Людмила Шаховская
Жребий брошен

Они пришли за город, на то самое место, где утром Церинт удил рыбу; Адэлла, переодетая в женское платье, уже находилась там, с нею были только те, кто знал о ее поимке: Церинт, Ген-риг, Валерий и сотник аллоброгов Тан.

– Люций Фабий, – строго сказал Цезарь, – узнаешь ли ты эту женщину?

– Узнаю, Цезарь, – ответил сотник. – зачем она здесь? Неужели тебе угодно, чтобы я…

– Мне угодно только, чтобы ты видел, до чего довело ее твое легкомыслие.

Сотник хотел что-то возразить, но заметил грозное выражение лица императора и смолчал.

– Ты знаешь, Фабий, мое прошлое, – продолжал Цезарь, – в детстве я был обручен с Коссуцией, дочерью римского всадника. Когда мы выросли, то почувствовали друг к другу только детскую привычку. Коссуция вышла за другого, а я женился на дочери Цинны. Корнелия скончалась, родив мне дочь. Я женился вторично на племяннице Помпея и развелся вследствие того, что молва сплела ее имя с именем Клодия, а моя жена должна быть не только невинна, но и недоступна подозрению. Мой третий брак – с дочерью Сципиона.

Видишь, какие союзы заключал я. Мог ли бы я сделаться любимым главой армии, мог ли бы достигнуть могущества, если бы унизился до неравного брака? Нет. Родня жены важнее ее самой на пути служебной карьеры.

Ты, Фабий, мой любимец, не хотел подражать мне, твоему покровителю и учителю; не хотел даже посоветоваться со мной. Опасаюсь, что твоя карьера дальше сотника не пойдет. Женившись тайком от меня, ты обидел во мне не начальника, которому нет дела до браков подчиненных, а покровителя, заменившего тебе отца, с которым ты рассорился.

Если бы я узнал о твоем браке раньше случившегося скандала, то Адэлла теперь не стояла бы под стражей, но я узнал об этом, когда ты уже оскорбил ее, коварно презрев все ее благодеяния. Я сам любил, Фабий, многих любил, но никого ни разу не обидел, как ты эту нечастную маркитантку, жертвовавшую целых шесть лет всеми благами для тебя. Любовь подобна войне^[64], мой друг; в ней также без причин нельзя враждовать или дружить. Разве я мог бы покорить Галлию, если бы без всякой причины заключал союзы с врагами моих союзников тайком от них, даже не сообразив, за что я им изменяю?! Так и в любви нельзя поступать опрометчиво, покидая ни за что ни про что женщину, даже не объяснив ей причин, не утешив ее, не подготовив к предстоящему ей горю, и какую женщину – которой ты многим обязан. Тебе было стыдно просить взаймы явно у Цезаря, но не постыдился ты тайно брать у маркитантки! Эх, Фабий, не ожидал я от тебя этого.

Узнав о твоей внезапной измене, неблагодарный, она в порыве гнева сожгла ваш брачный контракт и этим лишила детей отца; они будут воспитаны как отпущенники при моем обозе, и никто не посмеет сказать им об их происхождении. А она… взгляни, до чего дошла эта бедная женщина! Ненавидя тебя, она предалась врагам, решив за вину одного губить тысячи, и покусилась на мою жизнь.

Все молчали, внимательно слушая слова грозного и доброго императора, искренне жалевшего даже врагов своих^[65].

Цезарь грустно обратился к Адэлле:

– Адэлла, как частный человек я охотно простил бы тебя, но как император Галлии – не могу. Все, что можно сделать для облегчения твоей участи, я сделаю. Предоставленная трибуналу военного суда, ты была бы сначала подвергнута жестокой пытке, а потом, безусловно, осуждена на смерть. Если бы ты была римской рабыней, тебя ждал бы крест; как римлянку свободную, тебя ждала бы петля; ты галлиянка, свободная гражданка Женевы, поэтому тебя после суда ожидает сожжение заживо на костре. Страдания даже врагов моих не тешат меня; без особенных причин я не прибегаю к жестокости.

