М. А. Давыдов
Теорема Столыпина

О «как-нибудь» и «кое-как»

В 1907 году С. Ю. Витте, подводя итоги русско-японской войны, заметит: «Российская империя, в сущности, была военной империей; ничем иным она особенно не выдавалась в глазах иностранцев. Ей отвели большое место и почет не за что иное, как за силу».

Так было и в петровские времена после Полтавы, так и было и при Александре I и его брате. Не зря тогда граф М. С. Воронцов однажды язвительно заметит, что у нас «командование дивизией почитается верхом человеческого совершенства».

Вместе с тем мы должны понимать, что военная мощь России нимало не коррелировала с тем, как работали внутренние механизмы обеспечения боеспособности русской армии, а шире – российская система управления вообще, поскольку все было взаимосвязано.

Важную информацию в этом плане сообщает известная записка графа А. Ф. Ланжерона «Русская армия в год смерти Екатерины II», задумывавшаяся им как введение к мемуарам о российском периоде своей биографии^[41].

Надо сказать, что еще не зная о ее существовании, я с юности множество раз повторял высказанное в ней мнение автора о русском воинстве, вычитанное, помнится, у Петрушевского, которым (мнением) всегда несколько тщеславился. Пересказывал я его примерно так: «Судя по размерам внутреннего беспорядка, русская армия должна была бы быть одной из слабейших в Европе. Между тем она является одной из сильнейших. Объяснить данное противоречие я не могу, я могу на него только указать»^[42]. Собственно говоря, для объяснения данного парадокса Ланжерон и написал этот текст.

Так и возникают аргументы в пользу спорного, но для многих из нас лестного соображения о «загадочной русской душе».

Записка – панорамный очерк внутреннего устройства и повседневности армии, как бы миниэнциклопедия. Автор касается весьма широкого круга вопросов, которые, как правило, игнорируют парадные батальная живопись и литература – от рекрутских наборов до характеристики генералитета, от бесконечных финансовых махинаций до военного образования, от повседневной жизни солдат и офицеров до порядка чинопроизводства, от телесных наказаний до устройства артелей и обозов, от сибаритства военных до вредной для службы роли гвардии и т. д. За недостатком места я коснусь лишь того, что важно для нашего изложения, опуская, увы, множество колоритнейших деталей и характеристик.

В центре записки – впечатляющая картина удивительного беспорядка и масштабных злоупотреблений.

Собственно говоря, по концентрации абсурда (как мрачного, так и забавного) Записка – это своего рода забористый коктейль из, условно говоря, Босха и Брейгеля, в котором, кстати, фигурирует и корабль – «громадное золоченое судно», которое возил с собой командир Кинбурнского драгунского полка бригадир Федор Апраксин, чтобы, переправляясь через реки, «давать на нем серенады»¹⁴⁸.

Это во многом определяется тем, что Ланжерон – опытный европейский офицер, с устоявшимися взглядами на жизнь и службу, а также и представлением о достоинстве военного, который из-за революции попал в другой мир с иной системой ценностей. В некотором смысле он стал вольтеровским Простодушным.

И что же он увидел?

Армию, которая, в сущности, функционирует за счет гигантской коррупционной схемы. Воровство в ней не просто поставлено на «промышленную основу», но имеет системообразующий, базовый характер.

Армию, где полковые командиры подкупом или страхом вовлекают подчиненных в преступные махинации с полковыми деньгами, и где достаточно низка служебная дисциплина – в том числе и из-за воровства.

В этой армии полковники часто живут в поразительной роскоши – в окружении свиты из прихлебателей и любовниц, на которых очень часто и женятся.

Это армия, в которой процветает жестокость в отношении солдат, где дают до 300, а то и 500 ударов за «пустую ошибку» на ротном ученье, где «негодяи… распивая чай пред своею палаткою», забавляются тем, что бьют «без всякой причины целую дюжину людей ради своего маленького развлечения».

В свою очередь, эта армия сама часто жестока по отношению к обывателям даже на территории Империи.

Это армия, где далеко не всегда присутствует служебная справедливость, где чины часто не заслуживают, а «хватают», и где знатность рода и знакомство с власть предержащими куда важнее истинных служебных заслуг.

И господствующее в стране крепостничество, хотя автор прямо этого не говорит, множеством примет отражается в повседневной жизни и солдат, и офицеров, в отношениях людей друг с другом и т. д.

