смерть на твоих руках. И ты думаешь, что если ты сейчас продолжишь мне врать, то всё как-то само собой образуется. Походит, дурёха, погорюет, да к мамке вернётся. А вот я тебе скажу, что ни хера подобного, мам. Ты своим враньём сейчас и меня убиваешь. Намертво. Поэтому, либо давай начистоту, либо помрёт для тебя твоя дочь.
– Какая смерть на моих руках?! Ты что? Ты рехнулась окончательно? Я в той машине была? Я за рулём сидела? Я гнала по трассе, как ненормальная?
– Я была в той машине, мам. И в вертолёте была я. И я всё это видела. А ещё люди добрые мне сказали, что ты брату своему, менту, говорила, что «застрелить его надо при задержании». И на его месте любой бы понял, что деваться ему некуда. Вот он и бежал от тебя, сломя голову.
– Ты мать свою лучше слушай, а не людей каких-то! Мать тебе врать не станет! Спроси, спроси у любой матери. У любой! Что если у неё ребёнка в декрете украдут и увезут в неизвестном направлении? Без еды, без гигиены, непонятно, где содержат. А ты знаешь, что когда тебя в том ангаре нашли, ты от смерти на волосок была от переохлаждения. Он тебя там умирать бросил! Ты это хоть понимаешь мозгом своим?!
– Позиция мученика не сработала – перешли в наступление. Прям, как по науке. Лютый Мефистофель. Наверное, до ангара, он вынашивал планы меня на вертолётном винте нашинковать, да? Ты сейчас себя, мам, закапываешь глубже и глубже. Если бы ему на меня насрать было, как ты говоришь, то он бы сейчас жил припеваючи и горя не знал. А он умер. Умер под задним сидением, где меня спать положил. Понимаешь, кого он там искал? И знаешь, как он дотуда добрался?! Он сломанными руками водительское кресло выломал, чтобы туда пролезть. Он туда лез с одним глазом, потому что другой вытек от осколков лобового стекла. Первым взрывом ему спину сожгло, а он потом все сумки и коробки перевернул. Мам, ты точно мне ничего не хочешь сказать? Просто, лучше говори сейчас, потому что больше такого шанса у тебя не будет.
– Знаешь что, милая моя… Собирай-ка ты манатки да катись жить самостоятельной взрослой жизнью. Раз мы все у тебя плохие, раз мы не разделяем твоих высоких чувств, так может нам пора что-то менять?!
Глава 5.
Питер.
Без уточнения времени.
Это какой-то щедрый дар свыше – умение разговаривать ультиматумами. Да даже, скорее, не само умение, как таковое, ведь чтобы обострять и без того острые донельзя углы в нашем с вами несовершенном мире, ума много не требуется. Разжигать конфликт, подбрасывая туда дровишек на каждом эмоциональном витке, дело-то не хитрое, главное – не сдерживаться.
Так вот, дар свыше – это не само умение, а право это умение применить на практике. Да с той высокой индульгенцией, что можно не особо беспокоиться о последствиях своей несдержанности. Вроде как, общество движется в сторону окультуривания, читай, эмоциональной сдержанности, рациональности, предсказуемости. А ты – привилегированный. Приди к власти анархисты седьмого дня или ещё какие очумелые головы, ведь и в этом случае система будет стремиться к саморегуляции на основе каких-то предсказуемых и цивилизованных правил и норм поведения в обществе. И всё же находятся ведь такие, которым этот невидимый закон не то что не писан, но и неприменим. Небожители, одно слово. Исключительные люди. Полубоги, разве что.
Можно сколь угодно долго обсуждать особенности человеческого взросления, ведь по молодости нет опыта применения гремучего арсенала крепких терминов, пылких чувств, ярких эмоций. Она за то и ценится – молодость, что в общественном сознании это пороговое время, когда можно совершать глупости, когда у тебя есть право на ошибку, есть ощущение свободы в проявлении чувств. Однако сколько таких взрослых, которые не только позволяют себе не фильтровать базар, но и искренне считают, что это их аутохтонное право такое, такая отличительная особенность, самобытность, которую надо сохранять и развивать по жизни? Ведь такие индивидуумы никуда не пропадают. Все тут. Поэтому ультиматумы и лозунги как основной стиль ведения бесед.
Не то чтобы Есении в полной мере соответствовало такое описание исключительности и вседозволенности. Скорее, на тот момент, когда слово за слово раскрутился маховик семейного скандала, она, в силу своих первокурсных лет, могла и не отдавать себе полного отчёта в последствиях. Однако это внутреннее убеждение в своей абсолютной правоте, эти полные девичьего максимализма неуёмные амбиции самости, самостоятельности, поразили сознание девушки довольно глубоко, с претензией разрастись метастазами и далее переходного возраста.
