Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

На улицѣ.

Кале.

Нашъ свѣтъ долженъ быть очень задорный свѣтъ, когда покупщикъ (даже жалкой кареты) не можетъ выдти съ продавцемъ оной кончить дѣло между собою на улицу, чтобы мгновенно не впасть въ тоже самое расположеніе духа и не смотрѣть на него такими же глазами, как будто идетъ съ нимъ въ Hyde Park – драться на дуэлѣ. – Что до меня касается, то такъ какъ я плохой боецъ и чувствовалъ, что не могу быть соперникомъ Mons. Dessein, я чувствовалъ въ душѣ своей тѣ же милые порывы, которые бываютъ при этомъ обстоятельствѣ. Я насквозь хотѣлъ разсмотрѣть Mons. Dessein; смотрѣлъ на него, когда онъ шелъ, въ профиль, потомъ en face, мнѣ казалось, что онъ то Жидъ, то Турокъ, мнѣ не нравился его парикъ, я вызывалъ проклятія на его голову, посылалъ его къ чорту. —

И все это запало мнѣ въ сердце за жалкой начетъ трехъ или четырехъ Louis d’or,¹⁸¹ которые я могъ переплатить? – «Низская страсть!» сказалъ я, повернувшись, какъ то дѣлаетъ человѣкъ, чувство котораго мгновенно перемѣнилось: – «низская, грубая страсть! Твоя рука всегда противъ другаго человѣка, а рука другаго человѣка всегда противъ тебя».

«Избави Богъ», сказала она, поднявъ руку къ своему лбу; потому что я, повернувшись, очутился лицо съ лицомъ съ барыней, которую я видѣлъ въ разговорѣ съ монахомъ – она шла за нами, такъ что мы ее не замѣтили. —

«Разумѣется, избави Богъ», сказалъ я, предлагая ей свою руку; на ней были надѣты перчатки, открытые на большихъ и указательныхъ пальцахъ, она приняла мое нредложеніе и я повелъ ее къ двери каретнаго сарая. —

Mons. Dessein пятьдесятъ разъ послалъ ключъ къ чорту, прежде чѣмъ замѣтилъ, что тотъ, съ которымъ онъ пришелъ, не былъ настоящій; мы, также какъ и онъ, съ нетерпѣніемъ ожидали, чтобы онъ отперъ; и такъ были внимательны ко всѣмъ препятствіямъ, что я продолжалъ держать ее руку, самъ не замѣчая этого, такъ что Mons. Dessein оставилъ насъ вмѣстѣ – ее рука въ моей и [съ] лицами обращенными къ дверямъ каретнаго сарая, – сказавъ, что онъ вернется черезъ пять минутъ. – Разговоръ пятиминутной въ такомъ положеніи стоитъ много другихъ разговоровъ; ежели бы лица наши были обращены на улицу, въ этомъ послѣднемъ случаѣ разговоръ зависѣлъ бы отъ наружныхъ предметовъ и обстоятельствъ; но съ взорами, устремленными на одну неподвижную точку, разговоръ зависѣлъ отъ насъ самихъ. – Минутное молчаніе послѣ того, какъ Mons. Dessein оставилъ насъ, могло быть пагубно для этаго положенія – она бы непремѣнно отвернулась; итакъ я сейчасъ же началъ разговоръ. —

Какія были искушенія (такъ какъ я пишу не для того чтобы извинять слабости моего сердца) въ этомъ путешествіи, будетъ описано съ тою же простотою, съ какою я ихъ чувствовалъ. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Когда я сказалъ читателю, что я не вышелъ изъ désobligeante, потому что видѣлъ монаха въ разговорѣ съ барыней, только что пріѣхавшей въ гостинницу, я сказалъ правду – но не всю правду; потому что я былъ удержанъ отъ этаго столько же и лицомъ самой барыни. Подозрѣніе пробѣжало въ моей головѣ; и я сказалъ [себѣ]: онъ разсказывалъ ей, что случилось; что то во мнѣ говорило это, я желалъ, чтобы монахъ былъ въ своемъ монастырѣ. —

Когда сердце летитъ впередъ разсужденiя, оно спасаетъ разсудокъ отъ цѣлаго міра страданій. Я былъ убѣжденъ, что она изъ лучшаго разряда существъ, и больше о ней не думалъ и писалъ свое предисловіе. —

Это впечатлѣніе возвратилось опять послѣ встрѣчи моей съ ней на улицѣ; сдержанная свобода въ обращеніи, съ которой она подала мнѣ руку, показывала въ ней, какъ я полагалъ, хорошее воспитаніе и здравый смыслъ; и когда я велъ ее, я чувствовалъ какую то пріятную нѣжность около ея, которая успокоила мою душу. —

Боже милостивой! ежели бы могъ человѣкъ провести такое созданіе вокругъ свѣта!

