Людмила Шаховская
Жребий брошен

– Да, друзья мои, – продолжал Аврункулей, – мы цезарианцы. Разве мы тут зависим от консулов и сенаторов? Разве мы зовем на помощь перед битвой Юпитера Капитолийского или Всадническую Фортуну? Разве Марсовы салии очищают наше оружие? Нет, мы клянемся Цезаревой Фортуной и ей молимся; мы сами очищаем наше оружие, окропленное священной водой из рук войсковых жрецов; мы, вольные бойцы нашего императора, знать не хотим ни Люция Доминиция, ни Аппия Клавдия, консулов нынешнего года…

– Знать не хотим! – воскликнули все в один голос. – Долой консулов! Слава Цезарю и его Фортуне!

Даже Титурий вполголоса подтянул за другими.

– Взгляните на этого мрачного зверя! – продолжал Аврункулей, указывая на Думнорикса. – Разве он стоит пощады? Вглядитесь в его лицо! Что вы увидите на этой дикой физиономии? Целую бурю ненависти к Цезарю и нам, целый вулкан клокочущей злобы… много бед способен натворить этот дикарь, если его оставить на свободе!

Аврункулей, как бы осененный какой-то внезапной мыслью, встал со своего места, полный решимости на нечто ужасное, и пошел быстрыми шагами к лагерю… собеседники молча переглянулись и с невольным трепетом прислушивались к замирающим в отдалении звукам шагов мрачного легата, тяжело и резко стучавшего деревянными подошвами сапог о прибрежные камни. Они разошлись по своим шатрам, сознавая, что Аврункулей Котта на этот раз прав.

Донес ли Аврункулей Цезарю на Думнорикса или нет, осталось неизвестным, потому что этот мрачный легат был не болтлив, но, вследствие его доноса или же случайного совпадения образа мыслей, Цезарь заподозрил многих галлов в измене; особенно опасным стал казаться ему Думнорикс, и он решил вечером этого апрельского дня произвести среди своих вассалов отделение зерна от мякины, агнцев от козлищ – объявил галлам, что одних он отпускает домой с благодарностью за их верность, а другим приказывает готовиться плыть с ним в Британию. Между этими последними находился Думнорикс.

Отплытие за море было отложено, потому что ему не благоприятствовал ветер. Цезарь пробыл на берегу еще двадцать пять дней.

Все эти дни Думнорикс употребил на то, чтобы постараться быть оставленным на родине, надеясь произвести восстание в земле эдуев или другого племени, где будет удобно. Он умолял Цезаря отпустить его домой, уверяя, что боится моря, по которому никогда не плавал, а также и потому, что приближается праздник срезания священной омелы, а он дал обет не пропускать этих молений. Получив отказ, Думнорикс тайно переговорил со многими из галлов, убеждая их уехать домой без позволения; он их запугивал грядущим избиением в Британии и клялся в истине своих подозрений насчет замыслов Цезаря. Никто, однако, не решился последовать этому совету, зная, что Цезарь не простит ослушания и что четыре тысячи галлов ничтожны среди римских легионов.

Цезарь получил донос о действиях Думнорикса и учредил за ним строгий надзор.

Наконец, подул попутный ветер, и войско стало садиться в ладьи. В суматохе Думнорикс ускакал с несколькими друзьями. Цезарь встревожился, велел приостановить отплытие флота и отправил сильный отряд конницы в погоню за непокорным эдуем, приказав воротить его, а в случае сопротивления убить.

Догнавшие воины позвали назад Думнорикса; но он отказался вернуться, воскликнув:

– Я свободный сын свободного народа! – и погнал своего коня еще быстрее.

Римские всадники догнали, окружили и убили его.

Так пролилась первая галльская кровь не в бою, а под ударами палачей; так совершилась первая казнь по приказанию Цезаря в Галлии… Кровь Думнорикса оросила землю и взрастила на ней обильный посев подражателей мужественного вергобрета, посев, давший кровавую жатву Цезарю и запятнавший его светлую доселе личность неизгладимыми пятнами жестокости.

