М. А. Давыдов
Теорема Столыпина

Ревизия 1836–1840 гг

Что охраняешь, то имеешь.

М. М. Жванецкий

В 1836 г. Киселев, согласившись провести реформы государственной деревни, начал с ревизии Московской, Псковской, Тульской и Тамбовской губерний, которая за 1836–1840 гг. разрослась в масштабное обследование положения государственных крестьян в Европейской России.

Что же показывают данные этого весьма ценного источника, подробно проанализированные H. М. Дружининым?

Коротко говоря, если возвести ситуацию, описанную Карамзиным в «Письме сельского жителя», в квадрат, куб или в пятую степень, сделать поправку на географический масштаб и насытить конкретными деталями, то мы получим представление о положении государственных крестьян.

При чтении этих материалов в голове постоянно всплывает слово из другой эпохи и иной стилистики – беспредел.

Казенная деревня – в отличие от крепостной – была территорией колоссального беспорядка, потому что помещик был кровно заинтересован в том, чтобы получать доход, а чиновников, заведовавших государственным хозяйством, волновали не доходы казны, а свои собственные.

Тут разница примерно такая же, как между частным бизнесменом, который может разориться от своего нерадения, и советским директором, который не разорится никогда.

Ревизия выделила три главных группы проблем.

Первая – неудовлетворительное землеобеспечение. Крестьяне были наделены землей крайне неравномерно. Сплошь и рядом в одном и том же уезде площадь наделов колебалась от 1–2 до 10–17 дес. на душу, а порядка 60 тыс. крестьян совсем ее не имели. Вообще термин «малоземелье» встречается в документах ревизии ничуть не реже, чем в народнических текстах пореформенной эпохи.

Проведенные при нажиме Канкрина в ряде районов уравнительные переделы своей цели часто не достигали. («Отобрать – отобрали, а поравнять – не поравняли»¹⁰⁵).

При наличии сотен тысяч десятин пустующей казенной земли крестьяне вынуждены были снимать землю у помещиков, а весьма часто – брать в субаренду казенные же оброчные статьи^[28], снятые кем-то по сговору с общинным начальством. Как и в XVIII в., помещики при полном и не всегда бескорыстном попустительстве администрации захватывали государственные земли.

Второй важной проблемой были подати и повинности. Ситуация здесь была настолько запутанной, что с ходу разобраться с ней не могли иногда и ревизоры.

Казенная деревня платила подушную подать, земские повинности и мирские сборы. Объем двух первых определяло государство, а третьих – сами крестьяне, точнее, мирские сходы, чьи решения должна была утверждать казенная палата. Ревизоры делили эти сборы на «законные», т. е. вызванные реальной необходимостью, и «незаконные», которые произвольно требовало сельское начальство.

Вот они-то и были Клондайком для губернских и уездных чиновников, а также сельской администрации, которые вовсю использовали неграмотность крестьян, их забитость и привычку к подчинению.

Практика взимания мирских сборов дает яркие примеры возмутительного беззакония, из-за которого эти сборы иногда превышали подушную подать. Зато сельское начальство концентрировало в своих руках весьма крупные суммы, позволявшие им, что называется, крутиться при исполнении служебных обязанностей, не забывая и себя, любимых.

Десятками обнаруживались специально изобретенные незаконные душевые налоги, неизвестные казенной палате и не отраженные в бухгалтерии. Записи волостных правлений напоминают ситуацию XIII–XV вв., когда при проезде ханских чиновников население платило им дополнительные налоги – «поклонное», «мимоходное по дороге послу» и т. д.

Вот лишь некоторые записи расходов волостного управления, найденные екатеринославским ревизором:

«В 1826 году в проезд разных чиновников куплено водки на 65,5 руб.

Дано стряпчему 20 руб.

За купленных для стряпчего и секретаря 3 барашка 6 руб.

За 4 барашка 8 руб.

За купленную для стряпчего и письмоводителя муку 4 руб.

В 1830 году за 2 бутылки рома для городничего 4 руб.

При бытности в Бахмуте ревизора Сведерского (асессора казенной 53 р. 60 коп.

