М. А. Давыдов
Теорема Столыпина

Ясно, что «все лучшие и добросовестные крестьяне внимали таковому повелению с болезнию», потому что должны были лишиться «земли, удабриваемой великими трудами, и отдавать таковым, у которых нет ни способности к хозяйству, ни скота, чем бы пахать и удобрять оную».

Из-за сопротивления этих крестьян, продолжает Григорков, передел произошел только в Пучежской волости, которая быстро «пришла чрез разделение земель в совершенное разорение», в то время как в волостях, где все осталось по-старому, «крестьяне «пребывают хотя не в излишнем, но в приличном для них довольстве»⁹².

Григорков был убежден, что после раздела земель прекратится новая их расчистка и обсушивание низин, в то время как разлив рек ежегодно уносит или засыпает песком немалые площади. Кроме того, «пашенная земля, не имея настоящего хозяина, лишится того многотрудного удобрения, которого здешние песчаные места требуют и каковым каждый крестьянин до сего времени питал принадлежащую ему часть, признавая ее своей собственностью»; а без такого удобрения «всякое хлебородие в непродолжительном времени должно исчезнуть»⁹³. Забегая вперед, отметим удивительное сходство аргументации сторонников частной собственности крестьянства на землю в конце XVIII и в конце XIX в.

Вернемся, однако, в эпоху Екатерины II.

В 1785 г. архангельский директор экономии предписал всем старостам и крестьянам волостей своего округа, чтобы «они все тяглые земли между собой уравнили безобидным разделом и где оных недостаточно, чтоб к разработыванию новых полевых земель приступили общими мирскими силами». Годом позже он пояснил свою мысль о «безобидном разделе»: «Справедливость требует, чтобы поселяне, платя одинаковую все подать, равное имели участие и в угодьях земляных, с коих платеж податей производится». Поэтому уравнение земель, особенно в местностях, где, помимо земледелия, недостаточно промыслов, «неминуемо нужно» для обеспечения возможности всем безнедоимочно платить подати, а также для успокоения малоземельных крестьян⁹⁴.

Ефименко не жалеет иронии для комментариев этой административной маниловщины, особенно предписания 1785 г. о коллективной мирской разработке земель, котором содержало также предложение выделить бедным лошадей и скот для удобрения земли: «Всякому, кто хотя сколько-нибудь представляет местное положение: все трудности, с какими боролось крестьянство, веками выдирая из-под леса или высушивая из тундры лоскуты своих деревень, ту жадность, с какой оно цеплялось за всякий клочок годной земли, ничего не жалея, чтоб овладеть им, – легко понять всю комичность этих чиновничьих предписаний и предложений»⁹⁵.

Данные инициативы вызвали, как тогда говорили, «общий вопль», и администрацию захлестнула волна жалоб на то, что волостные старосты и выборные отнимают у законных владельцев земли, расчищенные их трудами или купленные на законных основаниях, и отдают совершенно посторонним людям.

И власть вынуждена была реагировать на эти протесты. Во-первых, из-за боязни, что прекратится новая расчистка земель. Во-вторых, тогда было понимание, что отбирать земли, на которые их владельцы имеют бесспорные, законные, т. е. утвержденные самой властью, документы, было не вполне удобно.

К тому же появилась возможность отложить уравнительный передел. Он имел смысл как средство довести землепользование бедноты до определенного уровня, который позволил бы ей платить без долгов; считалось, что в Архангельской губернии для этого нужно 9 дес. на душу. Однако раздел наличных тяглых земель не давал этой цифры. Тогда решено было передать крестьянам обширные казенные оброчные земли, а также пустопорожние места. Власть ориентировалась на указанный в межевой инструкции минимум – 15 дес. на душу. Это процесс был запущен в конце XVIII в. и продолжался не менее 20 лет.

Только в 1829–1831 гг. категорические требования Министра финансов Е. Ф. Канкрина привели к первому «генеральному равнению» (эта трагедия впечатляюще изображена Ефименко), когда в передел пошли все земли, включая родовые.