Я произношу тебе, Адэлла, приговор без огласки; избавлю тебя от предварительной пытки, не нуждаясь в знании: кто этот эдуйский сокол, которому ты несла письмо, и определяю тебе смерть без мук посредством утопления.

Адэлла глубоко вздохнула; медленно подняла понуренную голову и тихо сказала:

– Люций Фабий довел меня до этого… Я любила… я была верна…

– Где Маб? Что ты сделала с ней? – отрывисто спросил несчастный сотник, вздрогнув.

– Маб – моя сольдурия… Она не переживет меня… в Ардуэнском лесу над могилой Бренна мы обреклись друг другу во имя нашей общей мести.

Фабий, все еще любивший королеву, вскрикнул и упал к ногам Цезаря.

– Божественный Юлий, пощади эту женщину! Маб погибнет!

– Фабий, встань! – резко и повелительно ответил император. – Я не гублю друзей в угоду женщинам и не спасаю врагов ради них. Пусть Маб гибнет, исполняя свою дикарскую клятву, если свет римской цивилизации за целых шесть лет плена не просветил ее! Палач, исполни твой долг!

– Никакой наградой, божественный Юлий, не мог бы ты осчастливить меня больше, чем этой! – воскликнул Церинт, с самого утра вызывавшийся быть исполнителем казни. – Я сам, своими руками утоплю Адэллу – злодейку, с самого начала похода запутавшую моего господина в невылазных сетях! Любила его… врет она… любила она только его знатность.

Церинт и Ген-риг связали Адэлле руки и ноги, отнесли в реку и оттолкнули багром от берега.

Точно влекомый неодолимой силой волшебства, Фабий впился глазами в лицо казнимой. Несколько минут Адэлла плыла по течению, потом ее платье постепенно намокло, и она тихо, не вымолвив больше ни слова, погрузилась на дно Самары. Ее взор, тоскливый и вопросительный, до последнего мига стремился к Фабию, как бы желая выразить все муки отвергнутой, непонятой, сильной, страстной любви.

Волны сошлись над телом казненной и по-прежнему тихо струились, а Фабий все еще неподвижно стоял и смотрел, как будто из пучины ему виделся предсмертный взор жены и слышался ее голос: «Я любила…» И он старался разгадать тайну, унесенную ею в могилу: кто прав – Церинт, убежденный, что Адэлла любила только знатность мужа, или Адэлла, выразившая ему своим прощальным взором, что любила его самого?

– Господин, а господин! – тихо сказал Церинт, величая так сотника по привычке. – Довольно тебе тут стоять! Все уходят… Ночь наступает… Ворота запрут.

Фабий злобно усмехнулся, проговорив сквозь слезы:

– Этой ли услугой ты хочешь добиться моей ласки, палач! – и побрел вслед за другими, говоря про себя: – И Маб умрет! Умрет, погубленная мной!

– Ласки твоей, Люций Фабий, мне не удалось добиться, – сказал Церинт тоже злобно, – так я рад и тому, что, по крайней мере, сам отомстил злодейке, стоявшей между нами с клеветой на твоего верного слугу.

– Оставь его, доблестный Цингерикс, – сказал Валерий, – ты видишь, что этот несчастный близок к помешательству… Он жалеет не Адэллу, а Маб… Он все еще любит ее.

– Жаль мне храброго сотника, – сказал Цезарь, слыша разговор, – да нечего делать! Венера сыграла с ним плохую шутку… Жребий брошен!

Глава IX
Катастрофа в лесу. – Сыр-бор разгорается снова

Уверенный в полном замирении побежденной страны, Цезарь распределил войска на зимние квартиры врозь и стал собираться в Италию. Он не имел права бывать в Риме, пока сенат не отозвал его. Границей вверенной ему области служила река Рубикон, дальше которой ни он, ни его сподвижники не имели права ездить. Там уже были области другого императора-триумвира, Помпея Великого. Переход Рубикона для воина равнялся уголовному преступлению, как с той, так и с другой стороны.

