Мемуар самый энергичный и самый обстоятельный о том, что произошло в Архипелаге.
Сабатье де Кабр о сочинении Элфинстона. 1771 г.
Предлагаемая Элфинстоном версия истории Архипелагской экспедиции за 1769 и особенно за 1770 г. значительно разнится с героическим повествованием, которое доходило до императрицы Екатерины II в посланиях и личных сообщениях графа А. Г. Орлова56, в реляциях других ее командиров, в которых каждый стремился оправдать свои действия, свалить на других вину за неудачи или преувеличить свой героизм57. Им императрица склонна была доверять больше, чем нанятому в Лондоне иностранцу, критиковавшему ее военачальников и флотоводцев. Впрочем, в дальнейшем отечественные историки, писавшие об Архипелагской экспедиции, хотя и получили доступ к той информации, которую императрица могла и не знать (к архивам канцелярий командующих, к судовым журналам, к запискам и мемуарам участников), в силу разных причин58 следовали во многом этому своего рода «героическому канону» в интерпретации событий и характеристике действующих лиц. Более всего менялась за два века изучения, пожалуй, только оценка роли А. Г. Орлова: в советской историографии лавры главного виновника побед чаще отдавались не вельможному графу, а долго служившему адмиралу Г. А. Спиридову59; ныне же вновь лавры возвращаются Орлову-Чесменскому60.
Джону Элфинстону во всех отечественных сочинениях об Архипелагской экспедиции обычно отводится весьма скромная роль: отмечается его ссора со Спиридовым, заставившая Орлова взять на себя общее командование обеими эскадрами, подняв кайзер-флаг (гюйс генерал-адмирала или главнокомандующего флотом), осуждается «авантюрная» попытка в одиночку дать бой при Наполи ди Романия, замалчивается его участие в Чесменской битве, но почти всегда говорится о том, что на Элфинстоне лежит вина за потерю корабля «Святослав» и за прорыв турецкого сикурса (подкрепления) на Лемнос, что и привело к его отставке.
В зарубежной историографии также сложились свои штампы при описании Архипелагской экспедиции российского флота, и там роль Элфинстона, напротив, часто преувеличивается. Многие позднейшие выводы зарубежной историографии, по сути, предвосхитил еще в 1776 г. Мари Даниель Бурре де Корберон, писавший: «Во время войны все морские победы приписывались графу Алексею Орлову, тогда как ими обязаны английскому капитану Элфинстону, состоявшему адмиралом на русской службе, человеку, обладающему неустрашимостью и большими дарованиями. Он сжег вместе с Алексеем Орловым турецкий флот в Чесменской гавани и собирался оттуда идти на Константинополь, но ему помешали»61. Опираясь на донесения из Петербурга и Константинополя британских дипломатических представителей Каткарта и Марри, на британскую прессу, на Authentic Narrative 1772 г. и мемуары Грейга, на свидетельства барона Франца Тотта и Клода Рюльера62, западные исследователи заключают, что без поддержки Британии, без английских и шотландских капитанов и прежде всего такого опытного моряка, как Элфинстон, экспедиция могла бы не состояться63.
Турецкая историография, основывающаяся в основном на тех же иностранных источниках, упоминает вклад Элфинстона как свидетельство английской помощи и поддержки русским во время войны, без которой русские не смогли бы одержать победу и воспользоваться выгодами, полученными после сожжения флота при Чесме (отметим при этом, что Чесменская битва в турецкой историографии описана иначе, чем в российской)64.
Думается, что публикуемое здесь «Повествование» Элфинстона и подтверждающие или опровергающие его информацию комментарии, основанные на изучении бумаг российских и британских архивов, добавляют аргументации сторонам этого спора.