Беспорядок начинается при самом комплектовании армии, т. е. с поставки рекрутов. Их рост, возраст, наружность, здоровье и даже личные качества строго регламентируются законами, но они, подобно многим другим законам в России, легко обходятся, и потому полки получают много новобранцев, которые не должны были бы служить.

Сдача в рекруты приводит людей в отчаяние. Кто-то плачет и рвет на себе волосы, кто-то увечит себя^[43], если может решиться на это, кто-то уходит в бега, остальные долго горюют о родных местах и трудно привыкают к солдатчине.

Весь комплекс мероприятий, связанных с реализацией воинской повинности, – от выбора рекрутов в деревнях до доставки их в полки сопровождается такими злоупотреблениями, что до места назначения доходит едва половина взятых в службу людей.

Часть их умирает по дороге «от болезней, усталости, с горя и от дурного обращения. Другая часть просто напросто крадется провожающими их офицерами, которые показывают их умершими в дороге, а затем продают или отсылают в свои имения, если имеют их; наконец, часть из числа прибывающих бракуется.

В итоге из набора в 100 тысяч человек через год в строю остается половина¹⁴⁹ (конец этой вакханалии положил Павел I).

В центре записки – огромный мир беззакония, коррупции и воровства, зачастую неприкрытых, в который так или иначе вовлечены сотни тысяч людей – от рядовых до генералов, а также гражданских лиц, – причастных к добыванию и дележу («распилу», как сейчас говорят) громадных сумм, на которые должна функционировать армия, т. е. питаться, обмундировываться, кормить лошадей и т. д. А кроме того – воевать.

Эта четко отлаженная противозаконная система довольно органично встроена в государственный механизм и является его важной частью. Правительство о ней прекрасно осведомлено^[44], но не торопится ее уничтожать – и потому, что экономит на ее существовании огромные деньги, и потому, что просто не в силах пресечь ее целиком, даже если бы и хотело (это чревато уничтожением армии). То есть нельзя сказать, что оно совсем равнодушно к правонарушениям, но существующие меры контроля явно не достигают своей цели.

Реально мы видим ситуацию, корни которой уходят в московский период, – не имея возможности платить чиновникам достойную зарплату (и вовремя!), снабжать армию всем необходимым по действительной стоимости, правительство платит меньше положенного и закрывает глаза на злоупотребления, с помощью которых подчиненные выходят из финансовых затруднений.

Провиант и обмундирование поставляются в армию через две комиссии, характеризуя которые автор замечает: «Смею сказать, что вообще никогда не существовало и нигде не существует более наглых мошенников, чем чиновники этих комиссий, и то, что они воруют ежегодно у казны, невозможно исчислить»¹⁵⁰.

Провиантские чиновники не блистали честностью и в королевской Франции, однако там они не носили мундира и «генералы приказывали их вешать». В России же это – офицеры, «ворующие до такой степени непристойно, что быстро наживаемые ими громадные состояния должны были бы открыть глаза правительству», но оно предпочитает оставаться слепым в этом плане. Их часто отдают под суд, но ни одного наказанного из них автор не видел; схожую ситуацию он отмечает в Англии.

Чиновники из комиссии снабжения обмундированием просто вздувают цены на него и они – «лишь жалкие воришки» по сравнению с провиантскими офицерами, которые разоряют свою страну «тысячами способов», среди которых, однако, доминируют два.

1) Сговор с полковыми командирами и капитан-исправниками (уездные начальники) о фиктивном установлении более высоких цен на провиант, чем те, которые есть в действительности.

2) Определение находящегося в магазинах хлеба якобы сгнившим, покупка (заготовка) нового и тайная продажа старого¹⁵¹.

Быть провиантским чиновником настолько выгодно, что этими должностями в Петербурге торгуют, так же, как и полками.

Ясно, продолжает автор, что достойный человек не станет жить такой жизнью, которая в принципе может испортить кого угодно; впрочем, провиантмейстеры моралью не обременены. Так, комиссионер полка Ланжерона майор Петр Нартов был человеком «презренным и негодным», которого выгнал прочь родной отец. На него заводилось три или четыре уголовных дела, он открыто мошенничал в карты, и тем не менее купил в Петербурге значительный округ и ворочал огромными суммами. Автор два года наблюдал, «как он обкрадывал казну с одинаковыми беззастенчивостью и бесстыдством», а под конец потом украл у Ланжерона несколько тысяч рублей, оставленных им на столе. И при всем том «это был один из более еще честных людей своей компании»¹⁵².