Поход в Британию, длившийся целое лето, не принес ни славы, ни добычи Цезарю. Он говорит в своих заметках о победах над Кассивелауном и восстановлении прав Мандубрация, но так туманно, что невольно наводит сомнения на читателя. Другие же историки повествуют, что одолеть могучего короля он не только не смог, но даже и не решался бороться с ним, ограничившись береговыми битвами с дикарями, спасаясь при опасности от них в ладьи, и вернулся осенью в Галлию, потеряв в Британии многих храбрых сподвижников, между которыми пал и трибун Лаберий.

Часть третья
Любовь среди бедствий

Глава I
Не вовремя гости – хуже врагов. – Разиня делается богачом

На берегу реки Самары (ныне Сомма) находилась Самаробрива (ныне город Амьен), – главный поселок амбианов, незначительного племени бельгийского происхождения. Эту Самаробриву Цезарь избрал после возвращения из Британии своей резиденцией и созвал туда всю галльскую аристократию на общий совет о делах страны.

Самаробрива превратилась на время в столицу; жизнь в ней закипела шумно и весело. На площади поселка были сколочены бараки под соломенными крышами для таверн и раскинуты шатры приезжих купцов, музыкантов, фокусников, плясунов и прочих подобных.

Медведь плясал под мерные удары восточного инструмента, похожего на барабан; обезьяна, одетая в германский костюм, представляла дуэль с собакой, наряженной галлом; куклы плясали на подмостках театра марионеток, самыми искусными изготовителями которых считались тогда неаполитанские греки; акробаты и гимнасты выгибались, принимая самые невероятные позы на плечах один у другого. Шум на площади не умолкал ни днем, ни ночью от присутствия досужих зевак, пьяниц, игроков и любопытных дикарей, жадных до всякой новизны.

Римляне, остававшиеся в Галлии все лето с Лабиеном, поспешили в Самаробриву с восторгом, точно из ссылки, для новых забав в присутствии своего обожаемого Цезаря, а греки, аллоброги и другие иностранцы – в надежде на барыш.

Все в маленьком поселке было, конечно, дорого и скверно, но казалось всем отличным, потому что там было весело. Какой-то предприимчивый грек даже римскую баню устроил в амбианской хижине, куда и бросились все любители этого удовольствия, рискуя сгореть под соломенной крышей.

Люций Фабий, возвратившийся из Британии, как и из всех своих прежних походов, без малейшей царапины, не успел разобрать свой багаж после дороги, как рогожная дверь его хижины приподнялась, из-за нее высунулась рыжая косматая голова, и знакомый голос робко окликнул:

– Господин!.. А, господин!

– Церинт! – радостно вскричал молодой сотник. – И ты здесь?

– И я здесь…

– Ну, входи же!

Разиня вошел и остановился среди хижины, переминаясь с ноги на ногу, желая что-то сказать, но не зная, как начать свою речь. Фабий засмеялся.

– Вот, я пришел к тебе, – сказал Церинт в каком-то странном конфузе.

– И оставайся опять у меня! – проговорил Фабий.

Разиня крякнул, помолчал, почесал затылок, как бы помогая ходу мыслей своей непослушной головы, в которой был здравый смысл, упорно не желавший, однако, облекаться в слова.

– Гм… м… остаться-то уже мне нельзя…

– Что такое ты мычишь? Ничего не расслышу… говори яснее!.. Хочешь опять ко мне в оруженосцы? Надоело у Друза тарелки мыть? – спросил хохочущий Фабий.

– Н… н… нет… не надоело… я пришел сказать… ищи себе другого.

Разиня глубоко вздохнул от облегчения, высказавшись о цели своего визита.

– Что ж так? – спросил Фабий. – Разве судомойкой быть выгоднее?

– Н… н… судомойкой-то не выгодней…

– Отчего же ты ко мне не хочешь?