В настоящее время помимо дискуссий о роли Элфинстона и других британских моряков в становлении российского флота были высказаны различные мнения о соотношении сил российского и османского флотов при Чесме, о сильных решениях и просчетах сторон. Становится ясно, что для объективной оценки казавшихся хорошо известными событий недостает свидетельств участников, находившихся на разных «точках обзора», не готовых безоговорочно повторять свидетельства российского главнокомандующего65. Помимо этого ряд важный событий, последовавших за Чесменской победой российского флота, почти не нашел отражения в исследованиях либо требует дополнительных объяснений. Мнение Элфинстона по этим вопросам узнает читатель публикуемого здесь «Повествования», однако некоторые аспекты представляется важным отметить специально.
Более всего контр-адмирал Элфинстон, как свидетельствует его сочинение, гордился своими смелыми действиями в сражении против превосходящих сил противника у Наполи ди Романия. И хотя смелость Элфинстона, там проявленная, никогда не подвергалась сомнению, данная Орловым характеристика этого сражения как авантюры и поныне отзывается в работах историков66. Предложенная Элфинстоном аргументация его действий при Наполи ди Романия позволяет вновь вернуться к вопросу о причинах «бешенства» контр-адмирала, считавшего, что он предотвратил выход соединенных сил османского флота против российского к крепостям Южного Пелопоннеса к Наварину, и если бы он получил вовремя поддержку Спиридова, то мог бы разбить турецкий флот еще у Наполи ди Романия или у острова Спеце. Смелое сражение 16–18 мая (ст. ст.) 1770 г. под тремя крепостями Наполи ди Романия имело серьезные последствия: известно, что, когда на подкрепление Элфинстону подошли корабли эскадры Спиридова, турецкий флот покинул Навплийский залив и стал спешно отступать к берегам Малой Азии, найдя свой конец в Чесменской гавани.
В погоне за османским флотом эскадры Элфинстона и Спиридова впервые должны были действовать сообща, но взаимодействия не получилось. Исследователи редко обращаются к анализу причин этого разлада между командующими. Элфинстон объясняет ссору между флотоводцами и их неудачи в погоне за турецким флотом в мае – начале июня 1770 г. трусостью и незнанием Спиридовым морского искусства. Однако появившиеся в это время при флоте после оставления Наварина А. Г. Орлов и С. К. Грейг предпочли не судить строго русского флотоводца, а дальнейшие заслуги Спиридова стерли память о его возможных просчетах. Между тем приводимые Элфинстоном подробности преследования турецкого флота от острова Спеце доказывают различие в тактике русского и британского флотоводцев67 и нежелание каждого отказаться от своего плана.
В Хиосском сражении Элфинстон был поставлен в арьергард, хотя он сам предлагал новое, но уже применявшееся англичанами построение флота и готов был вести объединенные эскадры68. Однако с этого момента Орлов старается все более изолировать британца. А потому в литературе чаще всего приводится воспоминание Ю. В. Долгорукова: «Об ариергарде не велика повесть: он убавлял парусов и пришел, когда уже мы обложили Чесменский бассейн, но от фанфаронства [Элфинстона], что он был в сражении, еще до нас далеко не дошел – стрелял из пушек на воздух»69. Между тем, судя по повествованию Элфинстона, его роль в Хиосском сражении этим далеко не ограничивалась, во всяком случае, он многое сумел увидеть и описать.