Цезарь, ежегодно являясь к берегам Рубикона при объезде Северной Италии во время выборов, нетерпеливо посматривал на противоположный берег с затаенной мыслью о блаженном дне, когда он перейдет эту реку с войском, чтобы быть не триумвиром, а императором единовластным. В этом году ему не сразу удалось выбраться из Галлии, потому что его грубая ошибка, сделанная, несомненно, по навету врага, быстро привела к плачевным результатам. Лишь только легионы водворились по местам, в Галлии начались смуты. Спокойствие, полное согласие с волей императора и веселые лица галлов на общем совете оказались только личиной, скрывавшей измену.

Карнуты убили своего короля Тасгета, властвовавшего над ними три года по воле Цезаря. Легат Планк был отправлен для розыска виновных и расследования причин злодейства. Это задержало Цезаря в Самаробриве.

Пока тянулось следствие об убийстве вергобрета карнутского, Амбриорикс, вергобрет эбуронов, подал сигнал ко всеобщей открытой резне.

Область эбуронов, находившаяся между рекой Мозой (ныне Маас) и Рейном, досталась для зимовки легатам Титурию и Аврункулею. Какая фантазия заставляла Цезаря постоянно сводить вместе этих не ладивших между собой стариков-спорщиков – неизвестно, потому что он в своем дневнике лишь упоминает вскользь обо всем, что не прибавляет ему славы, распространяясь только о ловких поступках и победах.

Эбуроны приняли легатов дружелюбно и снабдили провиантом, но едва их воины отправились за дровами, как дикари напали на этот отряд в лесу, изрубили его и громадным войском появились перед лагерем римлян.

Легаты отразили приступ.

Амбриорикс побоялся напасть во второй раз и потребовал послов для переговоров. Пока дело касалось битвы, легаты-спорщики дружно сражались, но едва они попали на почву дипломатии, между упрямыми стариками начался обычный разлад: они заспорили, кого выбрать в послы; каждому хотелось доверить это поручение своему любимцу, чтобы тот имел случай к выслуге. После долгих препирательств Арпиней и Юний оба были посланы в стан эбуронов.

Коварный Амбриорикс сказал послам:

– Я помню благодеяния Цезаря; он освободил нас от дани, выплачиваемой адуатукам, освободил от плена в оковах моего сына и племянника. Я напал на римский лагерь по требованию народа. Моя власть такова, что не я народом, а народ повелевает мной. В Галлии начинается всеобщее восстание; если бы этого не было – мы не решились бы одни бороться с римлянами, но нам нельзя отказаться от единодушного всеобщего восстания за свободу отечества.

Помня благодеяния Цезаря, я вызвал вас сюда. Умоляйте Титурия принять меры к спасению вверенного ему войска. Уже назначен день одновременного нападения на все зимние квартиры, чтобы римляне не успели подать помощь друг другу. Нанятые германцы уже перешли Рейн и через два дня будут здесь. Скажите вашим легатам, что для них лучше всего поскорее вывести войско с зимних квартир и спешить на соединение с Цицероном или Лабиеном, которые стоят в пятидесяти милях^[66] отсюда.

Я клянусь свободно пропустить вас, а пред нашими старейшинами оправдаюсь изгнанием римлян с зимних квартир. Таким образом, вы будете спасены, и Цезарь увидит, как я умею ценить его благодеяния.

Коварный старый вергобрет был очень опытным человеком. Если бы галлы соединились под его властью, то сомнительно, удержались ли бы римляне в их дикой стране, несмотря на гениальность Цезаря. Амбриорикс отлично знал характер легатов, поселенных у него; потому все и вышло по его плану, как нельзя более удачно.