– Отчего… оттого… я, господин… я… я женился.

– En tibi! Вот тебе раз! Кому пришла фантазия выйти за тебя, растрепанное чучело? Как ты с семьей-то будешь мыкать горе, когда и один-то едва кормился? Приходи ко мне с женой – не выгоню.

– Да она… не пойдет… она и не пустит.

– Почему же не пойдет и тебя не пустит? Царевна она, что ли?

– Н… н… нет… не царевна… Беланда.

– Деревянная беланда?

– Н… н… нет, не деревянная… наша Беланда, маркитантка.

– С ума ты сошел, Церинт, тут без меня! Беланда отказала в своей руке богатому Меттию и вдруг пойдет за тебя! Ха, ха, ха!

– А вот пошла… en tibi!.. Да я богаче Меттия… У меня теперь, господин, денег – murias muriakis или muriakis murias… Как-то так греки говорят, то есть по-нашему – тьма-тьмущая.

Фабий расхохотался громче прежнего, но хохот его моментально замер при внимательном взгляде на фигуру Разини.

По своей физиономии и умственному складу Церинт, как был, так и остался шутовским чучелом, но костюм его не был уже прежним. На нем была щегольская суконная галльская куртка, опушенная медвежьим мехом дорогого сорта; из-под нее выглядывала сорочка, вышитая бисером; на груди пестрели бусы; на грязных пальцах красовались перстни; в одной руке он мял теплую шапку с лебяжьими перьями; ноги его были запрятаны в сапоги с орнаментами из разноцветной кожи.

– Это правда, Церинт? – в недоумении спросил Фабий. – Но откуда взялось? Клад ты нашел?

– Не клад… тетку нашел.

– Знаю. Это рыжая-то колдунья тебе наколдовала?

– Прозвали ее в войске колдуньей, ну и дразнят… А нам что за беда? – дразните!.. Она богатая; она – дочь вергобрета седунов.

– Откуда ты это узнал?

– Беланда сказала после свадьбы.

– Оттого-то наша гордячка и вышла за тебя!

– Оттого ли, не оттого ли – все равно… Я теперь богат и счастлив… Тетка меня усыновила, жена любит…

– Что же ты теперь намерен делать? Торговать или баллотироваться в галльские вергобреты?

– Не знаю… торговать я не умею, а в вергобреты, слышно, уже больше выбирать не будут… Будут везде по Цезареву назначению… Кто ему полюбится…

– Ты, например!

– Если бы я… то я…

Церинт хотел сделать рукой какой-то выразительный жест, но при этом уронил свою пернатую шапку, нагнулся поднимать ее, зацепил ожерельем за пуговицу рукава куртки; ожерелье разорвалось и бусы раскатились. Церинт стал подбирать их, ползая по грязной хижине, забыв, что на нем надета узорчатая сорочка, подол и рукава которой при этом, разумеется, превратились в ветошь. Фабий снова захохотал.

– Ты был бы для нас в сане вергобрета гораздо удобнее, чем многие из здешних гостей Цезаря. – сказал легат Аврункулей, стоявший у двери.

– Ах, легат! – воскликнул Фабий, только теперь заметив мрачного гостя. – Чему обязан я твоим посещением?

Аврункулей пожал руку сотника, уселся на единственный стул хижины и брезгливо заворчал:

– Я вынужден беспокоить тебя, храбрый товарищ, но это не по моей вине… Это все Титурий… Он виноват, что я принужден идти к тебе… Я уже несколько дней не брился и оброс бородой точно дикарь… Не одолжишь ли мне твое зеркало?

– С удовольствием, легат… Но где же твое?

– Попало в багаж Титурия, а он так превосходно уложил его со своим зеркалом, что они всю дорогу терлись одно об другое и оба стерлись до состояния старых подносов^[52]. Ах, этот Титурий! Ты не поймешь, сотник, что за мука мне жить с этим толстяком!

