Людмила Шаховская
Жребий брошен

Глава V
Сотник и принцепс аллоброгов

Храброму сотнику долго не спалось с вечера.

Фабий чрезвычайно дурно провел ночь; его мучили угрызения совести, а также опасения в отношении ревнивой жены, этой способной на самую изощренную месть хитрой маркитантки, которая справедливо считала себя не хуже лазутчика. Он уснул только под утро, измученный телом и душой, чувствуя впервые в жизни себя нездоровым.

Благодаря одолевавшим его душу неприятностям простуда открыла себе доступ в крепкий организм молодого воина и охватила лихорадкой его тело. Фабий проклинал вчерашний дождь, который он не замечал во время приятной беседы с дикаркой-королевой; проклинал гнилую солому своей постели, намокшее одеяло, протекающую крышу; словом, проклинал все, кроме главной причины своей болезни – собственного легкомыслия, из-за которого сотник оказался в положении, способном расстроить всякого.

В Риме все женились и разводились чрезвычайно легко. Фабий думал, что так же все происходит и в Галлии. Опасался он лишь одного: возможности скандала со стороны Адэллы, которая могла открыть всем правду о своем браке. Оказаться мужем этой маркитантки было для него хуже смертной казни, до того он был горд.

Спать Фабию долго, однако, не пришлось: при первых лучах туманного солнца его ласково разбудил посетитель. Это был Валерий Процилл, не участвовавший в британском походе.

Друзья радостно обнялись и наперебой засыпали один другого вопросами о здоровье, погоде, дороге, приключениях и так далее.

– Я слышал о странном указании Цезаря поместить войска на зиму вразброс по Галлии, – сказал Валерий, когда разговор о пустяках кончился, – этот план по меньшей мере странен и вовсе не принадлежит к гениальным решениям самого императора. Интересно узнать, кто нашептал ему такую чепуху!

– Это вовсе не чепуха, – возразил Фабий, – лето было такое сухое и холодное, что вся жатва погибла. Зимой будет легче кормить войска, набирая провиант в разных местах понемногу, нежели свозить его издалека в один стан.

– Если бы я только узнал имя гнусного негодяя, внушившего это Цезарю, то, хоть бы мне грозила потеря головы, назвал бы того при всех изменником!

– За что, Валерий?

– Как Цезарь при всей его гениальности не сообразит, что войска легко перебить поодиночке!

– Да теперь полный мир.

– Узнал я галлов в эти годы достаточно! Горько раскается Цезарь, если не исправит эту грубую ошибку. Тебя куда назначили?

– Еще не знаю. Валерий, тебе одному я открою мой секрет. Я решил выйти в отставку.

Принцепс, готовый услышать от неустрашимого рубаки все, кроме этих слов, неподвижно вперил в его лицо свой взгляд, недоумевая, шутит его друг или сошел с ума.

– Ты, Фабий… в отставку! – протянул он.

– Да. Что же тут странного? У меня в Риме родители. Пора мне за шесть лет соскучиться по ним.

– Ты соскучился по родителям, с которыми даже не хотел переписываться?

– Я не переписывался, потому что мать в первых письмах одолевала меня слезными мольбами о возвращении домой.

– А теперь ты соскучился по этой самой матери?

– Кроме того, мне тут скучно без дела, потому что Галлия покорена. Я поживу года два дома, а потом вернусь сюда или уеду на войну с другим императором.

– Говоришь ты, Веселый Воробей, что-то совсем нескладное… Шутишь ты или мистифицируешь меня, да только совсем не ловко. Глаза у тебя избегают моего взгляда. Адэллу увезешь?

– Адэллу! Нет… сноха маркитантка не будет радостью для моих родителей.

– Откуда взялись эти щепетильные заботы о родителях, которых ты знать не хотел? Британское море, кажется, охладило твой восторг по отношению к Цезарю и усердие в выполнении его приказов.

– Я ему послужил довольно.

– И совершенно спокойно покинешь его?

– У него слуг немало без меня.

– Покинуть вождя можно, друг мой, со спокойной совестью, если честно прослужил ему несколько лет, но покинуть супругу…

– Я в браке с Адэллой по третьей степени^[56]. Не могу же я быть мужем маркитантки в Риме! Меня осмеют.

– Но Адэлла не только твоя жена. Она мать детей твоих. Кроме этого, ты ей многим обязан. Она платила твои долги, отказывая себе во всем. Она, бывшая ветреница, из любви к тебе совершенно изменила образ жизни. Она…

– Она может сделаться и для тебя такой же преданной женой, если ты избавишь меня от нее.