Об участии Элфинстона в Чесменском сражении также написано немного. На Западе в прессе 1770 г. появились известия, что именно Элфинстон и Грейг предложили использовать и снарядили зажигательные суда-брандеры70, обеспечившие уничтожение неприятельского флота. Но в этом отношении рассказы мемуаристов Долгорукова, Грейга и Элфинстона не сходятся, и каждый предпочитает показывать себя главным инициатором поджога. А потому в историографии принято мнение, что брандеры вооружали Грейг и Ганнибал. Действительно, в приказе А. Г. Орлова от 25 июня/6 июля 1770 г. о брандерах и о плане сражения Элфинстон не упоминается, а вся организация доверяется С. К. Грейгу и И. А. Ганнибалу71. Но примечательно, что только Элфинстон подробно описывает, как снаряжались брандеры (такого опыта у русских ранее не было, поэтому британцев Элфинстона и Грейга поражал опасный способ, примененный И. А. Ганнибалом), как выбирались команды зажигательных судов. Элфинстон отдает лавры главного «зажигателя» неприятельского флота своему брандеру под командой Томаса Макензи, тогда как чаще вместо Макензи историки называют брандер-лейтенанта Дмитрия Ильина, о котором и было доложено императрице72. По описанию Элфинстона, именно Макензи сумел попасть и на бот капудан-паши и забрать главную регалию главы турецкого флота – его жезл. Правда, сам Макензи, подробно описавший свое участие в поджоге турецкого флота с указанием имен всех матросов, бывших на его брандере, об этом жезле никогда не писал, и столь примечательный факт трудно проверить73. Между тем жезл в пурпурном кофре, скорее всего, существовал и прибыл с Элфинстоном в Петербург, но современное место нахождения этой регалии и была ли это действительно регалия капудан-паши, нам неизвестно74.
Весной 1771 г., пока вызванный в Петербург Элфинстон добивался встречи с императрицей и надеялся еще на свой триумф, его роль в истории Чесменского сражения уже была перечеркнута. В первом донесении императрице о Чесме А. Г. Орлов вовсе не упоминает об Элфинстоне75. Примечательно, что за Чесму Элфинстон не удостоился и наград, какие достались даже менее значительным участникам сражения. Более того, на основании дошедших до Петербурга рассказов в 1772 г. в драме Павла Потемкина «Россы в Архипелаге» Элфинстон предстал чуть ли не трусом, сомневающимся в необходимости вступать в бой с превосходящим по силе противником. Во втором действии драматургом был сочинен такой диалог А. Орлова и Элфинстона:
Элфинстон:
Сражаться нам велишь, ужаснейший предмет!
Почто отважно толь идти на бездну бед?
Среди земель чужих в странах толь отдаленных
Каких побед искать мы можем совершенных?
Довольно славы нам, что посреди сих вод
Безвредно сохранить страны полночной флот,
Но в общий бой вступить опасно и не должно:
Потеря нам явна, а победить не можно.
Орлов:
Опасность слабых дух легко страшит всегда,
Но россы оныя не знают никогда <…>
Элфинстон:
Приятна слава всем, но щастие превратно,
Флот неприятельский преходит наш трекратно.
Здесь все враждует нам, но средств нет никаких.
Вообразите вы число врагов своих…76
Впрочем, на столь обидную для себя роль в драме Элфинстон никак не отреагировал, и скорее всего до него сочинение Павла Потемкина не дошло.
Еще менее известна роль Элфинстона в событиях, последовавших за Чесмой, когда в течение июля – сентября 1770 г. его эскадра подошла к Дарданеллам, совершила попытку прорыва, атаковала замок на европейской стороне и от острова Имброса установила блокаду пролива, крейсировала вдоль берегов Саросского залива, а также вблизи Тенедоса и азиатского побережья.
Едва ли здесь стоит повторять спор, начатый еще современниками событий и продолжающийся поныне, о том, мог ли Элфинстон или Орлов прорваться к Константинополю и какие бы это имело последствия77. Элфинстон верил, что потерянное после Чесмы на празднование победы время позволило туркам укрепиться, в это же время поменялись ветра и течения, так что прорыв в Мраморное море стал невозможен78.
Элфинстон неоднократно, но безуспешно требовал от графа Орлова сведения о течениях вблизи Дарданелл. Впрочем, кажется, и сам Орлов такими данными в 1770 г. не располагал. Считал ли Орлов прорыв через Дарданеллы таким же «бешенством» Элфинстона, как и битву при Наполи ди Романия, судить трудно. Судя по всему, граф сам не исключал после взятия Лемноса штурма Дарданелл79, но Лемнос взят не был, а Орлов стал осторожнее, опасаясь ловушки и учитывая горький опыт Морейского предприятия80.