Я еще не видалъ ея лица, но этаго и нужно не было, потому что прежде, чѣмъ мы подошли къ двери каретнаго сарая, воображеніе окончательно нарисовало мнѣ ея голову, и забавлялось представлять мнѣ ее какъ богиню, которую я самъ вытащилъ изъ Тибра. Ахъ ты, соблазненная и соблазнительная плутовка, хотя семь разъ въ день обманываешь насъ своими образами и картинами, но ты дѣлаешь это такъ прелестно и покрываешь свои картины такими плѣнительными красками, что стыдно ссориться съ тобою. —

Когда мы подошли къ двери каретнаго сарая, она отняла руку отъ лба и я могъ видѣть оригиналъ: по лицу ей было около двадцати шести; она была брюнетка съ бѣлымъ и прозрачнымъ цвѣтомъ лица, одѣта была просто, безъ румянъ и пудры; она не была, критически разбирая, прекрасна, но въ ней было что то, что въ состояніи ума, въ которомъ я находился, привязывало меня къ ней болѣе – она была интересна. Я воображалъ, что она во взглядѣ носитъ вдовствующее выраженіе и что она находится въ томъ положеніи, когда прошли уже два пароксизма горести и она начинаетъ мириться съ своей потерей; но тысячи другаго рода несчастій могли провести тѣ же черты; я желалъ знать, какъ это было, и готовъ былъ спросить, ежели бы bon ton¹⁸² разговора, какъ въ дни Эздры, позволилъ бы это: «Что тебя безпокоитъ? И что тревожитъ? И почему разстроены твои мысли?» Однимъ словомъ, я чувствовалъ къ ней расположеніе, рѣшился волочиться за ней и даже предложить ей свои услуги. Таковы были мои искушенія, и въ расположеніи слѣдовать имъ я былъ оставленъ одинъ съ этой барыней, ея рука въ моей и [съ] лицами обращенными къ двери каретнаго сарая болѣе, чѣмъ то было положительно необходимо. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Belle dame,¹⁸³ сказалъ я, поднявъ ея руку нѣсколько выше, чѣмъ прежде: «конечно это одно изъ очень причудливыхъ дѣйствій фортуны: взять двухъ совершенно постороннихъ людей, свести ихъ рука съ рукой, можетъ быть, изъ противуположныхъ угловъ свѣта и въ одно мгновеніе поставить ихъ въ такое положеніе, въ которомъ самая дружба, ежели бы ей вздумалось это сдѣлать за мѣсяцъ тому назадъ, едва ли успѣла [бы] ихъ поставить. —

– И ваше замѣчаніе показываетъ, Monsieur, въ какое затрудненіе привело васъ это приключеніе. Какое бы ни было положеніе, ничего нѣтъ неумѣстнѣе, какъ разсматривать обстоятельства, которыя сдѣлали его такимъ; вы благодарили судьбу и дѣлали прекрасно – сердце само знало это и было довольно; и только Англицкой философъ можетъ анализировать такое положеніе и запутаться въ разсужденіяхъ о немъ». Сказавъ это, она высвободила руку съ такимъ взглядомъ, который казался мнѣ достаточными» коментаріемъ къ тексту. —

Я дамъ дурное понятіе о своей слабости, сказавъ, что сердце мое при этомъ страдало болѣе, чѣмъ при случаяхъ, дѣйствительно заслуживающихъ этого. – Я былъ сильно оскорбленъ потерею ея руки и то, какимъ образомъ это случилось, не облегчало рану.—

О, никогда въ жизни я не чувствовалъ больше страданій отъ сознанія своего униженія! Но торжество истинно женскаго сердца послѣ такого рода неудачъ бываетъ не продолжительно.– Черезъ пять секундъ она положила свою руку на рукавъ моего фрака, какъ будто желая продолжать свой отвѣтъ, и, Богъ знаетъ, какимъ образомъ, но я сталъ опять въ прежнее положеніе. —

Ей нечего было прибавлять.