– Фабий, что за слова!.. Ты разлюбил Адэллу?

– О, Валерий! Ах… Глуп я был тогда.

– Об этом теперь жалеть поздно. У тебя есть дети.

– Не рви моего сердца! Я тебе все, все скажу. Я полюбил Адэллу в те годы, когда мне нравилась каждая приветливая девушка, но любил ее от скуки в Женеве без всякой особенной цели. Она казалась мне и красивей, и ласковей, и веселее всех маркитанток. Напрасно мой Церинт корил ее, напрасно удерживал меня! Теперь я сознаюсь, что поступил глупее моего Разини.

– Твой Разиня теперь именуется доблестным Цингериксом; он усыновленный внук вергобрета седунов, и вчера пил кальду у Цезаря, а ты, имеющий предками триста Фабиев^[57], запутался в сетях у маркитантки!..

– Разиня женился, когда уже испытал прочность своей привязанности к Беланде. Женился по совету умной тетки, с полным сознанием того, что делается… Женился, когда уже перестал быть Разиней… а я… ты помнишь, Валерий, когда и как женился я. Убитый Лаберий, Друз и ты были свидетелями глупости; вы подписали мой контракт с Адэллой, обещаясь хранить тайну. Лаберий не сдержал слова, болтал об этом, но ему не верили, потому что вы отрицали.

– И Адэлла в угоду тебе держала себя так, что ее не считали твоей женой, но, если ты ее покинешь, она предъявит свой брачный контракт Цезарю.

– Пусть предъявляет! Я уж буду далеко… конкубинат расторгается когда угодно, без всяких формальностей.

– Но почему ты разлюбил так внезапно?

– Она подурнела.

– Не ты ли сам виновен в этом? Ты твоим мотовством лишал жену необходимого; она выбивалась из сил, чтобы прокормиться; она торговала, не зная покоя ни днем, ни ночью, а ты сибаритствовал на ее деньги. Честно это?

– А честно ли уверять в любви ту, которую не любишь?

– Но дети…

– Она прокормит их.

– Грустно мне видеть друга на скользком, ложном пути! Фабий, с самого начала твоя жизнь идет наперекор благоразумию; ты постоянно делаешь именно то, от чего тебя предостерегают. Берегись! Это может кончиться очень плачевно. Когда я был беден и незнатен, я хотел взять женой простую поселянку, но возвысившись в сан принцепса аллоброгов…

– Ты уже охладел к твоей утопленнице?

– Если бы Летиция была жива, то я постарался бы о ее формальном принятии в аристократическую семью. Цезарь, вероятно, не отказал бы мне в наименовании моей невесты своей воспитанницей, а Летиция Юлиана не была бы неровней для меня. Дочь римского гражданина, внучку жреца государственного, не иноземного культа, не стыдно назвать Юлианой^[58].

Мой выбор не был бы унизителен, и я мог бы тогда взять за себя Летицию не только по обряду coemptio, но даже удостоив ее священной конфареации, чтобы иметь детей с правами на высшие жреческие саны.

Ты взял себе женой маркитантку сомнительной репутации, девушку не вполне причисленную к племени аллоброгов, неизвестного происхождения, быть может, даже рабского. Никаким крючкотворством нельзя обнаружить для Адэллы благородных предков и ничто для вас невозможно, кроме конкубината. Твои дети – римские граждане, но не Фабии, а Фабианы, если ты похлопочешь о них; жена никогда не наденет столлы и не подойдет к алтарю Доброй богини с матронами Рима.

– Я этому очень рад… уеду, и все кончено.

– А если она предъявит брачный контракт твоим родителям?

– Я успею жениться на римской гражданке.

– Кто же пойдет за тебя так скоро?.. Ты промотался в прах… еще неизвестно, скоро ли простят тебя родители… а ты уверен, Фабий, что они живы?

– Вот глупости!.. Конечно, живы… С чего им умирать? Отцу нет пятидесяти лет, а матушке еще только сорок с небольшим.

– Ладно. Положим, они живы и простят, но ведь ты – цезарианец, а в Риме давно косятся на нас за здешние подвиги. Если ты покинешь Цезаря раньше его провозглашения императором всего государства, то тебе достанется немало хлопот от сторонников Помпея. Рим теперь во власти Помпея, с которым у Цезаря уже начался разлад… отдать дочь за цезарианца будут опасаться.