Безусловно, Элфинстон, как и при Наполи ди Романия, серьезно рисковал, когда со своим небольшим отрядом прорывался между дарданелльскими укреплениями, и его возмущение «трусливым» призывом командора И. Я. Барша не начинать столь опасной атаки, казалось бы, лишь свидетельствовало о неоправданном стремлении командующего к рискованным операциям. Однако организованная Элфинстоном блокада пролива и крейсирование его судов у берегов Малой Азии и Румелии, обустройство временного лагеря на Имбросе и первые попытки ремонта пострадавших в долгом походе судов, о чем ранее почти не писали историки, создают картину весьма продуманной организационной работы контр-адмирала.
Причины длительной осады соединенными силами русских регулярных частей, английских волонтеров и балканских добровольцев небольшой крепости Литоди на Лемносе и последующий уход с Лемноса в большинстве работ имеют одинаковое объяснение и одинаковые ссылки на то, что потеря «Святослава» предопределила прорыв на Лемнос турецкого «сикурса» (его численность разнится, но он едва ли мог превышать численность осаждавших). Однако в интерпретации Элфинстона осада крепости Лемноса предстает как беспомощная акция малоспособных командиров, не сумевших ни подготовить базу для зимовки и ремонта судов в гавани Порто-Мудро (где стояли основные силы флота), ни захватить «полуразрушенный» форт, важность которого также ставится Элфинстоном под сомнение. В этой части своего сочинения контр-адмирал, привлекая свидетельства своих соотечественников, прежде всего английского волонтера лорда Эффингема, язвителен свыше меры в отношении стратегических планов А. Г. Орлова и их реализации.
Действительно, нежелание Орлова рисковать своими небольшими людскими резервами81, но при этом жестокость по отношению к оставленным на берегу при эвакуации славянским и греческим добровольцам, недостаточное внимание к крейсированию и защите острова от возможного турецкого десантирования (Элфинстон предполагал, что сикурс все-таки пришел не из Дарданелл, а из Энеза, но проверить это пока не удается), поспешное снятие осады и бегство из залива Пелари, а затем и из Порто-Мудро – складываются в интерпретации Элфинстона в весьма неблагоприятную для А. Г. Орлова картину.
Когда сведения о неудаче русских при Лемносе попали в европейские газеты (а там не публиковалось и малой доли приводимой Элфинстоном компрометирующей Орлова информации!), граф А. Г. Орлов был вынужден принять меры для защиты своей несколько померкнувшей славы. Орлов, в декабре 1770 г. проходивший карантин в Ливорно, постарался передать в европейские газеты совсем иное видение событий при Лемносе, предваряя возможные рассказы других свидетелей82. В это время он написал в Лондон российскому посланнику А. С. Мусину-Пушкину такое пространное объяснение: «Я ж во время продолжения осады крепости Лемноса, чувствуя день ото дня умножавшуюся слабость моего здоровья, поручил главную над флотом команду адмиралу и кавалеру Спиридову и собрался к отъезду в Италию, но как при том неприятелской гарнизон здался на капитуляцию, то по подписании пунктов приказано от меня было сжечь все стоящия под крепостью на якоре болшия и мелкия турецкия лодки и, взяв в аманаты восемь человек из знатнейших турков, перевести войска наши на суда и переехать в большой порт [Порто-Мудро. – Е. С.] к нашему флоту, что и последовало, а в тож самое время оказался на горах и неприятельской сикурс, с которым не было никакого сражения, по переезде моем в порт приказал я и тамо сжечь все те негодныя лодки, кои при Чесме взяты были у неприятеля, что и учинено, а между тем находившиеся по своей воле на острову румелиоты имели с турками стычку, на которой неприятель, потеряв более ста пятидесяти человек, по исчислению оставшихся на месте возвратился в горы, я ж получил от главнаго над сикурсом началника писмо, по просьбе ево и островских жителей отпустил гарнизонных аманатов и отъехал, оставя там корабли и фрегаты под командой адмирала Спиридова, которой и поныне близ Дарданели находится <…>. Вот Вам, государь мой, все то, что пред отъездом моим <…> случилось и что недоброхоты наши, по злости своей ложно толкуя, разглашают пустыя вести, из которых справедливо только то, что господин контр-адмирал Элфинстон посадил на мель корабль Святослав за два почти месяца прежде моего отъезду, о других же подробностях усмотрите из обнародованных мною известий, кои уже напечатаны»83.