Я началъ пріискивать другаго рода разговоръ, судя по тому, который я съ ней имѣлъ, что я обманулся въ ея характерѣ, но, повернувшись лицомъ ко мнѣ, выраженіе, которое одушевляло ея отвѣтъ, уже исчезло. Мускулы лица опустились и я нашелъ выраженіе того же безпріютного горя, которое и прежде заинтересовало меня. – Какъ грустно видѣть такое нѣжное существо добычею печали! Я отъ души соболѣзновалъ ей. Можетъ быть, это покажется довольно смѣшнымъ жесткому сердцу, но я бы принялъ ее въ свои объятія и, не краснѣя крѣпко, прижалъ бы къ сердцу, хотя это было на улицѣ. —

Біеніе пульса въ моихъ пальцахъ увѣдомило ее о томъ, что во мнѣ происходило; она посмотрѣла въ землю, и нѣсколько минутъ мы молчали. —

Боюсь вспомнить, но, кажется, я дѣлалъ легкія усилія, чтобы сжать крѣпче ея руку, потому что по тонкому ощущенію я замѣтилъ въ ладони своей руки не то чтобы стремленіе вырвать свою руку, но какъ будто ей это приходило на мысль. И я вѣрно потерялъ бы ее въ другой разъ, ежели бы, болѣе инстинктъ чѣмъ разсудокъ, не указалъ мнѣ на послѣднее средство въ такого рода опасностяхъ – держать ее такъ легко и свободно, какъ будто я готовъ былъ выпустить всякую минуту и по собственному побужденію; итакъ она оставила ее до тѣхъ поръ, пока Mons. Dessein воротился съ ключемъ; и въ то же время я сталъ разсуждать, какимъ образомъ преодолѣть дурное обо мнѣ мнѣніе, которое могъ возбудить въ ней разсказъ монаха, ежели онъ передалъ ей все. —

Табакерка.

Кале.

Когда эта мысль пробѣжалэ въ моей головѣ, бѣдный старикъ монахъ быль отъ меня шагахъ въ шести и шелъ по направленію къ намъ, какъ видно было, съ нерѣшительностыо, подойти ли къ намъ или нѣтъ?

Подойдя къ намъ съ видомъ добродушной откровенности, онъ остановился и подалъ мнѣ открытую роговую табакерку, которая была въ его рукѣ. – «Попробуйте моего», сказалъ я, вынимая свою и подавая ему (у меня была маленькая черепаховая). «Превосходный табакъ», сказалъ монахъ. – Сдѣлайте мнѣ одолженіе,– отвѣчалъ я: «примите эту табакерку съ табакомъ и, когда будете нюхать изъ нея, вспоминайте иногда, что это былъ знакъ примиренія человѣка, который поступилъ дурно съ вами, но не по влеченію сердца».

Бѣдный монахъ покраснѣлъ, побагровѣлъ. – «Mon Dieu», сказалъ онъ соединивъ руки: «вы со мною никогда дурно не поступали».

– Я тоже такъ думаю, сказала барыня. Теперь былъ мой чередъ покраснѣть, но что заставило меня краснѣть, пусть разберутъ тѣ, которые любятъ анализировать.