Эпицентром армейского мошенничества является полковая канцелярия, где круглые сутки 30 писарей заняты фабрикацией бесчисленного количества бумаг. Помимо того, что все приказы по полку записываются в особую книгу, с которой снимаются копии для каждой роты, существуют еще 13 специально прошнурованных книг, которые рассылает за своей печатью военная коллегия. В одну записывают жалованье, в другую – провиант, третья предназначена для казначейства и т. д. Приход и расход каждого предмета фиксируется в книгах, и дважды в год все офицеры своими подписями удостоверяют, что все необходимое поступило в полк и все было израсходовано правильно¹⁵³.

Если офицеры недовольны командиром, они могут отказать ему в своей подписи, что может стать для него большой проблемой. Однако такое случается редко, потому что «обыкновенно застращенные или подкупленные своими начальниками офицеры подписывают, не читая; если же они и придираются к тем, которые позволяют себе слишком большие злоупотребления, то часто лишь для того, чтобы сорвать какую-нибудь подачку, после чего делают все, что от них желают»¹⁵⁴.

Так мера, которая в принципе должна была бы уменьшать злоупотребления, поскольку делала и офицеров ответственными за происходящее в полку, наоборот, способствовала росту воровства – ведь «в случае чего» командира пришлось бы судить вместе со всеми офицерами. Поэтому предпочитают никого не трогать, и все махинации остаются безнаказанными.

Именно отсюда вытекает мысль Ланжерона о том, что «не существует страны, в которой было бы столько предосторожностей против злоупотреблений, как в России, и ни одной, где бы их совершалось столько».

Понятно поэтому, что вынужденный все время писать и считать полковник должен стать «настоящим прокурором» (во французском смысле термина). В силу этого храбрый боевой офицер, который умеет «лишь сражаться» и достойно командовать своим полком на войне, «считается в России очень дурным полковым командиром».

Наибольший доход полковникам приносит содержание лошадей, точнее, махинации с фуражом и их поголовьем. Не говоря о том, что упряжные лошади овса не получали, он всегда мог, снизив число установленных казной повозок, уменьшить соответственно на 40–50 голов число лошадей в сравнении с положенным по закону.

Если полк квартирует в таком районе, где в случае форсмажора можно за 24 часа купить 200–300 упряжных лошадей, то тогда их можно в полку не иметь. В этом случае эти «мертвые» лошадиные «души» приносят полковнику «громадные» деньги.

Доход зависит от места дислокации полка и от цен на фураж. При прочих равных Ланжерон определяет его в 5 тыс. руб. для егерского батальона, в 8 тыс. для пехотного полка и в 15 тыс. руб. для гренадерского полка. (Напомню, что средняя величина оброка в конце XVIII в. считается в 5–8 руб.)

Часто в кавалерийских полках не хватает 300 лошадей до положенного числа, но этот фокус приносит их командирам 25, 30 и даже 50 тыс. рублей дохода. Они стремятся не только уменьшать поголовье своих лошадей и положенный им рацион, но и завышать закупочные цены фуража.

Капитан-исправники и городничие (начальники городов) обязаны ежемесячно давать главнокомандующему сводку рыночных цен, чтобы тот понимал, по каким ценам закупают фураж полковые командиры. Однако военные чиновники подкупают гражданских, и те удваивают и утраивают представляемые цены.

Эти доходы, пишет Ланжерон, «хотя и общеприняты, являются настоящими мошенничествами», как и те, которые получаются от махинаций с числом солдат, их обмундированием и пищевым довольствием.

1) Командир полка, не сообщая точно число умерших и бежавших солдат, присваивает себе их жалованье за 5–6 месяцев, а иногда и за год-два.

2) Он требует из комиссий все необходимое для обмундирования своих «мертвых душ» и к тому же отрезает два-три вершка от того, что дается на наличных солдат. В итоге возникают «целые склады сукна, холста, кожи и пр., которые служат ему» для того, чтобы одевать своих слуг, обивать свои экипажи, дарить своим друзьям или подкупать городничих; если эти запасы становятся слишком велики, их можно просто продать.