– Что мне до римлян с их дочерьми!.. Есть женщина, которая пойдет за меня, хоть бы мне пришлось скитаться отверженным изгнанником.

– Есть женщина? Фабий, ты любишь другую?

– Да, Валерий, я люблю другую… Давно я скрываю это в моем наболевшем сердце… Давно я терзаюсь, узнав, что такое настоящая любовь… Я люблю женщину благородную, которой можно достать права римского гражданства. Цезарь сделает это для моего счастья. Он один знает мою тайну.

– Кого же ты мог полюбить в здешней глуши? Здесь, кроме маркитанток, пленниц и рабынь, никого нет… оттого и я не женат до сих пор.

– Королева Маб.

– Королева Маб?!

– Я не шучу, Валерий. Я проговорился, но уж делать нечего… накипело в моем сердце… давно томит меня моя тайна… Я люблю Маб… люблю давно, безумно, как никого не любил… я брошу для нее и жену, и детей, и Цезаря, и славу, и карьеру, все, все…

– Дочь возмутителя гельветов… вдова изменника-эдуя… невежественная дикарка, едва прикрытая медвежьей шкурой от холода, не от стыда… не знающая римской речи, веры, обычаев. Фабий, если ты не шутишь…

– Для меня минуло время шуток! Я давно сделался страдальцем, мучеником безнадежной любви… теперь счастье мне улыбнулось… Маб любит меня…

– Возьми лучше кинжал и заколись, спасаясь от такой ужасной любви, мой бедный друг! Это будет легче и честнее того, что ждет тебя на дне пропасти, в которую ты готов упасть стремглав, не видя, что у тебя под ногами.

– Будь, что будет! Я люблю Маб.

– Что в ней хорошего?

– Красавица… сам Цезарь без ума от нее.

– Дикарка… грубая…

– Я полюбил ее с первого взгляда после победы над гельветами у Бибракта, когда мы взяли ее в плен.

Выслушай, Валерий, мою чистосердечную исповедь!

Маб также полюбила меня с первого взгляда… что-то роковое вошло в нашу судьбу, как будто парка спряла воедино нити нашей жизни.

Вся молодежь кинулась глядеть на дочь Оргеторикса, которую гельветы враждебной ее отцу партии держали почти в рабстве заложницей. Все приставали к ней, как всегда бывает с красивыми пленницами. Я также был при этом. Муж ее Думнорикс побежал к Цезарю и умолял защитить его жену от нахалов. Цезарь пришел, взглянул на Маб – и влюбился. Он еще плохо тогда говорил по-галльски, но уже мог кое-как объясняться без переводчика. Он поручил Маб Адэлле, стал часто посещать ее и звать к себе, стал сулить все блага за любовь, но был отвергнут. Он не навязывался пленнице, потому что невежливость относительно женщин противна ему; он строжайше запретил и всем нам приставать к Маб под предлогом политических расчетов в отношении ее родни.

Цезарь не знал и не знает до сих пор, что я – муж Адэллы. Посещая жену, я часто видел Маб…

– И твоя легкомысленная голова закружилась?

– Меня больше тронули ее страдания, чем красота. Явился в таверну Думнорикс. Я тогда еще совсем не понимал по-галльски, но тем не менее сразу понял суть первого разговора вергобрета с женой. Он допрашивал ее, точно судебный эдил, о том, как она жила в плену у гельветов – не уступала ли чьим-нибудь ухаживаниям и тому подобное.

Она отрицала все, клялась в своей невинности; он не верил и грозил. Потом он стал требовать ее любви по праву мужа, требовал без ласк, грубо, как дикарь. Маб плакала и неохотно ласкала его. Адэлла сообщила мне много подробностей о самых варварских сценах между ними, о сценах, полных отвратительного цинизма… О, бедная Маб! Как много она страдала!

– И ты стал страдать?

– Увы!.. Я страдал, опасаясь при жене даже взглянуть на пленницу. Я молча слушал по целым дням в таверне тихие рыдания Маб, доносившиеся из ее комнаты, и ее заунывные песни.

Наконец я не выдержал – рассказал Цезарю обо всем. Цезарь поклялся Маб быть ее защитником, но он мало что сделал для ее защиты, опасаясь вмешиваться в семейные дела знатного эдуя, которого еще надеялся привлечь к себе.