– А ты поселился опять с ним?

– Да уж так вышло, что поселился, хоть и вовсе не желал. Мой багаж попал в его мешки, а его – в мои… Спорили мы перед отъездом в порту о том, долго ли без нас процарствует Мандубраций в своем королевстве, да багаж-то среди спора и перемешали… Дорогой было некогда разбираться… Ты знаешь, каким форсированным маршем император гнал нас сюда… Здесь начали спорить о том, кому жить в хижине: мне необходимо поселиться на этой улице, потому что баня близко… Врач предписал мне лечить рану теплыми ваннами… Титурий заспорил: и ему, видишь, тоже нужно жить тут, потому что местность не гориста – он страдает одышкой, ему трудно подниматься в гору. Ни одной свободной квартиры больше здесь нет… Так мы и поселились вместе. О, мучение! Комната меньше твоей, а нас четверо.

– Еще Арпиней с Юнием?

– Конечно. Разве я уступлю Титурию? Никогда! Он решил, что его umbra^[53] будет жить с ним, ну и я пригласил моего друга, чтобы легче защищаться от их совместных придирок.

– Да тебе же будет теснее от этого.

– Что за беда?! Теснее, зато безобиднее.

– Я слышал, что Цезарь предполагает повеселить нас играми, легат. Галлы будут состязаться в метании палиц и перескакивании через коней. Эти игры заимствованы ими от германцев. Многие умеют прыгать через шесть и даже через восемь коней, поставленных рядом.

Брившийся легат глубоко вздохнул и мрачно повел бровями, отвечая:

– Будет много игр, сотник, самых разнообразных игр – и любовных, и кровавых, и погребальных… Наиграемся!

– Кровавых? Погребальных? – удивился Фабий.

– Эх, сотник! – с новым вздохом сказал Аврункулей. – Блаженные дни настали бы, если бы нам удалось всем племенам дать королей, похожих на твоего Церинта!

– С плутовками женами, похожими на дочь Друза, ха, ха, ха!

– Смеяться нечему, Люций Фабий… Дивитиак наш, вполне наш… Каваринт, вергобрет сенонов, и его брат Моритаст… эти наши… Тасгетий-карнут… Вертикон-первый… а уж еще не знаю, кого назвать нашим… остальные все ненадежны, все!

– Что ты!.. будто все!

– Все, сотник. Если они теперь еще не изменники, то будут ими при первой же нашей неосторожности.

– Им будет в таком случае от Цезаря то же, что досталось Думнориксу.

– Думнорикс – это гидра, из отрубленной головы которой может вырасти десяток новых голов, еще ядовитее, если не успеем прижечь кровь ее раскаленным железом. Ты еще молод… ты лихо рубишься в час битвы и сладко кутишь на досуге, а до прочего тебе дела нет; ты не видишь того, что мы, старики, видим. Ты неосторожно сближаешься с галлами, особенно с теми, с кем можно болтать без переводчика, например, с Луктерием.

– Луктерий очень умный человек… Он был в Риме…

– Говорят, рабом.

– Вздор!

– Твой оруженосец признал его.

– Если и так, то какое мне дело до того?! Здесь он очень уважаем всеми… Сам Цезарь был в плену у пиратов… Разве случайное рабство позорит?

– Дело не в том, сотник. Ты близок к Цезарю… Берегись болтать с Луктерием!

– Цезарь не открывает мне своих тайн. Мне не о чем проболтаться.

– Луктерий – это такая лисица, такая змея, что может выведать тайну у рыбы безгласной!

– Самый веселый товарищ за кубком… Я не поверю, что он мог изменить.

– Ты не поверишь, так и не верь… ты хочешь погибнуть, так и гибни же!

– Если даже Луктерий кажется тебе опасным, то другие…

– Другие еще опасней! Важный Акко-сенон, сердитый Камулоген-авлерк, Амбиорикс-эбурон, Литавик-эдуй – все эти один другого подозрительней, а Цезарь созвал их всех сюда и без всякой осторожности допускает к своей особе.