Таким образом, неудачи при Лемносе Орлов старается оправдать то своим нездоровьем, то «пустыми вестями» и, имея свои каналы передачи новостей в прессу, тут же «подробностями» отводит от себя подозрения в слабости перед противником. Все обвинения Орлов переводит, по сути, на Элфинстона, но примечательно – пока не связывая утрату корабля с уходом флота с Лемноса.
Гибель самого большого (86-пушечного) и самого нового (спущен был на воду в мае 1769 г.) российского линейного корабля «Святослав» обсуждается в литературе до настоящего времени, а остов корабля не так давно был обнаружен на небольшой глубине у острова Лемнос и снова возбудил интерес к этому кораблекрушению84. Однако сравнение повествования об этой трагедии у Джона Элфинстона с текстами шканечного журнала «Святослава» и материалами расследования (частично помещенными нами в комментарии) не позволяет, на наш взгляд, винить контр-адмирала в этой трагедии (да и военный суд по делу о гибели «Святослава» не нашел его вины). Однако А. Г. Орлов сумел убедить императрицу в противном, и в 1771 г. она писала госпоже Бьельке: «Элфинстон так хорошо крейсировал, что выпустил из Дарданелл турецкий флот, который и освободил Лемнос, между тем как г. Элфинстон тешился, забирая христианские призы, причем он потерял свой 80-пушечный корабль»85. Это письмо показывает, что не прошло года после гибели «Святослава», и связь между кораблекрушением и снятием осады Лемноса была найдена. С тех пор большинством исследователей она стала приниматься как очевидная. Вероятно, внимательное прочтение «Повествования» заставит задуматься и над этим заключением.
Итак, публикация перевода сочинения Джона Элфинстона позволяет если не пересмотреть, то скорректировать некоторые сложившиеся представления о важных событиях военно-морской истории России. Это не означает, что сочинение обиженного контр-адмирала лишено ошибок, что с капитанского мостика своего флагманского корабля он видел больше, чем иные мемуаристы, и что его историю можно полностью принимать на веру.
Приводимая Элфинстоном информация, как и информация любого мемуарного источника, может иметь или не иметь подтверждений в сохранившихся документальных комплексах и в источниках личного происхождения. Мы надеемся, что дальнейшие исследования позволят сделать новые открытия, подкрепить или опровергнуть свидетельства Элфинстона. А сообщая в комментариях к тексту «Повествования» некоторые дополнительные данные, мы отдавали себе отчет, что лишь намечаем для будущих исследователей пути поисков, сравнительных оценок стратегии, тактики, состояния и личного состава российского флота XVIII в.
Е. Б. Смилянская
Я начинаю думать, что для иностранца невозможно добиться успеха на российской службе. Ничто, кроме твердой преданности Ее императорскому величеству не может поднять мой дух средь многих трудностей, с которыми я принужден сражаться.