палаты) на разные для него надобности

В 1835–1836 годах при отдаче в казначейство податей издержано на 13 р. 40 к. гостинцы казначею и канцелярским

Подарено канцелярскому, проезжавшему с чиновником Бобово 12 р.

(при особых поручениях у начальника губернии)

Издержано для сельского заседателя…Нагорного во время ярмарки 2 р. 36 к.»¹⁰⁶

То есть любая мелкая сошка уездного масштаба могла рассчитывать на подношение за счет крестьян.

Вести сложную бухгалтерию не всегда могли даже писари, присылаемая отчетность не заполнялась (а часто вообще не велась), контроля за собранными деньгами не было, люди платили налоги за тех, кого не было в списках и т. д. и т. п. А еще многие селения должны были покрывать растраты своих начальников. Неверно насчитанные недоимки достигали десятков и даже и сотен тысяч рублей¹⁰⁷.

В подобном хаосе ни один казенный крестьянин не знал, сколько он должен платить в год податей, сколько за ним значится недоимок, внесены ли его деньги в Уездное казначейство. Однако такая обстановка была весьма благоприятна для самых наглых и беззастенчивых хищений со стороны местной администрации^[29].

Самой тяжелой натуральной повинностью была рекрутская. И здесь также вскрылись крайне серьезные злоупотребления. Дружинин пишет, что поступавшие сотнями «заявления о неправильной сдаче в рекруты» были самым массовым видом жалоб¹⁰⁸.

Ревизия установила, что посемейные рекрутские списки «почти повсеместно» ведутся с нарушением закона. Волостная администрация сплошь и рядом произвольно изменяла их, подделывала, нарушая очередность семей в этих списках – разумеется, не бесплатно.

Не меньше несправедливостей творилось при сдаче рекрут. Богатеи могли не только купить охотника или зачетную квитанцию, им не сложно было подкупить сельское начальство, угостить мир несколькими ведрами водки и даже обеспечить себе поддержку бедноты^[30]. Часто рекрутов сдавали без согласия мира и без какого бы то ни было мирского приговора¹⁰⁹.

Третий комплекс проблем, вскрытых ревизией, касался системы управления казенной деревней.

Дружинин пишет, что отчеты ревизоров на основании множества фактов солидарно и категорично констатировали, «что вся организация выборной и коронной администрации ведет государственных крестьян к упадку и разорению. Сельские и волостные органы избирались крестьянами на мирских сходах.

“Мир”, уходивший своими корнями в глубокое прошлое, представлялся и самому Киселеву, и многим из его современников хранителем народных обычаев, крестьянским оплотом против несправедливостей и насилий.

В действительности в условиях крепостнического строя и разложения патриархальных устоев крестьянское самоуправление, за исключением северных районов, переживало состояние упадка и вырождения.

Расслоение крестьянства и давление бюрократии превратило сельскую общину в орудие деревенских богатеев и уездных чиновников. Напрасно мы станем искать в конкретных материалах ревизии доказательства свободы, и независимости крестьянского самоуправления.

Черты идеализации, которые придавались сельскому миру в описаниях славянофилов, быстро стираются в свете материалов Киселевской ревизии.

Сухие протокольные записи ревизоров разнообразных губерний дают безрадостную картину мирской жизни государственной деревни.

Мирской сход – это прежде всего пьяная сходка, которая инсценируется деревенскими кулаками и сельскими начальниками около и внутри питейного дома.

Мирские выборы, которые в принципе являлись важнейшим актом самоуправляющейся общины, определяя состав ее исполнительных органов, проходили в обстановке полного беспорядка и пьяного угара»¹¹⁰.

Деревнями и выборным начальством повсеместно заправляла кучка бойких и своекорыстных богатеев («мироедов»). Они умело манипулировали сельскими сходами, заранее покупая голоса участников за ведра водки и мелкие денежные подачки.

«Приговоры составлялись и подписывались pro forma, ни в малейшей мере не выражая мнения трудящейся массы деревни. Как правило, на мирском сходе закладывались основы того произвола и повсеместного грабительства, которым систематически подвергались государственные крестьяне».

Вот как изображает выборы ревизор Московской губернии.