– Везде у тебя, легат, заговоры да покушения!

– Убив Думнорикса, гидру, надо прижечь кровь, чтобы из нее не выросли новые головы, а Цезарь допустил их расти… Эти головы вырастут и устремят на нас свои жала.

– Скажи мне, легат, не знаешь ли ты об участи эдуйской королевы, невестки Дивитиака?

– Вдова Думнорикса здесь.

– Здесь!

– Цезарь велел привезти ее и, говорят, на играх она достанется в супруги искуснейшему как награда за ловкость.

– Цезарь отдаст Маб, как рабыню, насильно! Никогда!

– Дивитиак просит ее для своего племянника Вирдумара, но Цезарь, чтобы не огорчать других женихов прелестной вдовушки, решил предоставить судьбе ее участь.

– Ужасно! Ах!..

– Она поручена мне и Титурию.

– Живет по-прежнему у Адэллы?

– Да.

Легат продолжал говорить о галлах, но Фабий уже больше ничего не слышал и не понял, желая выпроводить его как можно скорее. Когда тот наконец побрился и ушел, Фабий томно вздохнул и вполголоса сказал:

– Королева Маб! За одну ее улыбку я готов лететь, как Курций, в бездну.

– И сломать себе шею, господин! – договорил Церинт, все еще находившийся в хижине сотника. Он прислонился к сырой грязной стене, не думая о том, что его дорогая куртка вся измаралась о гнилые бревна.

– Церинт, ты все еще здесь! – удивился Фабий.

– Все еще здесь… о, дорогой мой господин, стоит ли эта дура такой жертвы?!

– Проведи меня к Адэлле! Я еще не знаю расположения города. Укажи мне таверну Адэллы или скажи, как ближе туда пройти.

– Пойти да указать своему благодетелю, на каком дереве ему удобней повеситься? Ну, уж таких услуг ты от меня не требуй!

Фабий порывисто подбежал к Церинту и схватил его за руки.

– Растрепа! Разиня! Делай, что тебе говорят! Я люблю Маб до безумия, только молчи об этом, не разболтай никому. Адэлла надоела мне… я ее разлюбил…

– Наконец-то! Эх, господин, разлюбил одну, разлюби уж и другую! Обе они не твоя партия.

– Разлюби… сам ты Беланду не разлюбил.

– И не разлюблю. Беланду с этими не сравнивай! Да и то сказать: я и ты – разница. Беланда – пара мне.

– А королева – мне.

– Королева дикарей… разиня… растрепа… а чем я разиня? Я тетку-то богатую не прозевал и жену подходящую не прозевал, а ты прозеваешь из-за Маб или Адэллы. Адэлла – дура веселая, а Маб – дура скучная, в этом и вся их разница. Брось, господин, эти глупости! Ты уж тут вдоволь навоевался; поезжай-ка домой к матушке, утешь ее, бедную, да женись на знатной госпоже, какая тебе подходит и родом, и честностью. Тебе уже больше двадцати пяти лет от роду; пора семью настоящую завести. Родители простят твои шалости, заплатят долги, а то и я готов за все твои благодеяния…

– Чтобы я одолжился у тебя, негодяй! Чтобы я взял что-нибудь у моего слуги! Никогда!

– Э-э-э! Не гордись, господин! Не хочешь – не надо, не навязываю. Уступи эту хибарушку-то гнилую Аврункулею; пусть старый легат мерзнет в ней, а ты переходи ко мне; я дам тебе комнату почище… даром дам!

– Что это ты выдумал, негодяй, чтобы я пошел к тебе на хлеба! Веди меня к Маб и Адэлле или убирайся вон сию минуту!