Когда Арпиней и Юний передали слова Амбриорикса, легаты заспорили хуже прежнего. Титурий, давно знакомый с вергобретом эбуронов, много раз пивший и игравший с ним на досуге, принял его совет с радостью, но Аврункулей возразил, что без позволения Цезаря нельзя покидать определенную войску местность. Германцев можно отразить, а голода не предвидится.

– Куда торопиться, легат Титурий! – вскричал он с жаром. – Отсидимся здесь: окопы надежны, пищи много; пусть являются эти незваные гости! Кто-нибудь из ближайших легатов или сам Цезарь узнает о нашей осаде и выручит. Что может быть глупее и позорнее, чем руководствоваться советом врага!

– Припомнишь ты этот совет, Аврункулей, да уж будет поздно! – заспорил Титурий. – Спасение будет невозможно, когда германцы соединятся с галлами здесь или нападут на наших ближайших товарищей. Раздумывать некогда, легат! На Цезаря ты не надейся, – он уж, верно, уехал в Италию. Если бы он был здесь, то, поверь, никто в Галлии не шевельнулся бы против нас.

Амбриорикс наш враг, но все, сказанное им, справедливо: Рейн близко, а германцы раздражены нашими победами над Ариовистом. Вся Галлия негодует на нас за казнь Думнорикса, а также покорение бельгов и бриттов.

Что ты видишь опасного в совете Амбриорикса? Если нет опасности, мы без труда достигнем квартир соседнего легиона; если же вся Галлия идет на нас, то и тогда ничего не остается, кроме отступления.

А ты чем поручишься мне за будущее? Теперь нет голода, но разве он не настанет после долгой осады?

Долго спорили старики; наконец Титурий, вне себя от раздражения, закричал:

– Пусть будет по-твоему, легат Аврункулей! Все знают, что я смерти не боюсь… Пусть воины рассудят нас и, в случае несчастия, требуют отчета от тебя! Они, если бы не твое упрямство, послезавтра^[67] соединились бы с товарищами, чтобы вместе сражаться, не подвергаясь опасности, которую несет нахождение вдали, грозящее гибелью от меча или голода.

Гневный старик, топнув ногой, хотел удалиться. Сотники и декурионы окружили обоих легатов, умоляя помириться.

Спор шел до самой полуночи; наконец Аврункулей сдался, уступая мольбам присутствующих, подал руку своему противнику и сказал:

– Ладно, Титурий Сабин, будь по-твоему! Я согласен.

Солдаты не спали всю ночь, собираясь в поход; усталые и дремлющие, они вышли утром из лагеря и побрели вразброд, кто как хотел, сопровождая огромный обоз.

Амбриорикс ожидал в засаде среди леса и внезапно преградил путь сзади и спереди в местности, совершенно неудобной для боя.

Титурий хотел строить когорты в порядок, но, смутившись от неожиданного коварства, только метался во все стороны, робко и нерешительно бормоча что-то, никому непонятное.

Аврункулей, предугадавший катастрофу, твердо принялся ободрять воинов и словами, и примером, бросившись без смущения на врагов. Чтобы отвлечь внимание дикарей от армии, он велел покинуть обоз, но это повело только к худшему беспорядку. В войске было много разбогатевших бедняков; жалея добычу больше жизни, они стали рыться в мешках, чтобы спасти самое дорогое, и не повиновались, а нагружали свои плечи багажом. Около телег произошла давка и драка.

Эбуроны, между тем, то нападали с разных сторон, то прятались в лесу, лишая усталых римлян отдыха. Тучи стрел и камней летели откуда-то из незримых рук, с дубов и утесов, нанося смертельные раны.

Тут упал сотник Балвентий, пронзенный дротиком; там сотник Луканий получил стрелу в сердце, заслонив собой сына; а вот и легат Аврункулей ранен в лицо камнем. Пораженный ужасом Титурий, виновник несчастья, клял самого себя за доверчивость к вероломному дикарю; невдалеке от него раздался хохот; из-за дерева высунулась седая голова с насмешливыми гримасами – и исчезла.