«Извините меня, сударыня», отвѣчалъ я: «я обошелся съ нимъ очень дурно; и безъ всякой причины». – «Это не можетъ быть», сказала барыня. – «Боже мой!» вскричалъ монахъ съ жаромъ подтвержденія, котораго я не подозрѣвалъ въ немъ: «я былъ виноватъ своими неумѣстнымъ усердіемъ». Барыня опровергала это, а я подтверждалъ, что невозможно, чтобы такой правильный умъ какъ его, могъ оскорбить кого бы то ни было. Я до тѣхъ поръ, пока не почувствовалъ, не подозрѣвалъ, чтобы споръ могъ такъ пріятно дѣйствовать на нервы и успокаивать ихъ. – Мы молчали, но не испытывали того безсмысленнаго страданія, которое испытываешь въ обществѣ, ежели въ продолженіи десяти минутъ смотрятъ другъ другу въ глаза, не говоря ни слова. – Во время этаго молчанія монахъ тёръ свою табакерку рукавомъ своей рясы; и какъ скоро посредствомъ тренія она пріобрѣла видъ болѣе свѣтлый, сдѣлалъ мнѣ низскій поклонъ и сказалъ, что поздно разсуждать о томъ, что ввело насъ въ противорѣчіе: доброта или слабость нашихъ сердецъ; но, какъ бы то ни было, онъ просилъ, чтобы мы помѣнялись табакерками; говоря это, одной рукой онъ подалъ мнѣ свою, другой взялъ мою; и, поцѣловавъ ее, съ удивительно добрымъ взглядомъ, положилъ ее за пазуху и удалился. —

Я сохраняю эту табакерку, она помогаетъ религіи возвышать мою душу и устремлять желанія ея на лучшее. – Въ самомъ дѣлѣ, я рѣдко выхожу безъ нее; она мнѣ часто и во многихъ случаяхъ напоминала о томъ, кто такъ былъ добръ и умѣренъ, и направляла мою душу къ добру въ трудныхъ случаяхъ жизни. Онъ много встрѣчалъ ихъ, какъ я послѣ узналъ изъ его исторіи; почти до сорока пяти-лѣтняго возраста онъ несъ военную службу, за которую былъ дурно вознагражденъ, и, встрѣтивъ въ то же время неудачи въ нѣжнѣйшей изъ страстей, онъ покинулъ вмѣстѣ мечъ и женщинъ и сдѣлалъ себѣ убѣжище не столько изъ монастыря, какъ изъ самаго себя. —

Мнѣ грустно становится, прибавляя, что въ послѣдній мой проѣздъ черезъ Кале на вопросы мои о отцѣ Лаврентіѣ, мнѣ отвѣтили, что онъ умеръ тому назадъ около трехъ мѣсяцевъ и похороненъ не въ своемъ монастырѣ, а, сообразно съ его желаніемъ, на маленькомъ кладбищѣ, принадлежащемъ къ монастырю, въ двухъ верстахъ отъ него. Я имѣлъ сильное желаніе видѣть, гдѣ его положили, и когда я вынулъ на его могилѣ его табакерку и вырвалъ одну или двѣ крапивы, которыя Богъ знаетъ зачѣмъ тутъ росли, все это такъ разчувствовало меня, что я залился слезами; но я нѣженъ какъ женщина; прошу свѣтъ не осмѣять, a пожалѣть меня. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Я все это время не выпускалъ руки барыни; я уже держалъ ее такъ долго, что было бы неприлично выпустить ее, не прижавъ прежде къ губамъ: въ то время, какъ я это сдѣлалъ, краска, которая, казалось, пропала съ ея лица, возвратилась опять. —

Два путешественника, которые говорили со мною на каретномъ дворѣ, проходя въ эту критическую минуту мимо, вообразили себѣ, что мы, го крайней мѣрѣ, мужъ съ женою; и такъ, остановившись у двери каретнаго сарая, одинъ изъ нихъ, который былъ любопытной путешественникъ, спросилъ насъ, ѣдемъ ли мы въ Парижъ слѣдующее утро.

«Я могу только отвѣчать за себя», сказалъ я; а барыня отвѣчала, что она ѣдетъ въ Аміенъ.

– Мы тамъ обѣдали вчера, – сказалъ простой путешественникъ.

– «Вы проѣдете черезъ городъ по дорогѣ въ Парижъ», прибавилъ другой. – Я готовъ уже былъ принести ему всю признательность за наставленіе, что Аміенъ по дорогѣ къ Парижу, но, вынувъ маленькую роговую табакерку бѣднаго монаха, чтобы понюхать, я имъ спокойно поклонился, пожелавъ хорошаго переѣзда въ Дувръ. Они насъ оставили однихъ.

– «Что за бѣда», сказалъ я самъ себѣ: «ежели я попрошу эту несчастную барыню принять мѣсто въ моей каретѣ. И какое можетъ воспослѣдовать отъ этого несчастіе?»