– Убраться уберусь, а уж к тем дурам не поведу. Но я, прежде чем уберусь, скажу тебе, Люций Фабий, все, что сердце мое велит сказать. Служил я тебе с тех самых пор, как из люльки вылез да на ноги встал, а получал от тебя в награду сверх моего ничтожного жалованья только побои, брань, да презрение. Ты ногами-то не стучи, господин! Ты меня не вытуришь, покуда не скажу всего – я теперь не по-прежнему… я уж не обозный… меня драть по твоему приказу не станут…

Бывало, в деревне тебе захочется мальчишке глаз подбить, чтобы показать свою ловкость – запустишь камнем в Церинта; захочешь до полусмерти напугать материнской черной собакой – натравишь ее на Церинта; а почему на него одного? – потому, что все другие дети жаловались на тебя своим господам или патронам, а Церинт безропотно сносил от тебя все.

Слезы текли по лицу верного слуги, отторгнутого, покинутого холодным Фабием без всякой симпатии. Фабий мрачно глядел исподлобья, нетерпеливо дожидаясь, когда тот уйдет из его квартиры, и нервно теребил рукава своей одежды.

– Я не был твоим рабом, Люций Фабий, – продолжал Церинт, – а служил тебе усерднее всякого раба; я покинул твоего доброго дядю, которому служат мои родители, и пошел за тобой, ничем не обязанный… пошел и служил… и ни разу умышленно ничего дурного не сделал… ты бил меня за мои промахи, и я покорно сносил побои… ах, Люций Фабий, даже чужие люди относились ко мне лучше, чем ты! Весь твой багаж, все твои деньги были в моей власти… у тебя денег было прежде много… а я от тебя не нажил ровно ничего, потому что ничего не украл. Часто гоняли меня из вашего дома к Цезарю в Рим; случалось, что посланный ночью спросонья перевру сказанное; от Цезаря я не только побоев, но и грубого слова не слышал, хоть он имел полное право побить меня, рассыльного мальчишку. Бывало, потреплет он меня по плечу, яблоко даст, а то и червонец, и скажет – хоть ты и Разиня, а все-таки молодец!

Много тут было нашей братии, обозных, а Цезарь узнал меня нынче утром, расспросил о моем житье-бытье; я ему сказал, что я уж теперь не твой оруженосец и не трактирная судомойка, а зять Друза – и Цезарь отнесся ко мне, как надо. Пойду к Цезарю в гости – и мне там не скажут: убирайся вон. Предложу Цезарю за все его былые милости денег взаймы – и меня негодяем не обзовут.

Жил я все лето при главной квартире Лабиена и от самого пропретора ничего, кроме вежливости, не видел. И Лабиен вежливость понимает… и Лабиен знает, как относиться к добрым людям… Лабиен помог моей тетке в хлопотах по делу о моем усыновлении… помог ей причислить меня в племя седунов – мирных галлов, никогда не воевавших против римлян. И я теперь сделался ее сыном, внуком отца ее, бывшего трижды вергобретом. Я теперь уже не бедняк Разиня, а Цингерикс из племени седунов, равный всей галльской знатной молодежи, – то же, что Вирдумар и другие. Все меня тут уважают, только ты… один ты, Люций Фабий, которого я люблю всем сердцем… ты один отвернулся от меня. Я уйду, но отвернуться от тебя не хочу… может быть, еще пригожусь тебе когда-нибудь.

Церинт ушел; Фабий несколько минут мрачно глядел ему вслед, потом с облегчением вздохнул и принялся мечтать о королеве Маб.

– Я сам найду ее… да, я сам найду… о, Маб! Моя радость! Свет очей моих! Цезарь стар, лыс, слаб здоровьем… Цезарь желает любви только добровольной… ни одна женщина до сих пор не жаловалась на его оскорбления… ах, да! Он понял, почему прелестная дикарка не ответила ему на любовь, и любит ее платонически, идеально… Цезарь один умеет так любить! А я? Я – не Цезарь, я молод, я хочу быть любимым Маб и добьюсь ее любви… Конечно, я сильно загорел и огрубел за долгие годы войны, но я все еще недурен и мне только двадцать восемь лет.