Титурий узнал Амбриорикса, следившего за ним.

– Помпей! – обратился струсивший легат к войсковому переводчику. – Ты хорошо говоришь по-галльски, выручи меня! Ступай скорее вон туда… там Амбриорикс… я его видел… умоляй его от моего имени пощадить нас!

Переводчик пошел и скоро вернулся с ответом:

– Амбриорикс надеется упросить свое племя пощадить римлян, если Титурий лично пожалует к нему для переговоров.

Титурий отправился в лесную чащу и не вернулся…

Эбуроны испустили радостный вой, видя, что раненый Аврункулей не может командовать, и дружным натиском окончательно смешали ряды римлян.

Войско погибло из-за распри двух упрямых стариков-спорщиков, сводимых вместе капризом Цезаря – капризом, как нельзя яснее доказывающим, что и гений – человек, не чуждый человеческих недостатков. Лишь несколько человек успели спастись среди этой ужасной резни; они пробрались по лесу до квартиры Лабиена и сообщили ему подробно о катастрофе.

После гибели двух легатов несколько соседних племен присоединились к полчищам Амбриорикса; они устремились на Квинта Цицерона, квартировавшего в области нервиев, послали к нему послов с предложением удалиться, как к Титурию, с обещанием свободного пропуска, но эта хитрость не удалась. Тогда дикари начали правильную осаду лагеря, заставляя бывших у них в плену римлян учить их устройству и употреблению машин.

Квинт Цицерон, человек болезненный, упорно сидел в лагере, не делая даже вылазок, и слал к Цезарю гонца за гонцом с мольбой о помощи, но все они гибли в мучениях у врагов.

Надежда на спасение угасала. Храбрейшие защитники гибли. В укреплении часто вспыхивали пожары, производимые врагами с помощью горящих стрел. Цицерон расхворался от беспокойства.

Этот лагерь неминуемо погиб бы, как и лагерь легатов-спорщиков, если бы судьба не спасла его. Один молодой человек из племени нервиев по имени Вертикон, рассорившись с кем-то, перешел к Цицерону и вызвался послать своего раба к Цезарю. Хитрый раб избег участи прежних гонцов тем, что понес письмо не в открытую, а наклеив на древко своего копья. Будучи настоящим галлом, он невредимо прошел сквозь стан врагов, играя роль мятежника, и достиг Самаробривы.

Лишь тогда Цезарь узнал о гибели двух легатов и опасности для третьего. Он разослал гонцов к нескольким легатам с приказанием одним идти на помощь Цицерону, другим поставил иные задачи, поручил охрану Самаробривы, где была его казна, квестору Крассу и двинулся с двумя легионами в область нервиев, послав вперед галла с письмом к Цицерону, убеждая его защищаться с надеждой на скорую помощь, а чтобы неприятель не узнал о движении войск в случае плена гонца, Цезарь написал по-гречески^[68].

По примеру первого раба этот галл также прикрепил письмо к копью и прошел до лагеря осажденных незаметно, но побоялся дать знать о себе. Он бросил копье с письмом в лагерь, но оно вонзилось в деревянную башню, и письмо не было прочтено. Некоторые историки полагают, будто этим галлом был сам переодетый Цезарь.

Галлы были разбиты наголову. Цезарь освободил от осады лагерь, в котором оказалось множество раненых – более десятой части всех легионеров, и вернулся в Самаробриву, но в Италию не поехал.

Вся зима прошла очень тревожно. То тут, то там племена волновались, выжидая удобного времени для всеобщего восстания для защиты своей свободы. Но свобода Галлии стала клониться, как солнце, к закату, потому что знатнейшие аристократы начали подражать Цезарю в стремлении к власти. Прежний республиканский тип правления страной под властью выборных королей-вергобретов стал невозможен при всеобщем разладе среди племен. Галлам было насущно необходимо объединиться под единоличной властью для низвержения власти Цезаря, а они не соглашались на избрание такого государя, потому что было несколько претендентов. У Абриорикса оспаривали первенство другие.