Активная часть «предвыборной кампании» стартует за несколько дней до схода. Тот, кто хочет стать, например, волостным головой, объезжает округу с бочонком водки с «изветами» на нынешнего носителя власти или же с широкими обещаниями в случае, если сам занимает этот пост.

«Потом собирается сход толпою, без всякого порядка и разделения даже на стороны, но всегда в сопровождении вина и буйства. Сельский заседатель, играющий с земским (исправником) в таковых случаях важную роль, предлагают или заставляют предлагать одного за другим двух или трех кандидатов, которых общество – уверены они – не изберет.

Проходит три, четыре часа, мир мало-помалу расходится, засыпает и утихает. Этим и оканчивается выбор. Затем земский со сговорившимися пятью или шестью человеками пишут приговор, означая в оном произвольно и согласившихся, и несогласившихся, или не бывших даже на сходе. Все это везется в город и тем проформенность оканчивается».

Хотя во Владимирской губернии выборы с внешней стороны были больше похожи на то, что задумывалось законом, однако их содержание и итоги были аналогичными. Ревизор сообщает, что «выборы крестьянские начинаются пирами: одни угощают крестьян, чтобы быть избранными, другие – чтобы быть уволенными». Среди первых, как правило, преобладают люди ненадежные, а среди вторых – «лица трудящиеся», т. е. хозяйственные крестьяне, торговцы, промышленники.

Баллотировка происходит с помощью лукошка картофеля и чашек, куда кладутся картофелины (один клубень – один голос). Несложно вообразить, как с ними управляются не вполне трезвые, «подгулявшие» люди, нередко набирающие в руку столько клубней, сколько могут ухватить, чтобы положить их в какую-нибудь избирательную чашку.

Затем картофелины из чашек подсчитываются, результаты записываются, однако без понимания того, что число клубней не должно превышать число собравшихся на выборы крестьян.

«Вообще на выборах шум, крик, брань, упреки, а иногда драки», которые отвращают от выборов «крестьян благомыслящих, трезвых и доброго поведения. Многие крестьяне в похвальбу себе говорят: «Я, сударь, человек тихой, на выборах, то и на сходах никогда не бывал». Если же малая часть крестьян сих и появится, то крики пьяниц заглушают их голоса. Случается, что крестьяне, не желая итти по отдаленности на выборы или сход, дают руки свои старосте, и тот кладет за них картофелины»^[31].

Подобные характеристики, сообщает Дружинин, совершенно обычны.

Весьма характерно, что «мироеды» редко стремились занимать выборные должности, им выгоднее было выдвигать людей из своей «клиентелы»¹¹¹.

Неудивительно, что ревизоры «единодушно отмечали невысокий умственный и моральный уровень крестьянских выборных, их крайнюю неразборчивость в способах управления и склонность к беззаконию и стяжательству.

Получив должность, «народные избранники» часто начинали третировать своих избирателей. Сельские сходы собирались лишь по крайней необходимости, нужные решения готовились загодя и протаскивались любыми средствами. Приговоры часто фальсифицировались – их составляли задним числом и хранили как оправдательные документы на случай внезапной ревизии.

Ревизоры были буквально завалены жалобами крестьян на притеснения выборного начальства, которое нечестно нарезало землю, насильственно отбирало наделы, искажало ревизские сказки, нарушало рекрутские очереди, всячески притесняло и не стеснялось их пороть и которое вымогало у крестьян деньги за подачу жалобы, за выдачу паспорта, – вообще при любом удобном случае, обещавшем поживу.

Крестьянские власти наживались не только на мирских сборах, но и на махинациях с мирским оброчным хозяйством. Приговоры общинных сходов о сдаче оброчных статей по закону должна была утверждать Казенная палата. Но и здесь ревизия выявила вопиющие нарушения обязательного порядка. Цены за аренду при этом назначались бросовые, а плату сельские начальники нередко попросту клали себе в карман¹¹².

Растраты собранных податей – на сотни, тысячи и даже десятки тысяч рублей – были довольно обычным делом.

Материалы ревизии содержат весьма негативную информацию о действиях местной администрации, которая, подобно офицерам после введения подушной подати, трактовала государственную деревню как свою «законную» кормовую территорию.

