Людмила Шаховская
Жребий брошен

Глава XIII
Амарилла-дикарка

Уже давно жила Амарилла под именем Амарти в области битуригов (ныне Берри), взятая ими в плен при междоусобной распре с кадурками, которая произошла еще до нашествия Цезаря. Сначала ее держали в оковах и строгом заточении как выгодную заложницу, жену Луктерия, но когда муж отказался от нее, женившись на другой, битуриги обратились к старику Аминандру, также ими захваченному, требуя от него выкупа за себя и Амарти, которую считали его дочерью. Грек имел порядочный капитал, нажитый в течение долгой жизни всякими темными делами. Он был то разбойником, то сыщиком, то гладиатором, прислуживая всем, кто щедро платил, и изменяя за еще более щедрую плату. Не изменял он только одному человеку в мире – деду Амариллы, потому что имел с ним какие-то общие тайны, никем не разгаданные, – тайны, связавшие неразрывно патриция с бандитом. Вероятно, тут было нечто уголовное или семейное, всего в изобилии с обеих сторон – взаимная тайна, делавшая Семпрония самым щедрым плательщиком жалованья, а Аминандра – самым усердным и верным слугой.

Служа деду, грек служил и внучке со всем усердием. Он согласился на уплату требуемой суммы охотно, потому что битуриги, не зная богатства родственников пленницы, запросили довольно дешево за ее свободу.

Когда деньги уже были доставлены при помощи купцов, Аминандр с радостным лицом принес Амарилле весть о свободе. К его удивлению, красавица отказалась следовать за ним, и ни уговоры, ни увещевания, ни угрозы гневом богов и родных не привели ни к чему.

Грека это озадачило, но было, однако, вполне естественным результатом событий жизни Амариллы. Холодность Луктерия, известие о спасении первого мужа, рождение мертвого ребенка, горячка, ужасы войны, плен, цепи – все это потрясло организм Амариллы до того, что с ней сделался нервный удар. Амарилла на время стала совсем невменяемой; по целым дням сидела она молча, не принимая пищи, даже не понимая, что ей говорят. Она находилась в таком ужасном положении целый год.

По прошествии года старушка Риг-тан приняла в ней участие и своими ласками сумела снова пробудить к жизни несчастную, омертвевшую женщину.

Аминандр, владевший разными искусствами, знал и медицину, составлявшую в те времена очень выгодный промысел. Он лечил Амариллу, но та не принимала ни лекарств, ни советов, пока Риг-тан не уговорила ее. Здоровье ее улучшилось, но выздоровление госпожи не утешило верного слугу. Характер ее изменился. Амарилла, и прежде страдавшая от недостатка образования, теперь превратилась в настоящую галльскую дикарку. Она стала враждебно относиться к малейшему воспоминанию о прошлом. Она даже требовала от грека, чтобы тот носил галльское платье, говоря, что самый вид его одежды ненавистен ей. Отказ вызвал с ее стороны пароксизм истерики, близкой к бешенству, и грек повиновался, натянул на себя галльскую куртку и медвежьи шаровары. Он исполнял все прихоти госпожи, надеясь подчинить ее себе, но вышло наоборот – Амарилла все-таки отказалась идти с ним, говоря, что она – галлиянка, а римлянкой никогда не будет.

На это также была своя причина: совесть терзала Амариллу за увлечение Луктерием. Ей было стыдно вспомнить своего первого мужа и молочную сестру, коварно обманутых ею ради красавца, любившего ее только один год.

В Риме она была героиней скандала. Она была уверена, что там ждут ее со всех сторон упреки за прошлое; тот же Аминандр, что здесь так услужлив, там станет хвастаться, что он вытащил ее из страны дикарей и она обязана ему свободой. Амарилла никогда не любила этого старика за хвастовство и пьяное буйство в деревне, где она выросла.

В Галлии почти никто не знал ни ее происхождения, ни подробностей бегства. Здесь на все подобное глядели совершенно иначе, чем в Италии: достаточно было сказать, что она бежала, считая галлов лучшими людьми, чем римляне, и все прощалось благодаря барьеру ненависти, вставшему между этими двумя нациями.