Примерно по тому же сценарию произошла замена личной собственности на землю общинным землепользованием и на другой бывшей окраине Московского государства, в районах расселениях однодворцев и малороссийских казаков, несмотря на очевидные историко-юридические, хозяйственные и этнографические их различия с черносошными крестьянами.

Однодворцы (четвертные крестьяне), напомню, образовались из служилых людей по прибору – детей боярских, казаков, стрельцов, рейтаров, драгун, солдат, копейщиков, пушкарей, затинщиков (пищальников), воротников (стража у ворот,) и засечных сторожей, поселенных на южной границе государства и в Поволжье.

Предки однодворцев за защиту страны наделялись определенным количеством земли на поместном праве, и затем эти земли разделялись «в каждом роде по наследственным линиям».

Заметим, что грань между ними и нижними разрядами служилых людей по отечеству была достаточно размыта, однако Петр I включил однодворцев в состав плательщиков подушной подати и сделал частью государственных крестьян. При этом, учредив ландмилицкие полки, царь велел пополнять их однодворцами от 15 до 30 лет. Хотя при Анне Ивановне их велено было по-прежнему считать служилыми людьми, но это не остановило процесса слияния их с казенными крестьянами.

Однодворцы, несмотря на запрещение 1727 г., продавали свои земли в посторонние руки. Межевой инструкцией 1766 г. продажи эти были утверждены.

После присоединения Крыма к России в 1783 г. особое пограничное войско стало ненужным, и однодворцев окончательно уравняли с казенными крестьянами в отправлении рекрутской повинности (они служили 15 лет) и в платеже податей.

У малороссийских слободских казаков повсеместно было участковое наследственное землевладение со всеми последствиями индивидуальной личной собственности: семейными разделами, куплей-продажей, завещанием и т. п., а также неравномерным распределением земли между владельцами и накоплением недоимок.

Поэтому в первой половиной трети XIX в. правительство старалось ввести у казаков общинное землевладение и в 1830-1840-х гг. в конечном счете преуспело; та же участь постигла и большую часть однодворцев. В обоих случаях начавшаяся в 1836 г. реформа Киселева стала для них, по выражению П. П. Дюшена, «настоящей мартирологией»^[26].

Картина крестьянского землевладения, которую мы увидим после 1861 г., местами сформировалась незадолго до Великие реформы. Так, в Раненбургском уезде Рязанской губернии более 75 % государственных крестьян-общинников владели прежде землей на частном праве; в Данковском уезде таких крестьян около половины всех общинников; в Елецком уезде Орловской губернии больше половины, в Белгородском уезде Курской губернии 75 %, Обоянском – еще больше и т. д. Переход от частной собственности к общинному пользованию произошел в конце 1830-х гг.

Аналогичным образом сотни селений в Тамбовской, Пензенской, Саратовской, Тульской, Московской и других губерниях перешли в те же годы к общине.

Рассказы крестьян позволяют понять, как это происходило. Например, в 1839–1840 гг. в Обоянском уезде Курской губернии активная агитация чиновников за переход к уравнительному землепользованию имела успех – большинство мелких собственников в расчете на поживу за счет крупных хозяев согласилось и стало уламывать остальных. «Многих подпаивали, и при этом добивались их согласия; самых упорных запугивали, нередко избивали, портили посев, увозили телеги со дворов, бывали случаи поджогов и т. п. Если оставалась небольшая часть домохозяев, не уступавших никаким натискам, несогласных на передел, тогда дело переходило к начальству в суд»⁹⁶.

Дядя П. А. Столыпина, Дмитрий Аркадьевич Столыпин приводит впечатляющий пример действий местной администрации, когда власть, исходя из знакомых нам представлений о государственной пользе, разрушила многие тысячи крестьянских хуторов на юге России.

После завоевания Крыма наиболее энергичные крестьяне «самопроизвольно» двинулись в благодатные степи Новороссии и «самобытно» расселились хуторами, приняв на себя все положенные платежи. Когда об этом сообщили в Петербург, то Екатерина II приказала оставить новоселов в покое, несмотря на то, что среди них было много русских крестьян, бежавших из крепостной неволи.