Цезарь созвал вождей на общий совет в Лутецию, город племени паризиев; конечно, даже прабабушка-Венера ни в каких снах не могла ему открыть, что этот ничтожный поселок когда-нибудь сделается Парижем – всемирной столицей, которая затмит сам Рим роскошью.

Верные или казавшиеся верными вожди съехались и приняли участие в совете, но открыто восставшие, конечно, не явились и не принесли своих повинных голов на суд повелителя, а скрывались по лесам.

Больше всех инсургентов Цезаря тревожил престарелый Амбриорикс; несколько крупных сражений против его отрядов прошли с переменным успехом, но окончательно победа не склонилась ни на чью сторону. Амбриорикс то внезапно устремлялся в дремучие леса и пропадал, распространив молву о своей гибели, то так же внезапно появлялся, рубя римлян врасплох.

Цезарь разгромил всю область эбуронов. Старый Катуволк, ставший там вергобретом после изгнания Амбриорикса, видя всеобщую гибель племени, с горя отравился. Пожар восстания, залитый здесь кровью мятежников, вспыхнул с новой силой в областях сенонов и карнутов под руководством незримого и неуловимого Амбриорикса.

Цезарь взял в плен старого Акко, вергобрета сенонов, созвал старейшин на совет и предал Акко суду как бунтовщика. Акко был казнен по обычаю галлов сожжением заживо.

Так к имени Думнорикса прибавились в устах галлов имена еще двух страдальцев, поборников свободы – мужественных вергобретов Акко и Катуволка – и эти имена шептались с проклятьями в адрес римлян, явившихся навязывать свою цивилизацию и богов дикарям.

Прошел год. Войска снова были размещены на зимние квартиры, но уже с большими предосторожностями. Цезарь наконец отправился в Италию, где его встретил сюрприз, имевший роковые последствия.

Глава X
Смерть римского хулигана

Жил-был в Риме богач архитектор Цира; жил, жил и умер. От чего он умер – от напряженных ли умственных занятий или от сильных возлияний Бахусу за здоровье Клодия, с которым был дружен, а может, от иной причины – история умалчивает, да это и не интересно, а интересны последствия его смерти.

У римлян была страсть к составлению завещаний. Катон-старший, живший в эпоху Пунических войн, говорил, что самой большой глупостью в своей жизни он считает то, что позволил себе прожить один день, не имея составленного завещания.

Едва человек достигал совершеннолетия, он писал завещание, даже если не имел ни движимости, ни недвижимости; в этом случае завещались воспоминания, слезы, вздохи, последние мысли.

После архитектора Циры осталось завещание, где была выделена доля наследства для Клодия.

Хулиган находился на одной из своих вилл, когда ему донесли о смерти его сотрапезника. Клодий, – конечно, как всегда, пьяный, – поскакал в Рим, но, не доезжая нескольких миль, увидел семью своего заклятого врага. Эвдам, предшествуя повозке, громогласно восклицал: «Прочь с дороги! Едет высокородный сенатор Анней Милон и супруга его Фавста, дочь божественного Суллы!».

Богатырская фигура гладиатора навела страх на хулигана, и Клодий спрятался за какой-то сарай, но, под влиянием винных паров, понадеялся на свою силу и дал команду своим гладиаторам. Те бросились на гладиаторов Милона, и произошла обычная стычка прислуги с той лишь разницей, что теперь слуги подрались под предводительством господ.

Клодий был пьян, а Милон – трезв; Клодий лез в драку, а Милон хладнокровно распоряжался из повозки. Эвдам и его товарищ Биррия стащили Клодия с коня и ранили, но хулиган вырвался с помощью своих слуг и убежал в придорожную таверну. Гладиаторы Милона взяли таверну штурмом и убили мерзавца, разогнав его слуг.