Амарилла написала своим родителям и деду письмо с уверением, что найдет себе счастье и покой без их помощи; просила заочно благословить ее на новую жизнь и простить за полный разрыв с ними и родиной.

Аминандр больше ничего не добился. Он слышал, что Люций Фабий, сын Санги и его оруженосец Церинт последовали за Цезарем, но в то время найти в Галлии такую незначительную особу, как один из многих сотников, было не легче, чем поднять булавку со дна морского, тем более, что грек не знал, к какой когорте какого легиона причислен Фабий. В каждом легионе было десять когорт, разделявшихся на три сотни. Цезарь тогда только что перешел Рону и бился с гельветами неведомо где, переходя с места на место.

У Аминандра в Риме была жена, которую он очень любил, и взрослый сын от первой жены; выгодное место ланисты в гладиаторской труппе какого-нибудь богача было всегда готово ему по протекции его многочисленных покровителей. Все это манило старика на юг, и он ушел с купеческим караваном домой, покинув Амариллу на произвол судьбы у битуригов.

Битуриги, получив выкуп, выгнали Амариллу из башни, где она жила в заточении. Риг-тан, давно сочувствовавшая пленнице, предложила той войти в ее семью в качестве приемной дочери. Амарилла согласилась и несколько лет спокойно прожила у доброй бездетной старушки, помогая ей по хозяйству. Никто не тревожил ее укоризненными напоминаниями о когда-то совершенном проступке; ее успокоенный дух укрепился, укрепилось и тело красавицы. Амарилла совершенно выздоровела, снова похорошела и даже опять стала весела.

Несмотря на все свое отвращение к римским обычаям, она не могла отрешиться от былых привычек. Ее костюм всегда был чище платья прочих дикарок, а волосы лежали на голове и спине глаже, только превратились в золотисто-белокурые от употребления галльского мыла.

Уверенная, что ее первый муж давно женат на другой, зная, что и Луктерий женился, Амарилла считала себя свободной от всех обязательств разведенной женщиной, но не хотела вступать в брак, тем более что Риг-тан совсем не хотелось лишиться ее. Только один мужчина из всех галлов вызвал в ее сердце что-то близкое к симпатии благодаря особым обстоятельствам – человек, который не сватался за Амарти, – Эпазнакт Непоседа.

Амарилла хвалила его за то, что он осрамил Луктерия в совете кадуркских старейшин, прорезав его платье, хоть немного этим отмстив за нее коварному обманщику, и спас от него Аминандра и ее саму, приведя битуригов. Любить Эпазнакта Амарилле не приходило в голову. Он ничем не выказывал ей своих глубоко затаенных чувств, да если бы и посватался, то получил бы отказ, потому что имел сольдурия. Не затронув сердца красавицы, его поступок по отношению к Луктерию, однако, сделал его в глазах Амариллы если не героем, то все-таки заметной личностью. Она знала, что Эпазнакт всеми гоним, точно овца из чужого стада, но в то же время он ко всем постоянно навязывался в друзья или родичи и предлагал свои услуги. За что его гонят? Зачем отвергают? – такие вопросы Амарилла как-то раз задала доброй Риг-тан, которую Эпазнакт называл бабушкой. Старуха ничего не объяснила ей.

– Беспокойный, ненадежный человек, – сказала она, – мечется из города в город и из угла в угол, хвалит, что недавно сам же ругал, кричит и стучит, готовый с каждым драться из-за пустяков; за это любить нельзя.

– Его не любят за то, что он таков, – произнесла Амарилла, задумавшись, – а может быть, он и сделался-то таким оттого, что его никто не любит… он сирота?..

– Теперь его родителей уже нет в живых, но он вырос при них. И маленького-то его никто не любил.

– За что?

– Рос он особняком, полностью заброшенный. Братья не любили его, не любили и родители. Он их не слушался, все затевал разные разности, чего другие дети не затевают… словом, беспокойная голова, непоседа.