Д. А. Столыпин считает, что императрица знала о хуторском хозяйстве из сочинений уважаемого ею экономиста Кене; в своем «Наказе» для переселенцев из Вюртемберга в Поволжье она хотела, чтобы они селились подворно хуторами. Однако переселенцы привыкли жить деревнями, и «дело ограничилось подворной частной собственностью».

С началом реформы Киселева хуторян Таврической и Екатеринославской губерний в конце 1830-х гг. просто согнали с их земель и поселили «по плану большими деревнями». Так, в одном из поселений хутора были разрушены и построено село в 10 кварталов. «Это совершенно то же, что происходило в военных поселениях», – замечает автор, участвовавший в их ликвидации, когда рушили дома, зарастали бурьяном пашни и дичали сады.

Пристав 2-го стана Бердянского уезда рассказал Столыпину, помещику этого уезда, как это происходило. Ранней весной он оповестил хуторян-великоруссов, «находившихся в его стане на казенном участке, переселиться деревней в указанное место, что в продолжение лета никто из хуторян не тронулся, а так как приказание должно было быть исполнено, то в ноябре он взял понятых и сломал печи на всех существовавших там 720-ти хуторах. По свидетельству пристава, хуторяне эти были зажиточные хозяева»; к этому сообщению сделано примечание: «Надо заметить, что в ноябре в Бердянском уезде морозы очень сильны. Сколько помню, пристав сказал мне, что в этот день мороз доходил до 20 градусов»⁹⁷.

На замечание Д. А. Столыпина, «что жаль этих хуторов, он мне отвечал, что многие тысячи таких хуторов были разрушены в Днепровском уезде Таврической губернии, также в Екатеринославской губернии»⁹⁸.

Вот в коллективном сознании народа укреплялся аграрный коммунизм.

Накануне реформы П. Д. Киселева

В данном контексте нельзя не коснуться огромной темы – реформы государственных крестьян Киселева. Напомню, что с начала XIX в. власть задумывалась о реформе положения государственной деревни, однако при Александре I дальше проектов дело не пошло.

Во внутренней политике Николая I до 1848 г. крестьянский вопрос занимал главное место. Известно, что при нем проблемами крестьянства занимались 9 секретных комитетов и было принято 367 законодательных актов, касающихся крепостных (втрое больше, чем при Александре I)⁹⁹.

Царь, безусловно, отрицательно относился к крепостному праву, однако он и не думал в связи с этим отменять сословный строй – крепостные крестьяне должны были превратиться в государственных.

Не имея возможности осветить эти сюжеты подробно, остановлюсь лишь на том, что важно для данной книги.

В 1835 г. был созван новый секретный комитет под председательством И. В. Васильчикова «для изыскания средств к улучшению состояния крестьян разных званий»; его членами были М. М. Сперанский, Е. Ф. Канкрин, П. Д. Киселев и Д. В. Дашков.

Он должен был дать экспертную оценку, во-первых, проекту Киселева об использовании конфискованных после восстания 1830–1831 гг. имений польских повстанцев и, во-вторых, проекту реформы государственной деревни Канкрина.

Несмотря на противодействие Канкрина, Комитет не считал возможным отделять реформу казенной деревни от изменений в положении деревни крепостной¹⁰⁰.

Оба преобразования должны были иметь общую идею, общий стержень.

Сперанский был убежден – и Комитеты 1826 и 1833 гг. в общем были согласны с ним, – что реформа управления государственной деревни должна быть исходной точкой разрешения крестьянского вопроса в целом, во всей его совокупности, включая и крепостное право, и дать возможность правительству влиять на помещичье дворянство. Причем главным тут было не создание новых органов управления, а изменение хозяйственного и правового статуса крестьянства.

Крепостное право должны были сменить свободные договорные отношения как на казенных, так и на помещичьих землях.

Цель реформ состояла в безземельном освобождении всех категорий крестьянства, а земля при этом оставалась в руках ее юридических владельцев, т. е. казны и помещиков, как это было в Прибалтике и Польше.

Крепостные крестьяне должны были получить гражданские права лиц свободного состояния, в том числе и право свободного перехода, и поэтому они могли бы «по воле своей переменять место жительства и зависимость от помещика, соблюдая предписанные условия».