3) Ланжерон пишет, что «доход от пищевого довольствия солдат отвратителен, но громаден», он доходит до 12 тыс. руб. в гренадерском полку¹⁵⁵.

Тут начинались махинации с расписками крестьян о том, что они якобы кормили солдат за деньги. Командир, вместо того, чтобы брать натурой из провиантских комиссий муку и другие съестные припасы, получает на их покупку деньги. Понятно, что он ничего не покупает (крестьяне вынуждены кормить солдат даром) и из полученных денег, которые полностью причитаются солдатам, дает им только часть, а остальными делится с ротными, а те, в свою очередь, – с фельдфебелями.

Все они солидарно обманывают солдат относительно действительной цены провианта. Иногда полковой командир договаривается с солдатами, предлагая им какие-нибудь деньги, а если они их не берут, то угрожает выплатить крестьянам все, что им причитается.

«Этот доход очень преступен и очень опасен», по мнению Ланжерона, и «если бы солдаты принесли на это жалобу, то полковой командир лишь с трудом мог бы выпутаться из такого дела».

Однако если он, получив деньги на провиант, все-таки покупает его по более низкой цене и раздает солдатам натурой, «то доход этот весьма справедлив и не представляет, как и доход от фуража, никакой опасности».

При этом Ланжерон считает, что будь доходы полковых командиров поменьше (т. е. не будь они «школой разврата») то, будучи не слишком вредны для службы, они бы экономили деньги казне и были очень выгодны для армии.

Дело в том, что казна отпускает на покупку упряжных лошадей, на постройку повозок, на содержание госпиталя, канцелярии и т. д. заведомо меньше того, что они реально стоят (иногда четверть необходимого), и полковник восполняет разницу из своих доходов.

При этом «казна требует от него все, а иногда и более, чем бы следовало», хорошо понимая, что в отставку он из за этого не подаст. Не будь у него доходов, он потребовал бы от правительства «действительную цену всякой вещи, и цена этой вещи была бы громадна».

Наконец, надо помнить, что полковой командир отвечает за все и он обязан без всяких отговорок в 24 часа – если прикажут – выступить в поход,

Поэтому он выходит в путь и «прибывает на место назначения, иногда с трудом, но все-таки прибывает. Если в дороге он теряет лошадей, то теряет своих и покупает других; если они были казенные, то он покажет, что их погибло вдвое, донесет, что повозки поломались, пошлет жалобы на комиссионеров и пр. и будет стоять на месте».

В то же время, если бы казна взяла на себя покупку всего перечисленного, то этим бы занимались те самые мошенники из обеих комиссий, «а я говорю и еще раз повторяю, что из всех воров, рассеянных по земле, эти чиновники самые наглые и самые ненасытные»¹⁵⁶.

Наконец, малое жалованье, которое получают русские офицеры «физически не позволяет им существовать, и правительство было бы вынуждено его удвоить, если бы не знало, что полковые командиры часто помогают им и кормят их».

Ланжерон делает характерное замечание: «Доходы эти в том виде, в каком они существуют, хотя и оправдываемые необходимостью и обычаем, внушают иностранцу на первых порах отвращение, которое всегда и везде возбуждает ложь и воровство, но, мало-помалу, благодаря примеру, щекотливость притупляется, и привыкают не краснеть уже более за эти доходы, почитая их вполне необходимыми»¹⁵⁷.

Логическим выводом из сказанного является тот факт, что первое сражение, которое русская армия дает «в какую бы то ни было войну», согласно реляциям и донесениям командиров полков, оказывается, весьма кровопролитным.

Как правило, все люди и лошади, которых не достает до комплекта, показаны в них убитыми. Аналогично и с боеприпасами. Поскольку полковым командирам возмещается весь порох и пули, выпущенные, по их сообщениям, во врага, то даже в полку, который и близко не видел неприятеля, оказываются большие людские потери и истощение всех зарядов.

При этом в русской армии, как и во всякой другой, есть, конечно, инспекторы, обязанные бороться с подобными злоупотреблениями, обуздывать казнокрадство и давать «примеры строгости». Но эта система не работает.

Наконец, Ланжерон завершает свое описание: «Из всего здесь прочитанного видно, что я был прав, говоря, что русская армия должна была быть наихудшею в Европе.

Каким же образом происходит, что она одна из лучших? Русский солдат приписывает это Николаю Угоднику, а я приписываю это русскому солдату; действительно, благодаря тому, что он лучший солдат в мире, победа всюду ему сопутствует»¹⁵⁸.