Какие разные разности затевал Эпазнакт в детстве, Риг-тан не могла разъяснить. Амарилле невольно подумалось, что не родители невзлюбили его за его затеи, а он стал делать глупости вследствие их холодности. Она сопоставила его прошлое со своим и нашла сходство – если бы суровый дед или ветреные скандалисты-родители не отвергли ее, не бросили в чужую семью, она была бы умнее; человека корят за его поступки, не желая понять, отчего он стал таким.

Эпазнакт изредка приезжал в Аварикум, потому что привык вести бродячую жизнь, рыская с места на место по всей Галлии, нигде не уживаясь надолго. Везде у него отыскивалась родня, друзья, товарищи, но все они говорили, что он им навязался, и никто не любил его.

– Мечешься ты, Непоседа, по миру, как зверь по клетке, – говорила Риг-тан, – и нигде не находишь себе приюта по сердцу.

– Потому что нигде не нахожу правды, – отвечал он.

Лето было на самой середине. Погода стояла ясная и довольно теплая. Время близилось к вечеру. Старая Риг-тан, недавно овдовевшая, сидела с Амариллой за пряжей у входа в свою хижину в лесу недалеко от Аварикума. На поляну рабы только что пригнали стадо богатой помещицы, и служанки доили коров. Все казались довольными; полный мир господствовал в доме доброй старухи.

Амарилле было уже даже не двадцать пять, но она до сих пор была еще очень красива. Богатый галльский костюм живописно сидел на ее стройной, сильной фигуре. Красная суконная юбка ее была вышита по подолу разноцветными узорами; широкий голубой платок на груди, заменявший лиф, имел длинную бахрому и вышитый угол; грудь была увешана бусами, а на голове, поверх золотого обруча, красовался венок из васильков и мака. Волосы были распущены и вились кудрями.

На Риг-тан была надета темная траурная одежда без украшений. Лицо этой доброй старушки было спокойно и величественно-важно. Воспитанная в самых строгих понятиях о правилах чести знатной галлиянки, она намерена была кончить жизнь по требованию своей религии и достоинства супруги вождя. Составив завещание в пользу некоторых родственников, она поручала в нем Амариллу своему брату, прося назвать ее приемной дочерью, как называла она. Распорядившись всеми материальными делами, Риг-тан теперь спокойно ожидала осени, чтобы в день годовщины смерти своего мужа окончить свою жизнь в пламени на его могиле как самая лучшая жертва в честь дорогого покойника.

Религия галлов не требовала от вдов непременного следования на костер за мертвым мужем, но считала это за самую высшую добродетель женщины. Молодые вдовы часто выходили замуж вторично, но старые, особенно бездетные, предпочитали умирать на кострах, чем долго жить в одиночестве. Если женщина, ничему не обязанная жить, кончала свое земное назначение как супруга и мать, но продолжая жить, ставши ненужной, ее считали трусливой и, хотя и не принуждали умирать, но и не уважали.

До Средних веков во Франции распевались баллады, восхваляющие героизм древних королев, окончивших жизнь немедленно после смерти мужей. Влияние римской цивилизации ослабило силу этого обычая, но не искоренило его вполне до самого христианства, потому что олимпийская религия была проповедью эгоизма; по ее принципам каждый человек принадлежал самому себе, а не Богу, и мог распоряжаться своей особой, как хотел. Только лишь христианство возвестило миру великую идею о покорности воле Божьей как воле отца и господина, единственного, имеющего право над жизнью и смертью детей и рабов своих. Лишь христианство было в силах воздвигнуть преграду бесполезным самоубийствам хороших людей, совершаемым ради разных нелепых идей, выражавшихся у римлян, греков и других цивилизованных наций в виде понятия, будто смерть есть высшее благо, а у дикарей – признанием огня очистителем всех грехов или от тоски по мертвому.