Так окончил свои дни знаменитый Клодий-хулиган! Убит он был, как бешеный пес, пьяный, на дороге среди дерущихся гладиаторов; тело его, вытащенное из таверны, всю ночь валялось в поле не обмытое, не оплаканное. Бросили хулигана на добычу волкам и коршунам, чего он был вполне достоин… Однако волки и коршуны не съели его, поскольку судьбе угодно было, чтобы похороны Клодия стали роковыми для Рима.

Ехал в Рим некто Тедий. Он увидел труп, узнал хулигана, велел своим слугам поднять его и послал гонца к Фульвии с извещением о ее желанном вдовстве. Интриганка давно была уверена, что Клодию не пройдут даром его выходки; гибель мужа обрадовала ее, но Фульвия принялась играть роль огорченной и любящей супруги, растрепала свои волосы, разорвала платье, и в сопровождении своей матери Семпронии побежала встречать тело мужа, оглашая воздух причитаниями.

– Убит коварным Милоном мой супруг, мой благодетель! Увы мне, бедной! Кто меня теперь защитит? Народ? Не думаю… Таковы ли квириты, как были в старину? Отомстят ли они за смерть доблестного гражданина, коварно убитого Милоном? О, квириты, народ римский! Не вас ли тешил Клодий даровыми зрелищами? Не вас ли кормил даровым хлебом? Разве он не издал благодетельных законов, когда был трибуном? Разве не стоял крепко за вашу честь и правосудие? О, квириты, вспомните Клодия! Он, ваш бывший трибун-защитник, убит Милоном! Отомстите же за Клодия!

И народ присоединился к Фульвии, увлеченный ее причитаниями; толпа стала вторить интриганке, вспоминая дары Клодия и забыв его выходки.

Если хитрым интриганам удалось заставить чернь простить даже Катилину, выставив личность злодея в ореоле героя-поборника вольности, то тем легче это оказалось относительно Клодия, который был только хулиганом.

Чернь в один голос завыла: «Не стало нашего благодетеля!» Несколько дней тело Клодия находилось в его доме, там происходила давка от множества желающих проститься с убитым. Отложив похороны, Фульвия с помощью своих друзей успела возмутить чернь и повела ее мстить убийце своего мужа, но Милон успел бежать из Рима.

Тело Клодия внесли в сенат, в так называемую Курию Гостилия, и сложили ему костер из скамеек, столов и архивных бумаг. Импровизированный погребальный костер хулигана был подожжен его ретивыми почитателями, но пламя не удовлетворилось трупом, а распространилось по зале. Начался пожар. Все бежали, бросались в окна, падали с лестниц, давя друг друга в сумятице…

Сенат – этот вековой памятник римской доблести – рухнул, сожженный самими римлянами. И ради кого? Ради хулигана!..

Точно какое-то умопомрачение нашло на жителей столицы мира в этот исторически достопамятный день! Без нашествия врагов и без антигосударственного мятежа, решительно без всякой цели, римляне избивали друг друга целые сутки и жгли город в память мертвого хулигана, на которого, пока он был жив, едва обращали внимание. Объяснить этот факт можно только манией буйства, неизбежно проявляющейся в каждом вступающем в эпоху упадка государстве и беспримерно тяжелый гнет тирании, под который Рим подпал при наследниках Августа; он представляет собой реакцию на события этой эпохи, потому что всякая крайность всегда непременно вызывает противоположность.

Кровь лилась… везде слышалось имя Клодия… Кто мог защититься с помощью верных слуг и крепких засовов, тот сидел в своем доме, а кто не мог, тот, вверяя свою жизнь богам и ногам, бежал без оглядки за pomoetium urbis в леса, надеясь, что звери и разбойники окажутся снисходительнее обезумевшей римской черни.

Помпей Великий, император Рима, своим вмешательством водворил порядок, и всеобщая симпатия обратилась на его личность.

– Отец, благодетель, умиротворитель! – кричал народ, сам же начавший резню.