Джон Элфинстон
Джон Элфинстон попал в России в иноязычную и инокультурную среду 47 лет от роду, с юными сыновьями, без привычного круга знакомств. Британский моряк с шотландскими корнями был чужд пестрому российскому социуму, и это в значительной степени повлияло на его версию истории подготовки и начала Архипелагской экспедиции. Если в Британии он нередко прибегал к помощи и участию «друзей», ориентировался в формальных и неформальных коммуникациях своего круга, то в России был вынужден по своему собственному разумению искать «своих», достойных доверительного общения, и сторониться «иных», от которых постоянно можно было ожидать предательства и обид. И те и другие, попадая на страницы его сочинения, играют свои важные роли, позволяя понять причины возвышения и горького падения контр-адмирала, оказываясь вершителями его судьбы, равнодушными или сочувствующими свидетелями его триумфов и несчастий.
Служба в России свела Элфинстона с замечательными людьми его эпохи. В 1769 г. в Санкт-Петербурге он беседует с императрицей, в 1769 и 1771 гг. часто встречается с известными дипломатами: главой Коллегии иностранных дел графом Н. И. Паниным, с семьей британского посла лорда Ч. Каткарта, в Дании за время стоянки он подружился с российским посланником М. М. Философовым, который представил его королевскому двору, в Англии Элфинстон с супругой познакомились с семьей российского посланника А. С. Мусина-Пушкина; его знакомство с графом И. Г. Чернышевым также началось, когда Чернышев был на дипломатической службе, но позднее Элфинстон оказался у Чернышева в подчинении уже по морскому ведомству. Во время Архипелагской экспедиции Элфинстон вынужден был взаимодействовать через своего переводчика Дж. Ньюмана (также состоявшего с того времени на службе в Коллегии иностранных дел) с братьями А. Г. и Ф. Г. Орловыми, с Г. А. Спиридовым, с молодым графом А. К. Разумовским, с капитанами судов его эскадры И. Я. Баршем, С. П. Хметевским, А. Т. Поливановым, М. А. Клеопиным и др. Наконец, на страницах его сочинения неоднократно появляется и имя весьма примечательного английского аристократа Томаса Говарда, лорда Эффингема.
Все эти герои и антигерои «Повествования» Элфинстона порой раскрываются с таких сторон, которые ранее могли быть историкам незнакомы. И хотя для прорисовки портретов как «друзей», так и «недругов» у Элфинстона порой недоставало тонкости пера или многообразия красок, детальные описания обстоятельств общения мемуариста с его знакомыми создают у читателя ряд живых и ярких образов.
Джон Элфинстон посвятил свой труд Екатерине II и описал пять встреч и бесед с императрицей, поразившей его с первого знакомства в Петергофе не только величием и блеском ее двора, но и легкостью в общении, изящным юмором и умом. Знаки милости Екатерины к Элфинстону были явлены двору, когда вновь прибывший контр-адмирал был представлен в Петергофе, удостоен утреннего «рабочего» приема императрицы и редкого приглашения посетить Царское Село86. Он присутствовал на представлении в Эрмитажном театре, будучи приглашенным в ложу великого князя, а затем провел вечер в ближнем кругу императрицы.
Утренняя беседа с Екатериной II в ее рабочем кабинете или разговор за закрытыми дверями в Царском Селе были посвящены вопросам экипировки эскадры, и для Элфинстона было неожиданностью, что императрица интересовалась тонкостями корабельного дела (он «объяснил это в наилучшей манере, как мог, чтобы императрица <…> поняла». С. 128). Во всех случаях от Элфинстона требовался ответ, можно ли поставить в строй корабль «Святослав» и сможет ли эскадра выйти в поход до того, как приход зимы прекратит судоходство на Балтике (императрицу торопили депеши А. Г. Орлова, с нетерпением ожидавшего флот и готовившего «диверсию» на Балканах).
Жалобы Элфинстона на Адмиралтейство и прочие службы приводили к прямому личному вмешательству государыни в подготовку второй эскадры (например, она могла «в ярости <…> немедленно послать за шеф-адмиралом Адмиралтейства Мордвиновым» или пообещать, что более не допустит промедлений).