Амарилла, усердно занятая своей пряжей, тихо напевала галльскую балладу о молодом вожде:

 
Ехал вождь арвернский
Тан-дур молодой
По лесу дремучему
Летней порой.
Перед ним явилась
Фея мест лесных
И вождю могучему
Стала говорить…
 

Но далее Амарилле не пришлось произносить то, что говорила Фея, потому что пред нею самой в эту минуту явился арвернский вождь, такой же молодой и могучий, хотя и не Тан-дур, а Эпазнакт. Она сразу узнала его, однако узнала не глазами, а каким-то внутренним чувством, поэтому и не назвала именно его имя, обратив внимание старухи на мужскую фигуру, пробиравшуюся вдали по лесу.

Этого мужчину нельзя было назвать ни галлом, ни греком, ни римлянином. На нем висело, волочась по земле, что-то грязное и разорванное, похожее на тогу или длинный, нескладно сшитый гиматий, чрезвычайно непослушное своему владельцу, не умевшему драпироваться в эту часть одежды, когда-то бывшую белым сукном, а теперь принявшую неопределенный цвет любой ветоши.

Из-под этой ветоши виднелась широкая галльская секира, которую то и дело пускала в ход богатырская рука, подрубая мешающие кусты, о которые шедший нещадно рвал свой плащ, постоянно путаясь в нем. Голова над ветошью была ничем не покрытая, рыжая, лохматая, но с обрезанными по шею волосами и бритым подбородком.

Риг-тан узнала Эпазнакта только вблизи.

– Добрый вечер, бабушка! – сказал он угрюмо, как всегда, когда не имел причины к смеху. Кивнув Амарилле, едва взглянув на нее, воин швырнул свою секиру на землю, отцепив от пояса, и уселся на толстое бревно, валявшееся у крыльца хижины вместо скамьи.

– Добрый вечер, внук! – ответила Риг-тан с заметной гримасой. – Из каких земель пожаловал?

Уже больше двух лет Эпазнакт не был в Аварикуме.

– Издалека… – сказал он.

– Вижу, что путь твой был неблизок… а куда бороду девал?..

– Туда же, куда девалось и все мое прошлое… я бросил наших… я – слуга Цезаря.

– Надолго?

– Навсегда.

Он глубоко вздохнул, а Риг-тан саркастически улыбнулась. Прошло несколько мгновений в общем молчании.

– Не угодно ли тебе вина и говядины, Эпазнакт? – спросила Амарилла, оставив прялку. – Ты, верно, голоден.

– Давай! – ответил он, по-прежнему не глядя на нее. Эпазнакт имел ненасытный аппетит, особенно когда был весел.

– Говядины пусть ест сколько хочет, – заметила Риг-тан, – но вина ему больше двух кубков не давай, Амарти, а то он станет буянить.

Эпазнакт обиделся.

– Буянил-то я только однажды в твоем доме, бабушка, – сказал он, – и то не от вина, а вследствие обиды, несправедливости: твой муж не хотел посадить меня за столом ближе к себе, чем Литавика… Эх, везде мне этот Литавик стоит поперек дороги! Он одних лет со мной, а сражался гораздо меньше, чем я. Ему не перескочить пятерых коней на играх, а я перепрыгну через все восемь, все его преимущество в том, что его отец был дважды вергобретом, а мой только однажды. Литавик – свиреп… его боятся… его и чтут… я услужить всем готов, а меня сажают ниже злодея.

– Довольно тебе, пустая голова, эти дрязги-то вспоминать! – воскликнула Риг-тан уже почти сердито.

– Дрязги?! Нет, бабушка, это не дрязги, а вопросы о чести, о справедливости. Я всем хочу угодить, а меня только ругают.

– Да тебя нельзя не ругать-то, внук… Все твои услуги выходят непрошеными, а поручения – наперекор желанию поручивших.

– Я делаю все, как лучше.

– Из-за чего ты теперь к римлянам-то приткнулся опять? Правду, что ли, наконец, нашел у них?

– Нет, бабушка, правды я не нашел, да уж больше и искать ее не стану… Правды мало на земле… Ютится она кое-где изредка, точно целебный стебелек среди сорных трав, и мудрено найти ее… Я пришел к римлянам, чтобы быть с кем-нибудь вместе… Чтобы не быть заодно с Верцингеториксом и Луктерием.