А дальше следует прочувствованный и несомненно искренний гимн: «Воздержный как испанец, терпеливый как чех, гордый как англичанин, неустрашимый как швед, восприимчивый к порывам и вдохновению французов, валлонов и венгерцев, он совмещает в себе все качества, которые образуют хорошего солдата и героя».

При этом Ланжерон говорит, что он показал русскую армию и существующие в ней злоупотребления точно. Да, изображение «сурово, и строгость его испугала меня самого; я перечел это описание несколько раз и не нашел в нем ни единого слова, которое следовало бы изменить. Я утверждаю, что оно составляет сущую правду»^[45].

Однако, продолжает Ланжерон, если помнить, что со времен Полтавы русские побеждали во всех войнах, которые они вели, то резонно спросить – чего бы не смогла совершить русская армия, если бы «существовала человеческая власть», настолько могущественная, чтобы исправить описываемые им злоупотребления?

И тут же уточняет, что так думает он, но отнюдь не его русские сослуживцы. Их точка зрения просто оглушает: «Я встречал между ними людей, отличавшихся величайшими достоинствами, которые говорили мне с убеждением, что именно этим самым злоупотреблениям армия их обязана своею силою.

Недостаток дисциплины, поощряемый примером начальников, случайность повышений, позволяющая всякому на него надеяться, возможность грабежей, веселость, порождаемая отсутствием порядка, роскошь полковых командиров, прельщающая и заманивающая тех, которые надеются сделаться ими, наконец этот всеобщий и терпимый беспорядок, – все это сделалось необходимым для русской армии, и искоренение злоупотреблений имело бы своим последствием недовольство и уныние, которые остановили бы рвение и желание.

Имели бы, говорят, превосходную немецкую народную армию, но ни в каком случае не имели бы русских солдат»¹⁵⁹.

В общем, что и говорить, бывают емкие высказывания. Очень интересная иллюстрация на тему «достоинства как продолжение недостатков».

Начну с того, что, конечно, не 100 % русских офицеров думало подобным образом, однако ясно, что эти слова дорогого стоят.

Итак, Ланжерон, выросший в другой цивилизации, смотрит на русское воинство со стороны, с привычной для себя европейской точки зрения. Он недоумевает, поскольку привык к тому, что мера внутренней организации той или иной армии и ее успехи на поле боя более или менее соответствуют друг другу.

А вот в России это соотношение загадочным образом нарушается.

Огромная коррупция и множество реальных изъянов (жестокость, дисциплина, несправедливости и др.), которые сломали бы, по Ланжерону, кого угодно и где угодно, в России, по крайней мере, не препятствуют успехам. Причем настолько, что многие офицеры считают их залогом побед.

Потому что империя Петра Великого – это особый мир, особая цивилизация, которая основана на, деликатно выражаясь, факультативном соблюдении законности и которая при этом побеждает всех врагов. Причем Ланжерону до конца непонятно – побеждает «вопреки» или «благодаря» своим недостаткам.

Известно, что бывают успешные люди, которые не укладываются, не вписываются ни в какую регламентацию, ни в какое расписание, ни в какую «обыкновенную таблицу умножения», используя выражение Глеба Успенского.

Видимо, то же можно сказать и о некоторых народах, особенно выросших вне правового поля.

Они умеют совершать подвиги и «по расписанию», и вне оного, и залогом этого является то, что они «за ценой не постоят» и издержек особенно считать не привыкли, поскольку важнее всего результат.

Мы помним слова Б. Н. Чичерина о том, что в «суровой школе» нашей истории «закалился русский человек, который привык всем жертвовать и все переносить с мужественною стойкостью», потеряв, однако, «чувство права и свободы».

Полагаю, не будет ошибкой утверждать, что описанная в Записке система жизнедеятельности армии не только более или менее соответствовала мироощущению множества военнослужащих, но и способствовала оптимизации упомянутых Б. Н. качеств.

При этом у Ланжерона хватает примеров отсутствия у военных людей «чувства права и свободы», примеров сочетания «геройства и низости».

Вообще весь текст Ланжерона о победоносном беспорядке, – он не о свободе, он, скорее, о воле, которая, в отличие от свободы, с порядком несовместима¹⁶⁰.