Всѣ подлыя страсти и дурныя наклонности подняли тревогу, когда я выразилъ это предложеніе: – «Это заставитъ васъ имѣть третью лошадь», сказала скупость, «значитъ, изъ кармана двадцать ливровъ». – «Вы не знаете, кто она такая», сказала недовѣрчивость. «И мало ли какія могутъ изъ этаго дѣла выдти непріятности», сказала подлость. – «Вы можете быть увѣрены, Иорикъ», сказала предусмотрительность: «скажутъ, что вы ѣдете съ любовницей, съ которой нарочно съѣхались въ Кале». – «Послѣ этого вамъ нельзя будетъ лица на свѣтъ показать», сказало лицемѣріе; «и вы никогда не возвыситесь въ церковныхъ степеняхъ», говорило малодушіе; «а останетесь навсегда ничтожнымъ пасторомъ», говорила гордость. —

«Это дѣло учтивости», говорилъ я; но такъ какъ я дѣйствую всегда по первому впечатлѣнію и рѣдко слушаю всѣ эти толки, которые только служатъ къ тому, чтобы портить сердце и дѣлать его черствымъ, я тотчасъ повернулся къ барынѣ. —

Но она незамѣтно удалилась отъ меня и сдѣлала уже десять или двѣнадцать шаговъ по улицѣ въ то время, какъ разбиралось ея дѣло и какъ я рѣшался; и такъ я пошелъ скоро за нею, чтобы сдѣлать ей предложеніе наилучшимъ образомъ, но, замѣтивъ, что она ходила, приложивъ ладонь къ щекѣ, тихими и коротко-мѣрными шагами задумчивости, опустивъ притомъ глаза внизъ, я предположилъ, что она обдумывала тотъ же самый предметъ. – «Боже, помоги ей», сказалъ я: «вѣрно у ней есть свекровь или какая нибудь тетушка-тартюфъ, или какая нибудь набожная старушка, съ которой она хочетъ посовѣтоваться въ этомъ случаѣ столько же, сколько и со мною»; не желая прерывать этотъ процессъ и полагая, что будетъ учтивѣе приступить къ этому дѣлу съ умѣренностью, чѣмъ съ поспѣшностью, я обернулся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ передъ дверью сарая, въ то время, какъ она ходила, разсуждая съ своей стороны. —

На улицѣ.

Кале.

При первомъ взглядѣ на эту барыню рѣшивъ въ своемъ воображеніи, что она была одно изъ превосходнѣйшихъ существъ въ этомъ мірѣ, и потомъ выведя вторую аксіому, столько же неоспоримую, какъ и первую, что она была вдова и носила на себѣ отпечатокъ печали, я не пошелъ далѣе, а остановился на томъ предположеніи, которое мнѣ нравилось; и ежели бы она пробыла со мною до полночи, я бы остался вѣренъ своей системѣ и продолжалъ бы смотрѣть на нее сообразно съ этой общей идеей. —

Но только что она отошла шаговъ на двадцать отъ меня, мнѣ почему то стало желательно узнать о ней подробнѣе – я представилъ себѣ долгую разлуку – можетъ случиться, что я больше не увижу ее – сердце старается удержать, что можетъ; и я искалъ средства найдти ее, ежели бы потерялъ. Однимъ словомъ, я желалъ узнать: ея имя, фамилію и положеніе въ свѣтѣ; и такъ какъ я зналъ, куда она ѣдетъ, я желалъ знать, откуда она; но не было средствъ дойдти до этихъ свѣдѣній; тысяча мелкихъ деликатностей препятствовали этому. Я составлялъ двадцать различныхъ плановъ, но не было возможно спросить у нее прямо – этаго нельзя было сдѣлать. —

Маленькой Французской довольно благовидный капитанъ, который припрыгивая шелъ по улицѣ, доказалъ мнѣ, что сдѣлать это было очень легко. Находясь между нами именно въ то время, какъ барыня возвращалась назадъ къ двери сарая, онъ отрекомендовался мнѣ и прежде чѣмъ даже это хорошенько сдѣлалъ, попросилъ меня, чтобы я сдѣлалъ ему честь представить его этой барынѣ.

«Я самъ еще не былъ представленъ».

Тотчасъ же, повернувшись также ловко къ ней, онъ спросилъ у нея, не изъ Парижа ли она ѣдетъ?