Объем крестьянских работ и повинностей будет определяться обоюдным соглашением каждого отдельного крестьянина с помещиком, который дает ему участок земли в пользование.

Однако Комитет 1835 г. считал, что конечная цель не может быть достигнута сразу, одним единовременным актом. Подобный вариант казался слишком радикальным и потенциально опасным переворотом.

Поэтому Комитет выступил за постепенный переход крестьян «с одной степени на высшую», «от состояния крепостного до состояния свободы».

Таких степеней было намечено три.

1) первая – состояние великорусских крепостных крестьян с трехдневной барщиной по Манифесту 5 апреля 1797 года;

2) вторая – положение крестьян, чьи повинности точно определены законом в смысле количества и качества труда («мерная работа»);

3) третья – получение крестьянами полной свободы перехода от помещика к помещику и обработка ими владельческой земли на основании заключенных договоров, так, как это сделано законодательством 1816–1819 гг. в Прибалтийских губерниях.

Этим «переходом крестьян на третью степень, или совершенно в положение крестьян остзейских губерний, удовлетворялась бы потребность государственная, столь важная для будущего спокойствия и процветания России»¹⁰¹.

Таким образом, на повестку дня выдвигалась задача выяснения и установления «мерной работы», т. е. введение обязательных инвентарей (хозяйственных описей имений – М. Д.) точно фиксирующих объем барщины и соответствующего ей денежного эквивалента.

Представив царю свои соображения в мае 1835 г., Комитет Васильчикова разошелся на каникулы до ноября, когда Киселев вернулся из-за границы.

Летом произошло знаковое событие – крупное возмущение государственных крестьян в Пермской и Оренбургской губерниях, несомненно, повлиявшее на решение проблемы казенной деревни. В определенном смысле оно стало итогом кризисных явлений, которые наблюдались в предыдущий период.

Вообще 1830-е гг. были не самым простым временем для нашей страны.

В 1830–1831 гг. Россия пережила первую в своей истории эпидемию холеры, которую тогда не только не умели лечить, но даже не понимали, как она распространяется. Страшная болезнь унесла десятки тысяч жертв и в большой мере дезорганизовала экономику страны.

В 1832 г. началась полоса неурожаев, захвативших ряд северно-черноземных и степных губерний, а также Архангельскую и Пермскую губернии.

В 1834 г. случился новый и очень сильный неурожай, расширивший географию народных бедствий.

Правительство, разумеется, пришло на помощь крестьянам, отпустило ссуды семенами и продовольствием, однако понятно, что неизбежным результатом этой черной полосы 1830–1834 гг. стал рост недоимок.

Если в 1828 г. задолженность государственной деревни исчислялась 45 млн. руб., то к 1835 г. она составила 68 млн. руб.; средняя недоимка на одного крестьянина нередко равнялась 65 руб., в разы превышая годовой оклад податей.

Власть в июне 1832 г. рассрочила уплату долгов, превышающих половину годового оклада. Это, однако, не ослабило податного пресса – Министерство финансов действовало по логике, известной нам из XVIII в., т. е. давило на местную власть, а земская полиция – на крестьянское начальство.

Были разные варианты этого давления. На Юге, например, самым эффективным для казны способом стали «массовые принудительные отработки», когда волостные правления заключали с подрядчиками договоры о поставке рабочих, и по весне отправляли должников до конца ноября на работы. Стоило это примерно 50 руб., деньги шли в правление, минуя крестьянина, на уплату недоимок. Нетрудно представить, как это отражалось на брошенном хозяйстве^[27].

Таким образом, власть рубила сук, на котором сидела, – получая какие-то суммы в погашение долгов, она прямо провоцировала их накопление в будущем, не говоря о том, что добрых чувств к государству подобная практика никак не добавляла. Это, кстати, как опытный генерал хорошо понимал Бенкендорф; в 1836 он предотвратил массовую отправку недоимщиков на принудительное строительство шоссе в Рязанской губернии.