Амарилла покраснела, сконфузилась, но не отошла от гостя; Эпазнакт, как всегда, вызвал ее симпатию намеком на свою ненависть к ее врагам.

– Чем они тебе опять насолили? – спросила Риг-тан.

Она думала, что он навел битуригов и подучил их похитить Амариллу только вследствие своей ссоры с Луктерием из-за изрезанного платья. Что глубокая тайная любовь заставила его сначала вырвать красавицу из рук ее тирана, а потом познакомить с бабушкой, чтобы иметь случай изредка видеть ее, и притом стремиться к отмщению за все ее обиды – этого Риг-тан не знала и не могла подумать, потому что Эпазнакт не проявлял своих чувств ровно ничем.

За Амариллу многие сватались. Если бы она выказала желание выйти замуж, то ее обожатель, конечно, не остался бы равнодушным зрителем счастья соперника, и, вероятно, успел бы помешать этому хитростью или мечом, но она ни за кого не шла, и он был спокоен.

«Она успокоится, а потом предпочтет всем своего мстителя», – думал он, как дикарь, по-своему, о душевном настроении милой, не полагая, чтобы ей могло нравиться теперь что-нибудь иное, нежели мщение.

– Чем они мне насолили… Эх, не хотелось бы рассказывать, да надо! За этим и явился, – ответил он на вопрос старухи, – отдохну у тебя, поем, и побреду в Аварикум к вергобрету с донесением.

Беда грозит битуригам: Верцингеторикс сделался вергобретом арвернов; жестокости его нет пределов; он затеял увлечь всю здешнюю область в заговор против римлян, до которых битуригам до сих пор почти дела не было, и явится завтра сюда с войском. Если ему не дать отпора, он тут погубит всех лучших людей. Ах, бабушка, я выслушаю ответ здешнего вергобрета и старейшин на мое донесение, а потом вернусь к вам. Бежим отсюда! Верцингеторикс обрек на жертву богам тебя и Амарти.

Амарилла задрожала от ужаса, Риг-тан глубоко задумалась; Эпазнакт продолжал молча доедать говядину. Несколько минут прошло в полной тишине, нарушаемой только тихим говором слуг на поляне да мычанием стада.

– Я знала… я предчувствовала, что это случится, – сказала Амарилла, робко подняв свой взор сначала на старуху, потом на Эпазнакта, – злодей еще не забыл меня… я помню его ужасные клятвы отомстить… он приезжал сюда вскоре после моего поселения у тебя, Риг-тан… я тогда промолчала об этом… Верцингеторикс, уже женатый, опять приставал ко мне. О, ненавистный! Тогда было нельзя причинить мне вред, и он затаил злобу… теперь время настало.

Эпазнакт сделал порывистое движение, готовый броситься к ногам красавицы, но удержался. Он только вскочил со своего места, замахал руками и вскричал:

– Мы бежим, Амарти, обманем злодея. Мои приверженцы со мной, а кроме них недалеко отсюда на берегу реки Лигера стоит весь легион эдуев под начальством Дивитиака. Мы успеем благополучно доехать до Бибракта.

Он с восторгом смотрел на красавицу, ожидая ответа. Амарилла снова задумалась, тяжелая борьба происходила в ее душе.

– В Бибракте римляне, – наконец с трудом молвила она. – Я поклялась не делить с ними огня и воды.

Это озадачило и огорчило дикаря.

– А здесь Верцингеторикс и жертвенный костер! – вскричал он, моментально впадая в глубокую скорбь. – О, Амарти, ты пойдешь за мной и бабушкой.

Амарилла еще немного боролась со своей робостью, но затем горделиво выпрямилась и решительно ответила:

– Нет, я не пойду… Я не могу нарушить своей клятвы… Мне страшно, Эпазнакт, но нарушить добровольно клятву бесчестно…

– Амарти! – вскричал он в отчаянии, и слезы, как у ребенка, полились ручьем из его глаз. – Амарти, ты не можешь… ты не должна умирать. Особенно ради Верцингеторикса. О нет!