Думнорикс привязывал Маб веревкой к мебели и бил кнутом, дубиной, чем попало, ревнуя ее к Цезарю, ко мне, к гельветам, у которых она жила в плену, и пил мертвецки. Избавившись ненадолго от истязаний тирана, она прибегала к Цезарю, обнимала его колени в мольбах о защите и с рыданиями рассказывала о своих бедах. Я стал поджидать ее там, принялся учиться по-галльски, и язык, казавшийся неодолимой тарабарщиной, с помощью любви дался мне без труда.

Скоро заметил я со стороны Маб симпатию ко мне, но в речах она была холодна. Годы шли… Адэлла наскучила мне и подурнела… Маб стала казаться еще привлекательнее.

Цезарь победил свою безнадежную страсть, но я не мог; препятствия только сильнее разжигали мое воображение. Холодность речей Маб при нежности взглядов не давала мне покоя, как будто дикарка вместе и манила меня, и отталкивала. Адэлла стала мне противна, ненавистна… Я хотел бы убить ее, но в тоже время ласкал нежнее прежнего, чтобы замаскировать мою любовь. Мне надо было жить с комфортом, к какому я привык, а наживать деньги я не умею.

– И член древнего рода знаменитых Фабиев попал во власть презренной маркитантки, не имея без нее средств к приличной жизни… Фи!.. Меня в дни моей бедности тяготило нахлебничсство в твоей благородной семье, но до выманивания денег у трактирщицы, клянусь тебе памятью Летиции, меня не довело бы ничто на свете!

Когда у меня не было денег, я не имел розового масла, пурпура и серебряной сбруи. В короткий шестилетний срок я нажил громадное богатство; теперь у меня есть нардовое масло, золотая сбруя, порфировая одежда, но никакая маркитантка не может предъявить своих прав на это. Я свободен, а ты – раб.

– Я разорву мои цепи.

– Но твои дети…

– Останутся моими…

– Ты думаешь, что Адэлла ради пустого звука имени Фабианов бросит их мачехе?^[59] Ошибаешься!.. Она скорее убьет их, как Медея…

Адэлла – сирота, найденная женевской старухой в лесу… черты лица ее, чернота волос, а главное, характер, заставляют подозревать в ней не галлианку племени аллоброгов, а гречанку, испанку, итальянку, даже быть может, азиатку. Она похожа на Цитерис своей хитростью и веселостью, но при этом мстительна.

– Ни в чем не видел я следов ее мстительности…

– Потому что ты ничего не видишь… Если она из-за торговли могла ужасно злиться на Беланду и клеветать, что же будет из-за любви и чести? Что будет, когда узнает, что человек, обязанный ей всем своим комфортом, который она обеспечивала ценой великих жертв, коварно обманул ее?!

– Меня уж тут не будет… пусть она злится!

– Как ты узнал, что Маб любит тебя?

– Был майский вечер, чудный вечер, какие редко случаются здесь, – ясный, теплый, тихий. Солнце садилось; соловьи пели и кукушки куковали на ветвях распускающихся ароматных берез. Я бродил по берегу озера в грустных думах о моей безнадежной любви и горьком раскаянии в поспешности преждевременного, необдуманного, неравного брака. Дивные картины природы не навевали мира в мое растерзанное сердце, а еще сильнее ожесточали мою скорбь.

«Все эти птицы свободны, – думал я, – все любят добровольно, а я в рабстве у постылой женщины!»

Я увидел Маб; она тоже бродила по берегу, бродила в слезах. Я подбежал и стал спрашивать о причине слез – причиной были новые побои мужа. Я говорил ей в утешение все, что пришло в голову, и мне удалось понемногу развлечь красавицу. Я предложил ей покататься по озеру в рыбачьем челноке. Она согласилась. Я столкнул валявшийся на берегу челнок в воду, прыгнул в него, подал руку Маб и отчалил. Мы долго катались. Она пела мне галльские песни, а я ей – романсы Анакреона и Катулла, объясняя, как умел, их содержание.

Потом я бросил весла, сел на дно челнока у ног Маб, положил голову к ней на колени; она не противилась. Мы оба увлеклись под обаянием дивного майского вечера…

Маб с интересом слушала мифологические сказания в моем изложении; у галлов никаких сказаний о богах нет, а душу за гробом, по их верованиям, ждет только новое возрождение. Маб понравились наши боги, добрые и веселые олимпийцы; она сказала мне, что Юпитер – шалун, похожий на Цезаря.

Маб любит Цезаря – не тем чувством, какое ему хотелось внушить, – но все-таки любит – как утешителя, умеющего шуткой заставить ее улыбнуться в день скорби.