Ревизию захлестнула волна жалоб – «бесчисленных и во многих случаях весьма верных» – на уездных чиновников. Ревизор Вятской губернии докладывал: «Они справедливо ропщут и на равнодушие Казенной палаты, и на притеснения земских и волостных начальников… и по многим другим предметам».

«Брали, сколько с кого хотели, просто – грабили среди белого дня», – пишет екатеринославский ревизор, изумленный тем, что открытые им бесчинства имели место не в степной глубинке, а рядом с городом, на глазах у губернской администрации.

Больше всего притесняла государственную деревню земская полиция. Перманентные поборы натурой и деньгами, насилия и вымогательства – ее обычный модус операнди.

Так, воронежский ревизор особо отмечает негативное влияние становых приставов: «Люди сии большею частью необразованные и безнравственные, притом облеченные большою властью, беспощадно обирают казенных поселян, и ежели прибавить к этому, что исправники и стряпчие тоже не упускают извлекать свои пользы, то в сложности выходит, что казенный поселянин при нынешнем порядке вещей, по крайней мере, вчетверо угнетен противу прежнего»¹¹³.

Приставы самочинно обкладывали крестьян поборами в свою пользу, могли заставить работать в своем имении на барщине, а бывали и случаи пострашнее, когда, например, во время расследования доноса о сектантстве садист земский исправник с комиссией три месяца «мучил» жителей 37 селений Курской губернии¹¹⁴. Подозреваемых пытали самым жестоким образом^[32].

И это был не единичный факт.

Ужас положения крестьян заключался в том, что практически они не могли защититься от подобных насилий: «Ревизия 1836–1840 годов документально установила, что местные судебные органы не отвечали своему назначению и являлись рассадником волокиты и беззакония»¹¹⁵.

Судебные дела, начатые для защиты интересов казенной деревни и ее жителей, без всякого движения лежали десятилетиями. Смоленский ревизор нашел 649 таких незаконченных дел, ряд которых был начат в 1811–1813 гг. (в рязанских судах дела лежали и с 1799–1802 гг.), в Екатеринославской губернии нашли 1477 нерешенных дел, а в Таврической – 3597. Показательно, что обычной практикой было не приведение вынесенных приговоров в исполнение. О том, что вся верхушка местной администрации беззастенчиво покрывала преступления друг друга, можно и не упоминать.

В ряду мздоимщиков видное место принадлежало окружным лесничим и землемерам, деятельность которых ревизоры описывают в «самых отрицательных красках».

В ведении окружного лесничего и его аппарата было выделение государственным крестьянам лесных участков, разрешения на рубку леса и привлечение к ответственности за самовольные порубки. Все это могло быть предметом продажи и было им. Так, в Ярославской губернии 987 казенных селений (41,9 тыс. ревизских душ) имели годовые лесосеки, а 929 селений (50,1 тыс. душ) остались без них. Не только положенный им по закону участок леса, но и билеты на вырубку нескольких деревьев крестьяне получали за взятки. Порубки без разрешения нещадно преследовались, но можно было и откупиться. Чиновниками казенное имущество воспринималось примерно так же, как сто лет спустя общенародная собственность.

Очень важную роль в жизни государственной деревни играли землемеры, которые фактически разрешали земельные споры и определяли в натуре границы и площадь крестьянских наделов.

От могли реализовать решение суда, а могли свести его на нет, могли дать чуть больше или меньше земли крестьянам, а могли – и соседним помещикам за счет государственных имуществ и т. д. Ясно, что эти услуги во многих случаях также были платными.

В определенном смысле квинтэссенцией всего изложенного выше является то, что во всех уездных казначействах Тверской губернии старосты, вносившие собранные с селения подати, могли получить квитанцию об уплате денег только за взятку (!!!). Если староста не давал «положенного» рубля, его брали измором. То же практиковалось и в Подольской губернии¹¹⁶.

Отдельную и очень грустную страницу истории государственной деревни составляет проблема пьянства, обострившаяся после возобновления в 1827 г. откупной системы.