Между тем Канкрин в поисках вариантов получения долгов пришел к решениям, хорошо знакомым нам сегодня.

Во-первых, он расширил круг плательщиков казенных и земских повинностей за счет пахотных и поселенных отставных солдат, а также татар и черемисов, населявших Поволжье и Приуралье, лишив обе группы имевшихся на тот момент привилегий и уравняв с остальными государственными крестьянами в отбывании податной и рекрутской повинностей.

28 ноября 1833 г. было утверждено новое «Положение о порядке взимания с казенных поселян денежных сборов на государственные подати, земские повинности в мирские расходы, также и по казенным взысканиям».

Этот «замечательный для своего времени», по мнению Н. К. Бржеского, закон сыграл очень важную роль в истории податного дела 1830-1850-х гг.¹⁰² Однако до реформы Киселева, поставившей эту сферу под контроль, применение закона далеко не всегда оправдывало надежд правительства – вводимое им счетоводство было сложным для большинства крестьян.

В начале 1835 г. Канкрин впервые получил разрешение царя на военные экзекуции как средство борьбы с недоимками. В селения, накопившие слишком много долгов, вводились специальные военные отряды – «в страх прочих неплательщиков»¹⁰³; со времен гугенотских войн подобная мера именуется драгонадой.

35 губернаторов с энтузиазмом воспользовались этим разрешением, творчески подойдя к проблеме и определяя на постой не только зимой, но и летом команды в особо «упорствующих» дворах, деревнях, волостях и даже в целом Павлоградском уезде. Министерство финансов отметило, что в 1836–1837 гг. данное мероприятие прошло весьма успешно, что неудивительно.

В зависимости от конкретной ситуации ставили иногда нескольких солдат, чаще 10–50 рядовых во главе с унтер-офицерами, но в Юрьевскую волость Новгородской губернии, из-за растраты волостных старшин накопившую много долгов ввели целый пехотный батальон.

Результата драгонады добивались за несколько дней, но иногда они требовался месяц и более. Питались военные, как правило, за счет крестьян «улучшенною пищею без вознаграждения».

Нам уже не очень сложно представить, чем оборачивался для крестьян подобный специализированный постой, когда солдаты появлялись именно с целью выбить недоимки.

И вновь приходится вспомнить человека, который рубит сук, на котором сидит. Так, в Павлоградском уезде Екатеринославской губернии удалось добиться внесения 150 тыс. руб. 12-тью казенных селениями (около 21 тыс. ревизских душ). Однако есть данные о том, что за 1836–1837 гг. государственная деревня 11 губерний, «несмотря на введение военной экзекуции» увеличила задолженность сразу на 2,6 млн. руб.

Ко всему сказанному добавилась передача немалой части казенных селений в удельное ведомство, т. е. превращение живших там крестьян в частновладельческих крепостных императорской фамилии.

Этот сюжет обсуждался с 1829 г. в связи с хозяйственными реформами Перовского. Вдаваться в его детали я не имею возможности.

Ясно, что такая комбинация со всех точек зрения была выгодна Уделам, которые еще и потребовали увеличить наделы переходивших к ним крестьян, а вот выгоды казенных крестьян априори были сомнительны.

Ясно и то, что возражать против этой меры в целом никто не решился, хотя Канкрин как министр финансов резко оспорил идею дополнительного отвода земли, к тому же запланированного в важнейшей для переселенцев – государственных крестьян Оренбургской губернии.

Проект закона был утвержден в начале 1830 г., а в начале 1835 г. последовал именной указ Сенату о передаче «всех казенных крестьян Симбирской губернии… ныне же в удельное ведомство со всеми землями, лесами, не исключая и корабельных рощей, оброчными статьями и прочими угодьями как крестьянам сим, так и собственно казне принадлежащими».

Одновременно все удельные имения перешли с душевого оброчного сбора на поземельный. В итоге платежи удельных крестьян значительно выросли.