Я ей рассказывал, как Юпитер похитил на своей спине Европу, принявши вид быка; рассказывал о любви Амура и Психеи, а также об одноглазом Какусе, преследовавшем Галатею. В этом последнем мифе Маб нашла сходство со своей судьбой. Какус показался ей похожим на ее мужа.

– А я твой Акис, – сказал я ей, и она опечалилась, боясь, чтобы Думнорикс не убил меня, как тот безобразный циклоп поклонника нимфы. Я стал успокаивать ее, говоря, что ведь между нами нет того, что было причиной злости Циклопа, что наши отношения самого невинного свойства, и я никогда не решусь подвергнуть ее опасности.

– Я уверена в этом, – сказала она, – ты благороден… ты великодушен, Люций Фабий… ты не захочешь гибели моей. Женщину, уличенную в измене мужу, по нашим законам ожидает костер, на который она взойдет живою; и Цезарь не защитит меня, потому что старается не быть нарушителем галльских законов и священных обрядов. Если Думнорикс потребует суда надо мной, я погибну… Погиб бы и ты, если бы был галлом. Нам не надо видеться… не встречайся, не говори со мной…

Я дал ей это обещание. Было уже поздно. Я причалил к месту, неудобному для высадки, и просил Маб о позволении перенести ее через осоку. Она крепко обвила руками мою шею; безумие любви, которую она зовет злой корриганой, овладело нами… уста соединились в поцелуе… Через минуту Маб вырвалась из моих рук и гневно велела мне удалиться. Я ушел, но на другой день снова подстерег ее за лагерными окопами. Она бродила по полю, собирая фиалки, и встретила меня сердито, укоряя за нарушение обещания. Я просил прощения, уверяя, что это случайная встреча. Она простила, но с тех пор все сидела дома у Адэллы, даже перестала ходить к Цезарю и безропотно сносила буйство мужа.

Видеть Маб подле моей жены было для меня невыносимой пыткой… видеть заботы Адэллы о ней… их дружбу, завязавшуюся вследствие долгой привычки… опасения, чтобы Маб не проболталась моей жене о сцене в лодке или жена ей о нашем тайном браке… все это, Валерий, ты… ты можешь… понять… ты…

– Я понял, несчастный, что ты себя погубил! – сказал растроганный друг.

Фабий с громким рыданием бросился на шею принцепса, бессвязно восклицая:

– Что же мне теперь делать! Посоветуй, помоги! Вынь меня из петли!

– Мой бедный Фабий! – сказал Валерий, целуя друга с глубокой печалью. – Советов друзей ты не слушаешь… живешь ты, как дикая птица, повинуясь одним своим инстинктивным порывам… Упорно отказывался я быть свидетелем твоего унизительного брака… я знал, какие будут последствия, и отговаривал тебя… ты отвечал одно: я люблю Адэллу. Так и теперь, я уверен, на все мои доводы будет один ответ: я люблю Маб. Хитрая маркитантка поймала тебя в свои сети; выпутаться из них, однако, можно.

– Во что бы то ни стало развяжи меня с ней! Ты как принцепс аллоброгов заключил наш брак; ты имеешь власть и расторгнуть его.

– Развязать, чтобы из одной петли ты попал в другую – худшую!

– Отчего худшую? Маб будет римской гражданкой и ровней для меня.

– Тем хуже. Покинуть конкубину можно без всякого предлога, но покупную жену^[60] бросить нельзя без длинных проволочек. Три асса, которые ты дашь за нее ее свадебному отцу, сделаются при разводе для тебя тремя адскими палачами; если не будет ее согласия на развод, то у вас начнется тяжба; ты станешь обвинять ее, она – защищаться, а эдилы, адвокаты и преторы – вымогать взятки, потому что ты – не Цезарь, меняющий жен, когда ему вздумается, и не Помпей – повелитель армии, а ничтожный бедняк, отвергнутый родителями за мотовство.

Покинуть Адэллу бесчестно, а бросить Маб, когда она надоест, будет еще бесчестней, потому что присоединится поругание римского гражданства, выхлопотанного единственно для вступления в брак. Ты завезешь эту несчастную дикарку в Рим, посулив ей золотые горы, а там окажешься бедняком и снова завертишься около какой-нибудь Цитерис с хулиганами… Маб – дикарка, вполне дикарка… Здесь она кажется тебе очаровательной, но в Риме, среди сонма умнейших красавиц, ты будешь видеть в ней дуру, годную только в судомойки. Куда там можешь ты показаться с такой супругой? Она утирает свой рот рукавами после еды, чешет свои ноги при всех, зевает, заломивши руки за голову. Отучить ее от этих привычек у тебя не хватит терпения. Грациозная в медвежьей шкуре, она будет неуклюжа, надевши столлу. Ее спутанная льняная грива живописно лежит на спине, а причешешь ты эту гриву по-гречески с Аполлоновым узлом, завьешь ее спереди в букли надо лбом – из лица Маб выйдет самая заурядная физиономия галльской рабыни, переодетой в костюм госпожи.