– Отчего же нет? – перебила Риг-тан. – Амарти бездетная, покинутая женщина, не имеющая непременной обязанности продолжать земное существование, тем более что и я отжила мой век. Мы умрем вместе! О, как я рада! Я не одна унесусь к моему мужу и богам. Обними меня, милая Амарти!

Амарилла стала на колени перед своей покровительницей и обнялась с ней.

– Бабушка, и ты не пойдешь со мной? – спросил удивленный Эпазнакт. – Твой брат желает этого.

– Нет, внук. Поклонись от меня брату, поблагодари за его заботы о моем спасении и скажи, что я рада моему жребию и благодарна племяннику за избрание меня жертвой. Образа мыслей Гобанитиона я не разделяю, римлянам не сочувствую, нахожу дело восстания против завоевателей похвальным и сочту за честь для себя сожжение за успех бойцов свободы. Мое имя само определяет мне род кончины^[73].

Когда умер мой муж, я желала разделить его судьбу, но вследствие горя внезапная болезнь сразила меня во время похорон. Пятеро друзей, двадцать рабов, пятьдесят коней сожжено вместе с покойником, а меня коварные родственники позабыли – не положили на костер рядом с милым. Тень мужа не дает мне покоя; он призывает меня к себе неотступно; мне давно пора к нему. Я ждала дня годовщины его смерти, чтобы торжественно взойти на костер на его кургане.

Племянник присоединяет к этому желанию еще честь быть жертвой за отечество. Он, я уверена, согласится соединить то и другое, принесет меня богам здесь, в лесу, на кургане моего мужа, потому что для него все равно, где совершить церемонию. К битуригам ты не ходи – они сочувствуют арвернам и соединятся с ними, хоть римляне и не притесняли их.

Амарти враждебно смотрит на моего племянника как на человека, навязывавшего ей любовь, но как короля-вергобрета бойцов свободы она обязана уважать его.

– Уступить Амарти этому злодею на истязания! О, никогда я этого не позволю!

– Эпазнакт, – сказала Амарти печально, но твердо, – я не пойду за тобой. Я поклялась порвать все отношения с Римом… Если бы согласилась, ты сам стал бы презирать меня, как трусиху.

– Презирать тебя! О, никогда, Амарти! Я хочу спасти тебя.

– Добрый Эпазнакт! Благодарю тебя, искренне благодарю за все. За все, что ты сделал для меня. Ты – враг ужасного Луктерия и его друга. Ты отомстил им, вырвав меня из их власти, спас меня от ужасной участи супруги двоих мужей-сольдуриев. Поверь, что даже в могилу я унесу благодарность к тебе за это. Теперь уже не любовь, а смерть предлагает мне мой враг; зачем же мне бежать от него в таком случае?

Взор Эпазнакта дико сверкнул неодолимой решимостью, но моментально угас; дикарь сдержал свой порыв, вдохновленный новой мыслью.

– Если до полуночи ты не доберешься в лес к моим людям, будет поздно. – сказал он. – Верцингеторикс, по моим соображениям, ночью должен быть близ Аварикума. В последний раз, Амарти, я спрашиваю тебя: желаешь ли ты дать мне счастливую возможность спасти тебя?

– Эпазнакт, не смущай дух Амарти! – строго сказала Риг-тан. – Она решилась на жертву и должна умереть со мной, данное слово нельзя брать назад.

– Бабушка, – возразил он саркастически, – ты, отжившая свой век старуха, хочешь тащить в огонь и могилу Амарти, которой жизнь еще может улыбнуться счастьем. Амарти, которая еще может стать на земле полезной и нужной. Если бы она умерла подле тела любимого человека, я оставил бы ее спокойно, но она умрет ради потехи врага за дело, которому не может и не должна сочувствовать, потому что ее сердце не сочувствует идеям Луктерия и Верцингеторикса, какими бы эти идеи ни были. Этого нельзя!

– Эпазнакт, я должна умереть; теперь двойной обет связал меня, – сказала Амарти, – покинь меня, добрый Эпазнакт! С самой колыбели ужасный Рок гонит меня. Ты отомстил за меня – мне довольно и этого.