Поэтому, здесь стоит поближе познакомиться с этой замечательной девушкой, потому как и возможность такая представляется, да и спешки особой нет. Можно и разобраться. А при желании, можно и на всю глубину копнуть, раз зашла речь. А читателю, кто поспешает, снова рекомендуем пролистнуть бумажку-другую.
Ничего прям-таки замечательного за Есенией, по-хорошему, не наблюдалось. Да, как и многие её подруги и просто сверстницы, она росла в неполной семье. Во всяком случае, это внутреннее ощущение у неё появилось ещё в последних классах школы, не взирая, что с чисто формальной точки зрения семья была полная: заботливая с перебором мама, нормальный папа, хоть и не родной. А придя к такому выводу, что жизнь у неё не полная, Есения вдруг решила, что в её руках обнаружилось некое идеологическое знамя, которое не только нельзя держать под семью замками, как нечто совсем интимное, а напротив – надо его нести гордо, перед собой, чеканя шаг. Поэтому, именем папы, можно было поступать временами опрометчиво, что тогда осознавалось, как справедливый повод для социального протеста, конфликта, служившего ключом-открывашкой для личной свободы.
Как бы то ни было, но в тот же вечер после перепалки с матерью, Есения перебралась в общежитие к подруге, где сперва на правах нелегала, а впоследствии обретя и законные основания для пребывания, продолжила свой жизненный путь уже самостоятельно. Эта ультимативная независимость, резкий протест, может быть, и давно назревал. Посему, как говорили мудрейшие, чему быть, того не миновать, и таки прорвало. А может, и хорошо, что прорвало. Кто знает, как оно правильнее, уходить девушке в свои семнадцать лет от гиперопеки мамы? У неё получилось со скандалом. Она одна, что ли, такая?
Здесь, надо отметить, что и мама Есении плеснула маслица на конфорку всплывшего на поверхность конфликта. Ну, во-первых, могла бы и проинтуичить заранее и как-то пар спускать потихоньку, на дистанции. Однако жизнь распорядилась по-другому, и маму это так же задело за эмоцию и самомнение. Хочет жить отдельно, баста, пущай живёт. Всё равно к мамке вернётся, как прижмёт, никуда она не денется. Поэтому, расписавшись в невозможности взять крепость штурмом, мама поступила в полном соответствии с военной наукой, то есть осадила крепость и взяла на измор. Ни тебе денег. Ни тебе напутствия. Ни тебе благословления. Ничего. Молчок. Как исхудаешь – приползай.
Ну, молчок, так молчок. Есения на тот момент не особо расстраивалась по этому малозначительному поводу, ведь в её руках впервые в жизни появились все карты от партии в самостоятельность. Да ещё и козырные! Назад ходу нет. На маминых условиях возвращаться не хотелось совершенно, просто потому, что и возвращаться совершенно не хотелось. Свежий ветер автономии мощно подул в окрепшие крылышки, и птичка упорхнула из родительского гнезда на вольные хлеба.
На какое-то время, адреналина от свершившегося хватало, даже невзирая на совершенно спартанские условия проживания в женском общежитии психологического факультета одного из самых государственных вузов северной столицы. К слову сказать, этот разрыв с родимым домом совершенно не сказался на успеваемости молодой барышни, что можно было отнести с благодарностью к достаточно хорошему, уж точно выше среднего, её школьному образованию и недюжинным умственным способностям. Как-никак, к моменту поступления в институт, девушка не только была не плохо подкована в плане технических наук, сказывалась специализация школы, но и свободно щебетала на двух популярных супостатских языках.
Тут надо отметить эту особенность. Ведь чтобы понять, в каком направлении видит своё развитие автономное локальное общество в целом, достаточно бегло взглянуть на то, какие иностранные языки преимущественно изучаются его детьми. В случае с Есенией, основным был, естественно, английский, как базовый индикатор уровня образования современной молодёжи. А вторым языком, что снова не открытие, был немецкий, как дань социальной инерции от стандартов образования в распавшемся Союзе, с которым её мама и отчим себя плотно идентифицировали. Такое лингвистическое биполярное прошло-будущее. Но проевропейское.