Императрица и на официальных представлениях, и в узком кругу придворных поразила Элфинстона своим стилем общения: он отметил, что она вела себя «как хозяйка частного семейства» (с. 136). Ее светский разговор непременно содержал шутливый намек с подтекстом, понятным только собеседникам, что, казалось, возвышало собеседника до конфидента. Так, Екатерина тонко намекала Элфинстону на то, что знает о его подвигах против французов в Семилетнюю войну и предполагает, что и в Архипелагской экспедиции его могут ждать столкновения с французами, а поэтому императрица советовала контр-адмиралу: «Не пробовать говорить по-французски, но выучить русский; хотя он не говорит хорошо по-французски, я слышала, что он заставлял французов понимать его» (с. 118). За обеденным столом в Царском Селе, где не говорили о политике, императрица вдруг завела разговор о климате Квебека, вероятно напомнив Элфинстону о его участии в военных действиях на реке Св. Лаврентия в 1760 г., когда англичане праздновали победу над французами. Во время того же обеда в Царском Селе тема похода в Архипелаг осторожно обыгрывалась императрицей и Элфинстоном при сравнении астраханского и греческого винограда. Наконец, перед самым отправлением эскадры при вручении важнейшего секретного приказа командующему эскадрой (этот приказ императрица вынула из кармана собственного платья) Екатерина элегантно отвлекла внимание контр-адмирала от музыкальных упражнений фрейлины: «Она спросила меня, люблю ли я музыку. Я ответил: „Да“. – „Очень хорошо, – сказала императрица, – но я надеюсь, что вскоре у Вас будет другая музыка!“» (с. 155) [обоим было понятно, что речь шла о пушечном громе].
По многочисленным источникам хорошо известно умение Екатерины II понравиться, ослепить и очаровать собеседника, и Элфинстон вольно или невольно подчеркивает эти качества российской императрицы сравнением с датским двором: «Я не мог не заметить большого различия в великолепии дворов в России и в Дании, первый значительно превосходил по величию». В отличие от Петербурга, в Копенгагене беседы с королем и вдовствующей королевой, судя по всему, были лишь этикетными, формальными.
Еще чаще, чем с императрицей, Элфинстон общался с наследником – великим князем Павлом Петровичем. Вероятно, контр-адмирала, приехавшего с сыновьями – почти ровесниками пятнадцатилетнего Павла, – не случайно помещают в Петербурге во дворце неподалеку от покоев цесаревича, с 1762 г. получившего чин генерал-адмирала флота и формально являвшегося главой Адмиралтейств-коллегии. Воспитатель великого князя граф Н. И. Панин мог рассматривать встречи Павла с опытным британским моряком как часть образовательной программы наследника. Содержания разговоров с юным Павлом Элфинстон не сообщает, но с гордостью пишет о частых ужинах с великим князем и о том, как великий князь привязался к его сыновьям Джону и Самьюэлу и «целовал их по 20 раз на дню».
Возможно, летом 1769 г. граф Панин, сам живший во дворце и постоянно присутствовавший при наследнике, старался держать иностранца Элфинстона под постоянной опекой и вниманием уже не только как наставник великого князя, но и как глава внешнеполитического ведомства Российской империи. При этом Панин, очевидно, покровительствовал Элфинстону, оказывался медиатором между контр-адмиралом, императрицей, наследником, с одной стороны, и службами Адмиралтейства, а также подчиненными Элфинстона, с другой. Без его вмешательства, вероятно, в 1769 г. энергичному британцу не удалось бы снарядить эскадру, да и в походе послания Панина служили Элфинстону серьезной поддержкой. Заинтересованность Панина в любой информации о подготовке, продвижении эскадр, значимость его содействия ясно прочитываются на страницах сочинения Элфинстона, и это позволяет с уверенностью говорить, что в начале Русско-турецкой войны глава Коллегии иностранных дел граф Н. И. Панин не только не «противодействовал»87 средиземноморским планам Екатерины и Орловых, но и внес свой заметный вклад в их реализацию.