– Отомстил, ха, ха, ха! Разве такой мести достойна ты, Амарти?! В цепях у ног твоих, сложивши головы в лютых мучениях, – только так могут враги искупить зло, причиненное тебе!

– Я должна умереть! – воскликнула она тоскливо, но непоколебимо.

Эпазнакт угрюмо отвернулся, схватил свою секиру, и не прощаясь, ушел быстрыми шагами в лес вместо того, чтобы идти в Аварикум.

Настала ночь. Риг-тан и Амарилла решили, отказавшись от сна, использовать это время на последние земные распоряжения. Старуха спросила рабынь: желает ли кто из них умереть вместе с ней, и трое согласились. Остальным она раздала кое-что из своих вещей на память, а затем вынула свою жертвенную сорочку, сшитую собственноручно после смерти мужа для церемонии самосожжения, и вытряхнула из нее пыль. Амарилла также раздала служанкам свои украшения и, следуя указаниям Риг-тан, принялась шить жертвенную сорочку для себя. Ее руки дрожали над этой ужасной работой. Ей не раз вспоминались слова Эпазнакта о том, что до полуночи еще можно спастись в лес к его приверженцам. Сердце ее рвалось от страха к единственной надежде, но самолюбие и горделивое сознание собственного достоинства удерживали от нарушения клятвы; притом она знала, что теперь Риг-тан уже не отпустит ее, потому что после произнесения согласия она принадлежит ей, давши старухе право даже на удержание силой.

Покуситься на явное бегство она не могла, зная, что ее не пустят, даже, может быть, свяжут, а уйти тайно не хотела, чтобы не оскорбить свою благодетельницу ради спасения жизни, которая не может быть радостна. Амарилла колебалась, не решаясь ни на что, и пробовала только робко доказывать старухе, что ей рано умирать вместе с ней.

– Быть может, в самом деле, я должна жить, чтобы стать кому-нибудь полезной, – сказала она.

– Полно, дитя мое, мужайся! – возразила Риг-тан. – Ободрись! Ты молода… молодость робеет огня… это естественно, но, Амарти, священное пламя очищает все грехи, а ведь ты грешна, дитя мое. Ты сама много раз называла себя грешницей.

– Да, Риг-тан, я – грешница. Ты не знаешь моих ужасных тайн.

– И мне не надо знать их, милая.

– Страдания, которые я уже вынесла, мне кажется, достаточны для того, чтобы искупить мои преступления. Огонь, ах!

– Огонь не страшен мужественному сердцу. Напутственное заклинание друида помогает душе выйти из тела сквозь пламя без ощущения сильных мучений.

Если бы тебе предстояло погибнуть в огне пожара, то твой страх был бы естественен, но ведь это будет пламя священное, вызванное трением жертвенных досок при молитвах. Вспомни, как радостно шла на костер моя золовка Этельрэда! Она приняла от друида факел и подожгла дрова, а потом, не привязанная, легла сама подле покойника, улыбнулась и кивнула нам, охваченная пламенем, точно грелась у печки.

– Ее сжигали друзья и родные, а меня…

– Ты боишься Верцингеторикса, но ведь я буду с тобой. Он твой враг, но он все-таки храбрый вождь и теперь даже вергобрет. Смерть от руки его очень почетна.

Если ты твердо произнесешь при свидетелях твое согласие, то Верцингеторикс не будет иметь права мучить тебя больше, чем требуется для агонии жертвы. Я защищу тебя; я лягу подле тебя; я получу удары вместе с тобой. Ободряясь моим примером, ты легко вынесешь час страдания, а затем… ты знаешь, милая, что ждет нас за гробом: души трусливых людей превращаются в злых корриган, осужденных жить в болотах, или уродливых духов, кующих оружие богам, томясь в каторжной работе под землей. Души же смелых носятся в воздухе, как эльфы и феи, одаренные могуществом. По прошествии многих тысяч лет все мы снова возрождаемся к земной жизни, но боги даруют участь по былым заслугам – приятные богам родятся в богатстве и знатности, а неугодные – в бедности или даже рабстве.