В ряде случаев в казенной деревне вспыхнули массовые протесты, и их нельзя отнести только за счет вполне естественного крестьянского консерватизма, вполне интернационального. Нельзя не согласиться с Дружининым в том, что в данном случае «государственные крестьяне увидели перед собой новую страшную перспективу – утрату того относительного минимума хозяйственной и правовой самостоятельности, который обеспечивался принадлежностью к казенному ведомству». И не будем забывать, что все это происходило в условиях продолжающегося сельскохозяйственного кризиса.

В ходе «обмена» в трех уездах Симбирской губернии произошли волнения 40 тысяч татарских лашман, т. е. государственных крестьян, приписанных с 1718 г. к корабельным лесам для рубки и вывозки бревен; их труд считался более тяжелым, чем у горнозаводских рабочих. Подобно однодворцам и пахотным солдатам, они не переходили в Уделы, как «простые» государственные крестьяне, но стали подчиняться этому ведомству административно «для единообразного в губернии управления».

Однако Удельная контора поняла свои права вполне «самодержавно» и стала вторгаться не только на хозяйство, но и в быт лашман, которых начали уравнивать с удельными крестьянами, заставляли вводить общественную запашку и даже пытались ликвидировать среди них многоженство (!). Естественно, как это часто бывает, возникли сопутствующие, «нагнетающие» слухи – о передаче их в Уделы и даже о насильственном крещении. Лашмане боялись, что окончательно лишатся всех своих преимуществ и права собственности на купчие земли.

Люди взбунтовались В итоге было арестовано 25 участников волнений, часть которых сдали в солдаты, других сослали в Сибирь или отдали в смирительный дом. Удельная контора должна была расстаться с идеей запрещения многоженства.

Волнения, связанные с «обменом» вышли за пределы Симбирской губернии, поскольку та же участь грозила крестьянам других регионов, прежде всего, нижнего Поволжья и Приуралья. Возможный переход в частновладельческие крестьяне волновал людей. В данном контексте малейшие перемены в привычном порядке управления воспринимались как предвестие грядущей беды.

В 1834–1835 гг. на этой почве произошло крупное возмущение государственных крестьян Приуралья, которое вместило и удачную попытку крестьянских ходоков передать свои претензии лично Николаю I, и аресты крестьянами чиновников, и самые настоящие боевое столкновение нескольких тысяч плохо вооруженных крестьян с воинскими отрядами.

Понятно, что с точки зрения военной это движение не могло быть опасным для власти. Куда опаснее было то, что это был сложный симптом ошибочной политики.

Это восстание органично вписывалось в общий контекст проблематики государственной деревни – в падение уровня ее благосостояния, которое отчасти выражалось в росте недоимочности и т. д. Но также это свидетельствовало и о неспособности Министерства финансов справиться с ситуацией – все, что оно делало, не давало результата.

Николаю I стало очевидно, что назрела реформа управления государственными крестьянами.

Восстание на Урале 1835 г. резко актуализировало проблему управления казенными крестьянами и показало необходимость давно назревших перемен в их хозяйственном, финансовом и, возможно, юридическом положении.

Требовалось затормозить процесс их обеднения, по крайней мере – уменьшить непрерывно растущую задолженность и создать необходимые условия для разрешения вопроса о судьбах крепостных крестьян.

Царь решил выделить реформу государственной деревни из общекрестьянской проблематики, и эту сложнейшую задачу он поручил Киселеву.

17 февраля 1836 г. после придворного обеда между ними состоялся разговор, в ходе которого царь предложил Киселеву быть его ближайшим помощником в этом преобразовании, и разработать вместе со Сперанским общие принципы реформы. В финале беседы прозвучали знаменитые слова о том, что Киселев будет его «начальником штаба по крестьянской части».

Здесь уместно напомнить, что Павел Дмитриевич Киселев – одна из наиболее ярких фигур русской истории 1820-1850-х гг. Его заметил и рано выдвинул Александр I, сделавший его флигель-, а затем и генерал-адъютантом. Сравнительно позднее начало военной карьеры – в 19 лет, не отразилось не темпах его продвижения по служебной лестнице: через 10 лет он был генералом. В 1816–1817 гг. Киселев выполнил ряд ответственных поручений императора, в частности, ревизовал Бессарабию. Тогда же он подал Александру I свой первый проект изменения положения крестьян. В те годы император относился к нему с большим доверием, свидетельством чего явилось назначение Киселева в 1819 г. начальником штаба 2-й армии. На этом важном посту Павел Дмитриевич проявил себя выдающимся администратором.