Странным – или совсем не странным – образом рассказ Ланжерона 20 лет спустя подтверждает его младший современник, будущий знаменитый историк 1812 г. генерал А. И. Михайловский-Данилевский, тогда флигель-адъютант Александра I. В своем «Журнале» он рассказывает о возвращении императора и двух его младших братьев в 1815 г. домой из покоренного Парижа.

18 октября в Берлине он записывает, что государь «час от часу становится строже, и великие князья принимают на себя вид Катонов по службе, забывая или, быть может, не зная, что в русском царстве и в русской армии первое правило: как-нибудь.

Михаил Павлович сказал вчера при многих особах: «Нашим офицерам нельзя давать воли».

Присутствие иностранцев помешало мне ему отвечать, что русские офицеры одни во всем свете, на которых лежит величайшая ответственность, с которых за все взыскивают, которые редко имеют средства к содержанию себя и у которых нет в виду ни спокойной жизни в отставке, ни призрения после тяжелых ран. При бедности они самые исправные, при малом воспитании самые храбрые, неутомимые и послушные».

Теперь, продолжает автор, мир заставит уйти в отставку многих отличных офицеров, и вот тогда-то начальство поймет, насколько несправедливо было обращаться с ними, исходя лишь из «правил строгости».

На их место придет неопытная молодежь, а также множество иностранцев, и «страшно подумать», во что превратится русская армия через несколько лет. Если захотят уничтожить основу того, «чем она доселе была славна, то должно употребить несчетные суммы на лучшее содержание и образование офицеров и солдат; но тогда армия Румянцева, А. В. Суворова, Кутузова похожа будет на австрийскую и на прусскую, не будет напора, натиска, уверения в победе, презрения к неприятелю, не услышать слов: «Ура! С нами Бог!»; но медленность и систематический порядок заменят быстроту, которой она преимущественно отличается, эгоизм и скупость офицеров – место братской их жизни, где смерть и радость пополам»¹⁶¹.

Очень важные мысли.

Начнем с четкой оппозиции – молодые великие князья «принимают вид Катонов по службе», а Михаил говорит о том, что русских офицеров надо держать в дисциплине, в строгости. Напомню, что это говорится об офицерах победоносной армии, возвращающейся домой из покоренного Парижа.

Флигель-адъютант упрекает великих князей в том, что они забыли или просто еще не знают, что главное правило в России – «как-нибудь».

Что он вкладывает в это определение, исходя из контекста?

На мой взгляд, продолжение его мыслей позволяет говорить о том, что русские офицеры поставлены властью в не самое приятное, хотя и уникальное положение (они «одни во всем свете»).

С одной стороны, она им мало платит, не обеспечивает достойной жизни в отставке и не заботится должным образом о них после тяжелых ранений. Да и слова о «малом воспитании» я бы тоже отнес к числу упреков правительственной политике^[46]. То есть власть относится к своим верным слугам «как-нибудь».

А с другой, она с них «за все взыскивает».

Да, повсюду на офицерах лежит «величайшая ответственность», но в других странах к ним другое отношение, их лучше образовывают, больше платят и т. д. Тем не менее, русские офицеры являют собой образец исполнения воинского долга, братства ратного и человеческого.

Принципиально важно, что Михайловский-Данилевский прямо связывает успехи и блестящие достоинства русской армии с недостаточным содержанием и даже образованием («воспитанием») офицеров и солдат.

Да, союзники в этом плане выглядят лучше, но мы лучше выглядим на поле боя, а это главное.

Войны с Наполеоном – чемпионом человечества – показали, что культурная благоустроенная Европа в борьбе с ним оказалась несостоятельна. Победила его отсталая, бедная Россия и русская армия, в которых главное правило – «как-нибудь», приносящее, тем не менее, осязаемые результаты.

Это вновь заставляет вспомнить Чичерина – о суровой закалке русского человека, «который привык всем жертвовать и все переносить с мужественною стойкостью», и даже схожую по настроению мысль Генрика Сенкевича из «Крестоносцев»^[47].

Поэтому перспектива превращения русской армии в подобие армий союзников неприемлема для автора. Это будет и диагнозом, и приговором всему, что важно и ценно для него.

Да, Михайловский-Данилевский, подобно множеству дворян, вполне осознает, что жизнь армии, как и жизнь страны в целом, проходит в феерическом беспорядке, поскольку «в русском царстве и в русской армии первое правило: как-нибудь».