– Увы! Ты прав, Валерий, она даже неграмотна.

– Она не может выучиться по латыни так хорошо, чтобы совсем правильно выражаться; над твоей супругой будут хохотать, как хохотали здесь над Думнориксом.

По мере того, как умный принцепс говорил, в уме Фабия рисовались самые мрачные картины будущего. Он продолжал горько плакать, уже чувствуя отвращение к Маб.

– Валерий, – сказал он, – ты убедил меня. Маб хороша только в здешней обстановке. Я могу победить мою страсть благоразумием, если ты поможешь, но я ведь поклялся жениться.

– Уже дошло и до этого?

– Вчера… в лесу… о, безумный! Я увлек… я погубил ее!.. Маб не годится мне в Риме, но Адэлла… Адэлла противна мне и здесь… Адэлла – маркитантка… брак с ней, эта глупость моя, унизительнее всякого преступления… унизительнее Цезарева вифинского скандала, который не доказан… Меня прозовут трактирщиком, если она покажет документ… мне не будет прохода от насмешек… что мне делать? Она может решиться на скандал.

– У тебя есть только один выход из петли, несчастный. Поди к Цезарю, чистосердечно признайся и проси его помощи. Он – мастер относительно подобных казусов и очень снисходительно смотрит на это. Цезарь придумает лучше меня, как помочь горю. Он, например, может сделать вид, будто стороной узнал о твоем унизительном браке, призовет вас обоих, своей властью расторгнет этот союз, а детей возьмет под свое покровительство. Если Адэлла устроит ему сцену, то он без рассуждений сошлет ее в Женеву или даже в Иллирию, откуда ее болтовня не дойдет до нас.

– Это хорошо… но Маб… Маб – честная женщина благородной семьи… если она, глубоко оскорбленная моим отказом от женитьбы, бросится к ногам Цезаря с мольбой о мщении, то он, сам влюбленный…

– Казнит тебя, как Думнорикса, выдумав благовидный предлог? Ошибаешься! Цезарь никогда никого не любил до такого безумия, и Маб исключением не будет.

Никогда Цезарь не погубит полезного ему человека ради женщины. Он целый месяц прострадал, не зная покоя, когда я был в плену у германцев – до такой степени дороги ему настоящие усердные сподвижники. Ты ему еще дороже, чем я, потому что ты – бесстрашный и искусный боец, ни разу не раненный, хоть всегда бьешься впереди. И он тебя, примерного храбреца, погубит для Маб? Никогда! Он сказал мне вчера, что она, по наущению Луктерия-кадурка, умоляла о гибели Дивитиака, опасаясь насильственной женитьбы или тягостного опекунства над ней деверя… Цезарь отказал. Политика у Цезаря везде на первом плане, а любовь – только его забава на досуге.

Я уверен, что он сначала рассердится, накричит на тебя, прочтет длинную нотацию о вреде дурного поведения, а потом заинтересуется твоими романтическими похождениями и постарается все это уладить к общему благу. Он докажет Маб, как я тебе, все неприятные последствия вашего брака, и она поверит ему; он умеет убеждать, когда захочет.

– Ничего лучшего нельзя придумать, Валерий… благодетель мой!..

– Пойдем к Цезарю вместе сейчас же! Я буду твоим ходатаем… У Цезаря теперь, конечно, нет никого, потому что утро он посвящает своему дневнику в силу пословицы: «Аврора – подруга Муз»^[61]. Оторвать его от Гирция^[62], пишущего под его диктовку, может только нечто чрезвычайное, вроде Юпитерова грома. Твое дело, друг Фабий, весьма похоже на заоблачное ворчание отца-громовержца, а поэтому Гирций оботрет свою палочку или же допишет без Цезаря, о чем шла речь в дневнике.

– Пойдем, Валерий. Только дорогой я зайду на несколько минут к Адэлле проведать моих детей; я обещал ей. Нельзя круто порвать все отношения… надо чем-нибудь замаскировать это… и Маб тоже нельзя сразу обескуражить…

– Ты уже колеблешься… эх, легкомысленный!