Он припомадил свои роскошные черные кудри розовым маслом, причесался, переоделся в богатую сорочку из красного сукна с золотом, и хотел бежать отыскивать таверну Адэллы, где жила Маб, но огромное, почти шарообразное существо преградило ему выход из хижины. Это был легат Титурий.

– Ух, устал! Проклятая одышка! А тут у тебя, сотник, такая низкая дверь, что только карлик не расшибется о притолоку… тьфу… темя расшиб.

Он, отдуваясь и пыхтя, с трудом ввалился в комнату.

– Здравствуй, легат! – нехотя сказал Фабий, пожимая пухлую руку старика. – Чем могу услужить? Только мне некогда, я должен сейчас уйти.

– О, сотник, погоди, успеешь. У меня на всем лице щетина, а легат Аврункулей испортил мою бритву… Не одолжишь ли твою?

– Что вы оба, господа легаты, точно сговорились считать меня брадобреем! Шли бы к цирюльнику! Аврункулей почти целый час брился, а теперь ты хочешь, Титурий Сабин… мне некогда.

– Я еще не успел найти цирюльника… уж эти мне проклятые переходы с места на место! Где мои рабы, где мои оставленные Лабиену пожитки, где цирюльня, портной и все прочее – я еще ничего не знаю, а легат Аврункулей испортил мою бритву. Попала моя бритва по ошибке к нему в мешок, подмокла дорогой и заржавела, да и зазубрилась… Ах, этот Аврункулей! Мне с ним постоянное мучение! Мою бритву испортил, а своей не дает… Молодой человек, сжалься над стариком!

– Изволь, легат… Но брейся тут один, а я пойду, мне некогда.

Фабий отдал толстяку свою бритву, перешагнул через свое сброшенное второпях на пол дорожное платье и порывисто убежал искать королеву Маб.

Оставшийся без помощи толстяк-легат очутился в затруднении: стул, на котором он сидел, сломался от его тяжести, а другого в хижине не было. Не зная, как устроиться перед зеркалом, Титурий высунулся в окошко и закричал громко, точно перед строем солдат:

– Арпиней, сюда!

Его друг услышал зов и явился, но не один. Проходивший случайно по улице Дивитиак увидел в окошке красноносую физиономию своего игорного партнера и решил поздравить его с приездом, не стесняясь тем, что тот находится в чужой квартире.

За Дивитиаком явился его племянник Эпоредорикс, молодой эдуй, еще очень мало видевший римлян, а поэтому относившийся к ним с самым бесцеремонным дикарским любопытством.

Эпоредорикс накинулся на разбросанный багаж Фабия, стал примеривать его платье, нюхать духи и помады, обращаясь со всем этим по-варварски. Одно в его руках пролилось, другое разорвалось, запачкалось, разбилось. Несколько зубьев гребня остались в его белокурой нечесаной спутанной гриве. Парадная белая туника Фабия и тога, обе надетые дикарем задом наперед, были разорваны и замараны об пол и грязную стену.

Арпиней услужил своему патрону тем, что вместо изломанного стула навалил несколько мешков один на другой. Титурий удобно поместился на это сиденье, не обращая внимания на треск ломавшейся в мешках посуды сотника.

Галлы рассказывали о своем летнем житье, легат и его umbra повествовали о своих британских подвигах, жалея о смерти веселого Лаберия и других незаменимых на пирушках товарищей. Титурий побрился, но и не думал уходить из чужой квартиры, развеселившись в присутствии Дивитиака и особенно его смешного племянника, который пристал к Арпинею с просьбой поучить его бриться и чесать волосы.