Однако в 1771 г. по возвращении Элфинстона в Петербург граф Панин, которого еще в 1769 г. Элфинстон называл «другом», на просьбы посла Каткарта выяснить причины неожиданной немилости контр-адмирала лишь развел руками, сообщив, что бессилен («it was out of his road…»), и порекомендовал обращаться к более могущественным лицам, а именно к Орловым. Только после долгих уговоров Панин уверил британского посла, что во избежание лишнего шума в Европе он будет продолжать оказывать Элфинстону «свое милостивое покровительство, пока все не уладится, но это задача не из легких»88.
В Петербурге, впрочем, у Элфинстона мог быть и другой покровитель, принадлежавший к ближнему кругу доверенных лиц императрицы. Граф Иван Григорьевич Чернышев (1726–1797) считал себя главным благодетелем Элфинстона и потому, что в Лондоне сам нашел его и предложил отправиться на российскую службу, и потому, что по возвращении из Англии в 1770 г. на долгие годы стал вице-президентом Адмиралтейств-коллегии.
Екатерина II ценила Чернышевых и полагалась на них и в военной, и в морской администрации. Она ценила и подвиги Захара Чернышева, и опыт долгого пребывания Ивана Чернышева за границей, знала увлечения последнего всяческими новейшими открытиями в разных областях наук. Во всяком случае, в 1763 г. И. Г. Чернышев, не имевший опыта в морском деле, был назначен членом Адмиралтейств-коллегии с присвоением ему адмиральского флага по чину вице-адмирала, а вскоре как командир галерного флота он организовал знаменитое плавание Екатерины по Волге (1767 г.). Всю жизнь И. Г. Чернышев коллекционировал антики, гравюры и живопись, располагал богатейшим собранием книг и карт89, словом, был образцовым вельможей просвещенной правительницы. Однако над его дилетантизмом посмеивались, а недолюбливавший его посол Каткарт замечал, что «граф Иван, как кажется, поддерживает русских моряков против всех иностранцев и против всех инноваций за исключением тех, что сам делает. Если так пойдет и дальше, то это будет концом российских морских сил»90. Соглашался ли с Каткартом Элфинстон – неизвестно, но получив от Чернышева «ящик, в котором находились модели блоков, сконструированных господином Тейлором в Саутгемптоне», Элфинстон вполне успешно такие блоки сумел применить на своей эскадре.
Назначение 10 января 1768 г. И. Г. Чернышева чрезвычайным и полномочным послом в Великобританию и его приезд в Лондон стали важным знаком, дававшим надежду на заключение российско-британского союза91. Симметрично и Лондон тогда отправил послом в Россию дипломата более высокого уровня – лорда Чарльза Каткарта. Но приемлемого текста союзного договора между странами эти послы согласовать не смогли. Между тем согласие на помощь Британии морским силам России в войне с Османской империей И. Г. Чернышев сумел получить и, дождавшись прихода первой эскадры адмирала Спиридова к британским берегам, в конце 1769 г. отбыл из Лондона. К этому времени Чернышев уже стал вице-президентом Адмиралтейств-коллегии. Эскадру Элфинстона Чернышев также хотел встретить на пути в Архипелаг и по дороге из Лондона в Петербург заехал для этого в Копенгаген, но на несколько дней опоздал.
Отношения Ивана Чернышева с Джоном Элфинстоном развивались очень непросто: граф не сумел добиться от строптивого британца ни «дружбы», ни должного подчинения. Чернышев еще не вернулся из Лондона, а лорд Каткарт уже сообщал в Лондон о ревнивом отношении Чернышева к контактам Элфинстона: «Я нашел, что граф Иван Чернышев очень ревниво относится к рассказам о доверительном общении [Элфинстона] со мной, так как он приказал ему считать себя русским и почти запретил ему приходить ко мне. Но у него [Элфинстона] слишком много здравого смысла и чувства, чтобы безоговорочно подчиняться таким приказам»92.