Близость Киселева к служившим во 2-й армии декабристам – Пестелю, Бурцеву, Басаргину и другим стала причиной его опалы, хотя, как и в случае с Ермоловым, никаких прямых свидетельств причастности Киселева к Тайному обществу у Николая I не было.

С началом русско-турецкой войны 1828–1829 гг. его отношения с царем наладились. В 1829–1834 гг. он управлял Молдавией и Валахией (будущей Румынией), где провел ряд прогрессивных реформ, в том числе и крестьянскую. Крестьяне получили личную свободу и право перехода от одного помещика к другому, их повинности были строго регламентированы законом (инвентарями).

Киселев был человеком необычным. В нем, в числе прочего, привлекательно то, что, будучи любимцем двух непохожих друг на друга братьев, Александра I и Николая I, он никак не подстраивался под них и сохранял подчеркнуто «непридворную» независимость поведения.

В случае Николая I это было особенно сложно. Ведь он выгнал в отставку всех сколько-нибудь самостоятельных генералов, начиная с Ермолова, так что на Кавказ в 1845 г. он выписал из Одессы Воронцова, в 1848 г. ему пришлось помириться с А. А. Закревским, которого он 17 лет назад уволил за излишнюю независимость, а в 1853 г. – война заставила просить вернуться на службу H. Н. Муравьева (будущего Карского), выброшенного из армии за тот же грех. Вообще о кадровой политике Николая I лучше всего, полагаю, говорит тот факт, что его морским министром был армейский офицер кн. Меншиков!

В «Оппозиции Его Величества» я касался проблемы законности в русской армии эпохи Александра I. Надо сказать, что из моих героев этот вопрос всерьез заботил только Воронцова и Киселева, встревоженных крайне низким уровнем военной юстиции и выступавших за ее немедленную реформу, которая упиралась в нехватку подготовленных кадров и невнимание царя к этой стороне жизни армии.

Тот факт, что Киселев стоит у истоков новой истории целой страны – Румынии – о многом говорит. И проведенные им реформы хорошо показывают, насколько проблема законности была важна для него.

Всю жизнь Киселев был человеком принципов и, отстаивая их, часто будировал сановный Петербург резкостью характера, который, полагаю, в большой мере отразился как в открытой вражде с Аракчеевым, что в 1820–1825 гг. было не безопасным занятием, так и в знаменитой дуэльной истории.

В 1821 г. его вызвал на дуэль генерал-майор Мордвинов, один из бригадных командиров 2-й армии. Притом, что поединки были запрещены, такой вызов не соответствовал негласному дуэльному кодексу – вызывать начальника считалось некорректным. Однако дуэль состоялась, и Киселев застрелил Мордвинова (до конца жизни он выплачивал его жене жалованье мужа). В письме близкому другу, А. А. Закревскому, Киселев заметил: «Мог ли я поступить иначе… Я исполнил долг честного человека… Не знаю, как дело сие будет истолковано в столице… Воля царская, и я готов пожертвовать местом за честь свою, которую в жертву принести не могу».

С самого начала реформы и вплоть до 1856 г. его порицало множество обитателей передних Зимнего дворца.

В 1836 г. никакой программы преобразований государственной деревни не существовало, однако Николай I дал Киселеву полный картбланш. Еще раз подчеркну, что реформа трактовалась царем не как изолированное мероприятие, а как начальный этап разрешения крестьянского вопроса в целом¹⁰⁴.

Громадность поставленной задачи требовала серьезной подготовки, и она была проведена в весьма сжатые сроки.

29 апреля 1836 г. было учреждено V Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которое в течение 20 лет служило средоточием всех проектов по крестьянскому вопросу. Сюда стекались предложения о смягчении и ликвидации крепостного права и отсюда исходили все последующие попытки изменений.

Создание V Отделения – исходный пункт для разработки и проведения реформы по управлению государственными крестьянами.