Про отчима Есении, дядю Ираклия, плохого слова надо было ещё поискать. Да, возможно, её молодой взгляд мог уловить в их с мамой отношениях нотки эдакого социального договора, что ли, расчёта, не без этого. Однако, с другой стороны, и мама, и дядя Ираклий смотрелись в этом расчёте вполне гармонично. И надо спросить маму, насколько замечательно себя чувствовала женщина в годах, с ребёнком на руках, за спиной которой ощущалась забота и поддержка успешного и промышляющего небольшими жилищно-коммунальными городскими подрядами предпринимателя, которому ведь и тоже не так много было по жизни надо от семейных отношений. Это поколение родителей, вынесших маленьких детей на заре развала Союза, ведь не предъявляло особо завышенных требований к чувственности семейного уклада. Нет, это не сухость, не косность, не застой, нельзя так сказать. Просто такой уклад, постсоветский, ностальгический, меланхоличный отчасти, зато предсказуемый и спокойный. Тихая гавань в бурно меняющемся мире. Так же немаловажно отметить, что после бракосочетания с дядей Ираклием в семье раз и решились былые финансовые проблемы. А это, само по себе, дорогого стоило, по тем лихим временам.
Городское коммунальное хозяйство, доставшееся Санкт-Петербургу от Ленинграда, нельзя было назвать спокойным. Это достаточно нервоёмкая и насущная проблема и по сей день. А тогда, первые лучи демократии осветили широченный фронт работы, начиная от непочатого края и до бескрайней непочатости. Плюс, опять же, сосули. Поэтому, предприимчивому Ираклию, поймавшему вовремя ветер исторического момента, регулярно задувало в паруса городские заказы на ремонт автодорог, жилых и государственных строений и прочий комплекс обеспечения ЖКХ. А при наличии определённых и годами проверенных контактов на верхушке районного центра по распределению капзатрат и благодаря отсутствию жадности и особенной кавказской бережной обходительности к власть имущим Ираклию удавалось не только хорошо трудиться, но и возить русскую жену и её дочь по заграницам с завидной регулярностью.
Стоит остановиться и ещё на одном примечательном семейном обстоятельстве, а именно на том, что у дяди Ираклия с мамой Есении совместных детей как-то не получилось. Поначалу это создавало определённую нервозность, которая, впрочем, никогда не выходила наружу в семейных конфликтах. Да и что греха таить, не было таких конфликтов в этой семье. По отрывочной информации, корень проблемы крылся в каких-то особенностях генетического характера дяди Ираклия, а может, их обоих. Как бы то ни было, но в отсутствие своих детей дядя Ираклий переключал свою заботу, какая бы она ни была, целиком на падчерицу. Поэтому, если уж спросить её прямо, то вряд ли она могла упрекнуть отчима хоть в чём-то. А уж по концентрации модных вещей, одежды, косметики и аксессуаров эта питерская сударыня была вне досягаемости не только для многих одноклассниц, но и для иных сокурсниц.
Такое довольствие как нельзя более мощно поддерживало юную заносчивую особу в период совсем бурной молодости. Порой, она походила не столько на модно одетую и накрашенную девушку, сколько на размалёванного городского фрика, с претензией на дворцового сумасшедшего. А с другой стороны, это же работало! Высокая, стройная, исключительно миловидная девушка могла себе позволить одеваться так, как одевались картинки-образы её журналов. Случались ли конфликты с матерью на этой почве? Да, конечно же, случались. И раскол между их разными женскими интересами шёл порой как раз по линии воплощения образов. Ведь молодой Есении, человеку лёгкого поколения, уже было мало двух-трёх стандартных «луков» рабочей и колхозницы из журнала «Вязание». В отличие от своей мамы, которая порой уже грешила тем, что красилась сама для себя, эта модница просто системно по-другому думала, принимая правила игры в жизнь-театр предельно буквально. Широкая палитра всевозможных воплощений многократно усиливала женские возможности нашей симпатяшки, и поняла она это очень рано. Может быть, перевоплощение в эти образы происходило не всегда гармонично, не всегда деликатно и тонко. Но так кто же это мог заметить в данной возрастной группе, смотревшей на неё либо средним завистливым взглядом, либо по уши влюблённым, средним?
Да, на это жаловаться девушке не приходилось. Поэтому она чётко осознавала, чего теряет, пребывая в конфликте с мамой. С мамой, которая плотно стояла на ногах реальности, в которой она очень хотела жить, и жить достойно, плюс обеспечить достойную жизнь своему ребёнку. А духовная плата за материальный комфорт, какая бы она ни была, не шла ни в какое сравнение ни с одним из альтернативных вариантов. Однако на тот момент Есении хотелось нечто большее, чем просто выживание. В саму жизнь она вкладывала совершенно другое понятие.
Оставшись без материальной поддержки, привыкшая к другому девушка достаточно быстро очухалась в новой для себя реальности. А действительность была такова, что кушала она запасы, которые присылали родители её подруги, а по совместительству – хозяйки помещения. Покупной тураковский пельмень плотно вошёл в рацион питания, показав себя в полной красе на животике, попе и бёдрах уже через пару месяцев. К этому времени достаточно большой гардероб Есении не только был по нескольку раз переношен, но и местами не налезал. Что мозгоклевало.