Общий хохот этих четверых весельчаков привлек с улицы других. В хижину явился Аврункулей со своим другом Юнием и, как всегда, заспорил с Титурием, причем разгорячился до того, что мял в руках все, что ему попадалось, и давил под своими сапогами. Через несколько минут вошел новый гость – второй племянник Дивитиака Вирдумар, молодой человек, у которого с Эпоредориксом были отношения такие же, как между легатами-антагонистами. Оба эдуя имели право подачи голоса на выборах. В настоящее время у них яблоком раздора служило избрание нового вергобрета в какой-то эдуйский городок. Оба они явились в Самаробриву с целью хлопотать у Цезаря каждый за своего кандидата. Встретившись в квартире Фабия, кузены поспорили, не стесняясь присутствием дядюшки и легата, а потом подрались среди разбросанного багажа.

Когда у всей компании пересохло горло от болтовни, Арпиней был послан за вином; принеся вино, услужливый umbra захватил и кости.

Квартира Фабия без ведома хозяина превратилась в подобие таверны и, вероятно, из пожитков сотника не уцелеть бы ни ложке, ни плошке, ни ветошке от наплыва незваных гостей, если бы одно благодетельное существо не положило конец буйству веселой компании.

Рогожа, заменявшая дверь, была гневно откинута маленькой нежной ручкой, и на пороге хижины явилась прелестная брюнетка, одетая с изысканным вкусом в полугалльский и полугреческий костюм. Ее черные глазки сверкали очень сердито из-под сдвинутых бровей; она вся дрожала от волнения и казалась всем еще прелестнее, раскрасневшись от торопливой ходьбы и гнева.

– Господа, что вы тут делаете! – вскричала она. – Это не таверна для вас, а квартира сотника, имеющего все права на ваше уважение… Уйдите отсюда! Прошу вас, уйдите!

– Адэлла, прелестная Адэлла! – вскричали все в один голос и потянулись к маркитантке с заздравными тостами, но она еще сердитей указала на дверь, повторяя: – Уйдите! Уйдите!

И они побежали вон из квартиры Фабия быстро и безмолвно, как не убегали ни по какой команде начальства.

– Лаберий-покойник болтал, бывало, в хмельной час, будто она – жена Фабия, – сказал Арпиней Юнию на улице.

– Да… болтал… только мало ли, что он болтал… Врет, бывало, весельчак без конца, пока не доврется до положительной бессмыслицы… Лаберий да еще Меттий-декурион были душой всякой пирушки… Увы! Британцы не оставили нам ни того, ни другого… Оба нашли себе могилу на берегу холодной Тамезы^[54].

Юний грустно вздохнул.

– А где-то будет наша могила, Квинт Юний, – продолжал рассуждать Арпиней. – Лаберий-то даже скончался со смехом, передразнивая ранившего его британика.

– А Меттий умер, вспоминая дочь Друза. Любил ее весельчак; так и умер, верный ей, на моих руках. Вынес я его из битвы на простор и стал утешать неопасностью раны, а он и сказал: «Все равно, Квинт Юний. Жив останусь, все равно буду пить мертвецки от горя. А теперь умру – честнее будет смерть. Полюбила бы меня Беланда – непременно смог бы я привлечь ее моим богатством, если бы Венера не подшутила, давши богатую тетку дураку Церинту». Так и скончался Меттий, говоря про дочь Друза.

– А ты, Квинт Юний, громко-то не называй Церинта дураком! Его, говорят, Цезарь сегодня в гости позвал.

– А-а-а! Будто!

– От верных людей я слышал… и вовсе он не разиня, а только нарочно прикидывался таким до поры до времени. Друз еще держит таверну, но зять его вовсе не маркитант, а сделался галльским аристократом.

– Еще, пожалуй, нас с тобой обгонит, если служить в войске будет.

– Возможно. У нас с тобой богатых теток нет, а патроны между собой не ладят.

– Не нравятся мне их ссоры, Кай Арпиней, крепко не нравятся! Мы с тобой все меры употребляем, чтобы не доводить до разрыва, потому что Цезарь, точно нарочно, все сводит этих легатов вместе… Вдруг в час битвы они не поладят…

– Плохо будет… что и говорить!