Начался суд. Кто убил Клодия? Милон. Зачем? Нападая или защищаясь? – На этом пункте мнения разделились.

Милона защищал Цицерон. Его речь по этому поводу дошла до нас, но историки уверяют, что он исправил ее перед опубликованием, а в суде произнес совсем другую, говорил очень нетвердо, проиграв процесс и получив в результате для себя только новый скандал.

Милона приговорили к ссылке в Массилию. Любившая его Фавста, в то время уже старая и притом бездетная женщина, последовала за своим супругом. Для кровожадной мстительной Фульвии, наконец, настал день первого явного торжества. Злорадно смотрела она на торопливые сборы несчастных изгнанников, которым закон давал на это только одни сутки. Переодетая и загримированная, чтобы не быть узнанной, она со своей верной Меланией стерегла каждый шаг Фавсты.

Утренняя заря следующего дня окрасила восток… при ее блеске отворились двери роскошных чертогов Милона, и престарелая чета сошла с лестницы в сопровождении плачущих друзей и слуг.

Фульвия получила в это утро полное удовольствие, слыша в толпе насмешливые возгласы, относившиеся теперь уже не к ней, а к Фавсте, одетой в белое траурное платье, с темным покрывалом на голове, из-под которого виднелись жидкие пряди седых волос, распущенных по плечам в знак печали.

Без парика, белил, румян и драгоценностей, Фавста, как это всегда бывает с теми, кто слишком много употребляет искусственных способов для украшения своей наружности, казалась отвратительной, и толпа – эта везде и всегда легкомысленная, переменчивая чернь – осмеивала Фавсту без жалости и снисхождения. Каждая черта лица изгнанницы, каждая мелочь ее одежды, каждое слово, слеза и вздох, – все подвергалось саркастическим пересудам.

И Цицерон провожал изгнанников; и Цицерон плакал, прощаясь с ними…

Несколько лет тому назад он тоже был в ссылке, но в добровольной, а не по судебному приговору. Чего ни дала бы Фульвия, чего она ни сделала бы, чтобы только видеть его осужденным! Она его увидит… она это решила… но нет… не ссылка, не ссылка! Фульвии этого мало. Она увидит казнь Цицерона, своего заклятого врага – без этого ей ничто не мило, самый царский венец не удовлетворит ее, пока она не увидит у ног своих его отрубленную голову!

– Он еще жив! – шептала она служанке со скорбью.

– Горе это скоро сведет его в могилу, – сказала Мелания.

– Горе? Горе сведет и меня в гроб, если Цицерон умрет в постели! Надо утешить его, успокоить, дать ему надежду, чтобы он жил до того дня, когда…

– Когда ты будешь владычицей Рима.

– Я буду… хоть один день, а Рим будет у ног Фульвии!

Слух о резне в Риме очень быстро распространился всюду, но, как всегда бывает, чем дальше неслась молва, тем сбивчивее становилась.

Всем запомнились имена Помпея, Клодия, Милона, Марка Цицерона, Фульвии и Фавсты – главных действующих лиц трагедии – но роли их в устах передавателей слуха перемешались до состояния полной нелепости: то говорилось, что Клодий убил жену Милона, а Помпей убил Клодия за это; то Фульвия являлась убийцей мужа, Цицерон – ее защитником, а Помпей – зачинщиком резни.

Когда эта молва проникла в Галлию Браккату, там, точно по пословице: «Что у кого болит, тот про то и говорит», в ней главным лицом уже являлся Цезарь, и говорилось, будто он ворвался в Рим с целью отнять власть у Помпея, но ему не удалось; Цезарь убит или арестован; Цезарь во всяком случае долго не вернется за Рону; галлы до его возвращения успеют перерезать римлян, не имеющих главы, и освободить родину от завоевателей.

И они преуспели бы в этом, если бы соединились, как римляне, под главенством одного могучего вождя, но этому помешали злополучные вопросы многочисленных претендентов: «Почему другой, а не я – лучший?»