Нужна была идея. Нельзя было сдаваться при первой же жизненной неудаче. Стоило попытаться побороться за свои идеалы, видение жизни и личную свободу. Идея была нужна категорически. Выход должен был найтись. И студентка принялась искать. Искать глазами, ушами, ножками различные варианты, приемлемые для неё. А для вполне себе завышенных требований девушки никак не подходили модели поведения сокурсниц, которые подрабатывали на колготки нехитрыми «принеси-подай». Так узко мыслить Есения не могла. А время поджимало. Поджимало ещё и в том плане, что соседка по комнате очень быстро смекнула, что кое-кто кое-кого, так, немного, самую малость, использует. Это всё, конечно, весело и круто, и может быть, незаметно. Но внимание мальчиков, временами посещавших их укромный уголок, в отношении хозяйки дислокации никак не могло сфокусироваться и рассеивалось при первом же появлении яркой соседки. Что, который раз, вызывало внутренние вопросики.
Но нельзя сказать, что у целеустремлённой Есении не получалось всё при всё. Как уже отмечалось, никаких сложностей с успеваемостью не наблюдалось. Да, исторический момент жизненных изменений не располагал к романтике, поэтому прежние её школьные ухажеры и фавориты растворились в пространстве сами собой. А новые, более взрослые отношения казались девушке скорее обременительными в данный момент, поэтому она к ним не стремилась. Во всяком случае, не ставила их самоцелью. Отсюда, сравнительно легко давалась концентрация на учёбе. Вниманием сверстников она, совершенно закономерно, не была обделена. Лёгкий невинный флирт превратился для неё в неотъемлемое качество студенческой жизни, без которого гранит науки, конечно же, казался пресным. В этом плане, как нельзя более эффективно работали её различные воплощаемые образы, в которых она старалась уже более органично и тонко вживаться. Что имело успех. И не только у представителей сильной половины студенчества, но и со стороны женского микросоциума. Ведь это только так кажется, что любая девушка умеет правильно одеваться, краситься да и просто следить за собой с момента рождения. Это было бы, конечно, замечательно, но в реальной жизни происходило несколько иначе. Иначе настолько, что не только сокурсницы нет-нет да и обращались к Есении за определёнными советами по этой части, но и средних лет одинокая комендантша общежития начала что-то пробовать в себе поменять с лёгкой руки юной модницы.
То есть, палитра образов привлекала внимание. Внимание материализовывалось, материализовывалось и выматериализовалось, наконец, в собственную комнату. Пусть маленькую, пусть запущенную, но свою. И вот тут-то и начинается, как говорится, совсем другая история.
Это была уже почти полная социальная независимость. Почти потому, что она была таковой только в рамках повышенной стипендии и кое-каких подработок переводами. Что, в отсутствие доступа к запасам соседки, которая на удивление легко отпустила Есению в свободное плавание, создавало объёмное неудобство. Режим ещё более жёсткой экономии, с одной стороны, вернул фигуру девушки в былые стройные параметры, а с другой стороны, стиснул так, что продохнуть было невозможно. Срочно, категорически срочно нужна была идея. Нужен был реально работающий алгоритм, модель поведения, своя или воплощённого образа, приводившая к успеху.
Какими-то особыми талантами – такими, как поставленный голос, танцевальные, художественные или литературные дарования – Есения не обладала. Нет, в определённой степени, ничто человеческое ей чуждо не было, посему она могла как поддержать гнусавых гитаристов в охоточку, так и отжечь чего-нибудь на танцполе в рамках расколбаса в ночном клубе. Но это всё не были её ключевыми, если так можно выразиться, конкурентными, преимуществами. Она брала умом, смекалкой и природной крайне смазливой внешностью, воплощённой и усиленной в тех или иных образах, соответствовавших месту, времени и обстоятельствам. И идея, та самая спасительная идея, попалась на глаза как-то неожиданно и в момент, когда руки уже стали заметно опускаться. И удивила своей простотой, реализуемостью и, наверное, тривиальностью до чувства дежа-вю.
Есения в какой-то момент заметила, что одна из её знакомых соседок по общаге резко и кардинально похорошела. Прям, хороша стала. Для девочек, просыпающихся каждое утро с головной болью на тему, как бы так одеться, чтобы и не во вчерашнее, и не в дырявое, такие разительные изменения не проходят незамеченными. Что-то явно происходило, происходило в реальной жизни. Она это видела, единственное – ещё не до конца понимала суть успешной модели поведения.