Если помещики и управляющие удельными имениями были не очень заинтересованы в пьянстве своих крестьян, то в казенной деревне кабаки открывались беспрепятственно. Так, в Московской губернии 1 кабак приходился на 843 душ мужского пола в помещичьих деревнях и на 167 душ в казенных. Для Орловской губернии соответствующие показатели равны 1569 и 334, для Саратовской – 4574 и 1040, для Казанской – 5399 и 1474 души¹¹⁷, а для 15 великорусских губерний^[33] в 1837 г. – 2691 и 701 душа¹¹⁸.

Откупа развращали администрацию всех уровней самим фактом своего существования – слишком велики были соблазны, т. е. взятки, получаемые чиновниками. Так, «купленная» полиция разрешала открывать кабаки там, где этого делать не полагалось и в запрещенное время (не только ночью, но даже и во время праздничного богослужения), «а водка рассылалась по постоялым дворам и продавалась проезжающим. Крестьяне пропивали не только деньги, но и одежду, и инвентарь и др.».

Особый доход давали кабаки, открытые возле волостных правлений, – по сговору между откупщиками и местным начальством. И ревизоры считали, что инициаторами «доброй половины мирских сходов» были кабатчики – сходы часто заканчивались поголовным пьянством.

Ревизоры утверждали, что за водку «иногда погубляется участь семейств, из которых берут под разными неправильными предлогами последних работников; оказывают потворство ворам и мошенникам, которые за сие угощают сходку», а нередко вместо наказания взыскиваются деньги для пропоя^[34].

В Тульской и Курской губерний ревизия установила, что по соглашению с откупщиками полиция взыскивала подати и оброки не сразу же после уборки урожая, а спустя некоторое время – чтобы продавшие хлеб крестьяне оставили часть денег в кабаке.

С корчемством крестьян, т. е. незаконным изготовлением или продажей спиртного, откупщики боролись так яростно, что дело иногда заканчивалось смертоубийствами^[35].

Дружинин пишет, что под руководством объездчиков питейных контор они производили «настоящие набеги» на казенные селения, врываясь с понятыми в избы, обыскивая хозяйственные постройки и огороды, иногда жестоко избивая заподозренных крестьян. Как опытные негодяи, они не гнушались подбрасывать невинным людям спиртное, чтобы склонить их «закончить дело миром – покупкою у кабатчика определенного количества откупного вина. Такие же сделки заключались между кабатчиками и крестьянами, если по случаю свадьбы или семейного праздника отдельные хозяева варили у себя пиво: за всякую варку пива, разрешенную, хотя и ограниченную законом, крестьяне обязывались купить определенное, назначенное кабатчиком количество ведер вина»¹¹⁹.

Жившие в Казанской и Вятской губерниях удмурты издавна варили так называемую кумышку, которую тогда считали родом пива и которая имела для них религиозное значение. Местные откупщики начали жестокую борьбу с этим обычаем. У крестьян производились массовые обыски, нарушителей сажали в тюрьму, давили огромными штрафами и, разумеется, били.

Дружинин приводит пример, когда пойманный со стаканом кумышки, купленным за 10 коп., вятский крестьянин Андрей Мохначев был присужден к уплате штрафа – покупке из кабака пяти «законных» ведер вина, каковой приговор, и был исполнен, «разумеется, при содействии местной полиции».

Нам известны случаи, когда подобный беспредел встречал серьезный отпор со стороны крестьян. Так, осенью 1837 года в Казанской губернии агенты откупщиков и местная полиция начали изъятие сваренной кумышки, удмурты трех деревень с палками и другими подручными средствами атаковали их и, избив понятых и нескольких чиновников, прогнали из деревни. Против крестьян открыли военно-уголовное дело и посадили зачинщиков тюрьму. Аналогичный случай зафиксирован годом раньше в Курской губернии. Накануне местного престольного праздника откупщики и полиция захотели изъять самогон у крестьян. В начавшемся побоище крестьяне убили двух поверенных откупщика. В итоге 43 крестьянина оказались тюрьме¹²⁰.

Итак, ревизия обнаружила, условно говоря, царство использованных возможностей определенного спектра.

Все, что можно было продать, продавалось.

Воистину, «что охраняешь, то имеешь».