Однако это не помешало России стать «первой державой в мире».

Думаю, что можно говорить о более или менее распространенном убеждении дворянства в относительной эффективности такого строя жизни. Любые попытки насадить строгую регулярность сделают из уникальной России какую-нибудь Пруссию или Австрию. А наше превосходство над ними – аксиома.

Вот такая у нас цивилизация.

Полагаю, вряд ли можно сомневаться, что «как-нибудь» ограничивается только проблемами офицерского корпуса.

После смерти Екатерины II прошло почти 20 чрезвычайно насыщенных лет, из которых больше половины Россия вела непрерывные войны.

Вольница эпохи «матушки» во многом стала преданием – едва ли кто-то из полковых командиров мог теперь заменить вензель императора своим гербом, как это делал командир Козловского пехотного полка Иван Бибиков, или заставлять танцевать полонез во время учений пехотному строю, подобно командиру Смоленского драгунского полка В. Н. Чичерину (деду Бориса Николаевича).

Реформы Павла Петровича и Александра I многое изменили в русской армии, о чем говорит в примечаниях 1826 г. и сам Ланжерон. Многое, но отнюдь не все.

В частности, военно-интендантская система по-прежнему была не только источником неправедных доходов, но и слабым местом русской армии в целом, о чем говорит не только почти коллапс ее снабжения в 1806–1807 гг., отчасти отраженный Л. Н. Толстым в истории Василия Денисова во 2-м томе «Войны и мира». Как известно, по приезде в 1815 г. в Петербурге царь отстранил управляющего Военным министерством князя Горчакова.

Однако и снабженческие трудности далеко не исчерпывали всех армейских проблем. Будь мне в 1980-х гг. известна мысль Михайловского-Данилевского, я бы непременно поставил ее эпиграфом к своей книге «Оппозиция Его Величества», в которой анализируется ряд этих проблем, ибо о чем бы ни рассуждали мои герои, все это характеризовалось словом «как-нибудь».

Пройдет почти ПО лет, и в феврале 1925 г. В. В. Шульгин отправит В. А. Маклакову обширный текст, в котором есть такие строки:

«Когда разразилась японская война, в известной среде русского общества, которая раньше болела квасным патриотизмом, и была еще при Тургеневе убеждена, что мы весь мир “шапками закидаем”, в этой среде было распространена пошлая острота: “Ну что такое японцы – макаки”». Для не знающих естественной истории поясняю, что макаки – это род обезьян.

На это будто бы однажды престарелый М. И. Драгомирова, киевский генерал-губернатор и командующий войсками округа, хорошо знавший русскую армию с ее достоинствами и недостатками… сказал: “Они-то макаки, да мы-то кое-каки”.

В этой фразе слишком много мысли для такого малого количества слов.

Драгомиров как бы предсказал судьбу японской кампании. Огромная русская армия, которая, казалось бы, раздавит, как комара, маленькую Японию, была поведена в бой по всем принципам “кое-какства”…

Нового способа ведения войны не знали. В первом бою под Тюренченом прорывались сомкнутыми колоннами с музыкантами впереди. Пулеметов не имели вовсе. Обо всяких разрывных снарядах, объединявшихся тогда под именем “шимозы”, не имели понятия, почему тот же Драгомиров пробурчал однажды – они нас шимозами, а мы их молебнами; в бой шли в белых рубахах, не подозревая, что на свете существуют защитные цвета, и, что самое скверное, – перевооружали артиллерию во время войны.

Начали же морскую войну тем, что в первый же день объявления войны прозевали японские миноносцы и позволили им войти в собственную гавань, вывести из строя три больших корабля и безнаказанно уйти.

Впрочем, это пышно расцветшее “кое-какство” сказалось во всей нашей дальневосточной политике. Неизвестно для чего мы влезли в Корею, кое-как, по небрежности затронули Японию, о которой не имели не малейшего представления, ибо разведка велась тоже кое-как, и затем полезли в войну, хотя, как показал опыт, к войне были совершенно не готовы.

Между тем войны ничего не стоило избежать или, по крайней мере, оттянуть. Но ведь японцы с обезьяньей точностью, до последнего винтика скопировавшие лучшую армию в мире – немцев, конечно, были макаки. В конце концов точные обезьяны разбили гениальных кое-каков»¹⁶².