Амарилла с глубоким вниманием слушала речи старухи, пытаясь ободриться ее энергией, но сильная тоска угнетала ее молодую душу. К ужасу смерти присоединилось еще опасение, что она оскорбила Эпазнакта своим отказом. Он нарочно свернул с дороги, отправляясь в Аварикум, заехал сюда, чтобы спасти если не бабушку, то ее одну, потому что его доброе сердце с самого начала знакомства желало ее, а она не пошла за ним.

Этой ночью Амарилле впервые подумалось о том, что Эпазнакт, быть может, любит ее – оттого и мстил постоянно за нее Луктерию и его другу. Все, чего она прежде никогда не сопоставляла, сплелось теперь в непрерывную цепь событий, доказывая чувство молодого дикаря. Амарилла любима – любима человеком, которого уже много лет знает, не разделяя общей антипатии к нему. Но любит ли она его сама? Она его любит, но не должна любить. Он имеет сольдурия, оттого и не сватался за нее, боясь оскорбить, как Луктерий.

Ах, каким добрым, честным, преданным показался ей теперь этот дикарь! Он называл себя приверженцем римлян; если он долго поживет между ними, то многое, что теперь не нравится в нем Амарилле, может сгладиться под влиянием цивилизации. Зачем Амарилла в тоске и гневе произнесла безумную клятву отречения от родины?!

Волнение душило красавицу; она несколько раз выбегала на крыльцо, порываясь уйти в лес, но не решалась, опасаясь, что слуги Риг-тан догонят ее. Неумолимое время между тем утекало. Жертвенная сорочка дошита на скорую руку; осталось только украсить ее белой лентой у ворота. Стало светлеть. Пропели петухи, возвещая рассвет. Раздался лай собак, но слуги уняли их. В хижину вошел высокий незнакомец в полном вооружении.

– Привет почтенной Риг-тан от племянника! – сказал он с поклоном.

Амарилла затряслась всем телом при виде вестника смерти. Старуха, напротив, спокойно и важно встала со скамьи и ответила:

– Приветствую посла моего племянника! С какими вестями доблестный вергобрет арвернов шлет ко мне своего друга или слугу?

– Верцингеторикс, вергобрет арвернов и верховный король всех выборных королей их, желал сегодня быть у тебя лично, но по важным причинам отложил свое посещение до завтра. Он поручил мне, другу и слуге своему, взять с собой твою приемную дочь Амарти для принесения в жертву богам за успех его на поле битвы. Жребий указал на нее.

– Это известно мне, но Амарти решилась умереть вместе со мной. Я даю честное слово, что не дам ей бежать от воли вергобрета, но не желаю отпустить ее одну на жертвенный костер. Душа ее может смутиться вследствие молодости без меня в минуты последних приготовлений.

– Я обязан исполнить волю моего властителя, поэтому не могу уважить твоего желания, почтенная Риг-тан. Я должен взять Амарти немедленно.

– Я ее не пущу.

– Пятьдесят воинов ждут в лесу моего сигнала, чтобы атаковать твой дом в случае неповиновения. Костер готов; друиды и вожди ждут обреченную на сожжение на восходе солнца.

– Но это против обычая, храбрый воин. Жертвы богам приносят ночью, а не утром.

– Утром начнется агония, чтобы длиться до вечера!

– Ах! – вскрикнула Амарилла в ужасе.

– Что же это такое? – воскликнула старуха уже в гневе. – Амарти не преступница и не рабыня. Она не упорствует… она…

– Она будет предана лютой пытке, а за что – это ей одной известно. Мне некогда медлить.

– В таком случае и я поеду с вами. Мое влияние укротит племянника. Я не дам истязать Амарти целый день без уважения.

– Мне велено взять ее одну, и я ее одну увезу, а если не дашь – я закричу и увезу ее при помощи воинов.

– Риг-тан, ах, защитите! – простонала Амарилла, падая в обморок.

Посол Верцингеторикса грубо схватил ее на руки и унес, оставив старуху удивленной свирепостью племянника до того, что даже не догадалась позвать слуг на помощь.