«Нѣтъ, но я ѣду по этой дорогѣ», отвѣчала она.

«Vous n’êtes pas de Londres?»¹⁸⁴

Она отвѣчала, что нѣтъ.

«Стало быть, вы ѣдете изъ Фландріи. Apparement vous êtes Flamande»,¹⁸⁵ сказалъ французскій капитанъ. Барыня отвѣчала, что это дѣйствительно такъ. «Peut-être de Lilles?»¹⁸⁶ прибавилъ онъ. Она отвѣчала, что она не изъ Лилля.

«И не изъ Арраса? И не изъ Камбри? И не изъ Гента? И не изъ Брюсселя?» Она отвѣчала, что она была изъ Брюсселя.– Онъ сказалъ, что въ послѣдню[ю] войну онъ имѣлъ честь быть при бомбардировкѣ этого города и что этотъ городъ прекрасно расположенъ pour cela,¹⁸⁷ и онъ былъ наполненъ дворянами, когда имперіалисты были выгнаны оттуда Французами (барыня слегка наклонила голову); и давъ подробный отчетъ ей объ этомъ дѣлѣ и объ участіи, которое онъ принималъ въ немъ, онъ просилъ ее сдѣлать ему честь сказать свое имя – и поклонился. Et madame a son mari?¹⁸⁸ сказалъ онъ оглядываясь, пройдя уже два шага – и не дожидаясь отвѣта, продолжалъ припрыгивать по улицѣ. —

Ежели бы я семь лѣтъ учился искуству свѣтскаго обращенiя, я бы никогда такъ не умѣлъ поступить. —

Каретный сарай.

Кале.

Когда маленькой французской капитанъ оставилъ насъ, Mons. Dessein воротился съ ключемъ и ввелъ насъ въ свой каретный магазинъ. —

Первый предметъ, который бросился мнѣ въ глаза, когда Mons. Dessein отворилъ дверь сарая, была другая старая désobligeante; и хотя она была какъ двѣ капли воды похожа на ту, которая мнѣ такъ понравилась на каретномъ дворѣ часъ тому назадъ, видъ ея теперь возбудилъ во мнѣ непріятное впечатлѣніе, и я думалъ: какой долженъ былъ быть грубый и необщежительный человѣкъ тотъ, который первый придумалъ состроить такую машину; я нисколько не лучше думалъ и о тѣхъ, которые рѣшались употреблять ее. —

Я замѣтилъ, что барынѣ она нравилась также мало, какъ и мнѣ, итакъ Mons. Dessein повелъ насъ къ парѣ другихъ каретъ, которыя стояли около; онъ разсказывалъ намъ, рекомендуя ихъ, что они были заказаны лордами А. и В. для grand tour, ¹⁸⁹ но не ѣздили дальше Парижа и поэтому во всѣхъ отношеніяхъ сколько новы, столько и хороши. – «Они слишкомъ хороши». И я перешелъ къ третьей, которая стояла сзади, и спросилъ о цѣнѣ. – «Но въ ней не могутъ помѣститься двое», сказалъ я, отворивъ дверцу и взойдя въ нее. – «Будьте столь добры, сударыня», сказалъ Mons. Dessein, предлагая ей руку. Барыня полсекунды была въ нерѣшительности и взошла въ карету; но такъ какъ въ это самое время сторожъ вызывалъ Mons. Dessein, желая говорить о чемъ-то съ нимъ, онъ затворилъ за нами дверцу кареты и оставилъ насъ. —

Каретный сарай.

Кале.

«C’est bien comique, это очень смѣшно», сказала, улыбаясь, барыня отъ замѣчанія, что во второй разъ по самому простому случаю мы были оставлены вмѣстѣ. – C’est bien comique, сказала она. – «Больше ничего не нужно», сказалъ я: «чтобы сдѣлать это положеніе совершенно смѣшнымъ, какъ обычай волокитства Французовъ – говорить о любви въ первую минуту и предлагать свою особу во вторую». – C’est leur fort¹⁹⁰ отвѣчала барыня.

– «По крайней мѣрѣ такъ предполагаюсь; но какимъ образомъ это мнѣніе утвердилось, я не понимаю; однако они пріобрѣли репутацію народа, понимающаго лучше любовь и любящаго больше всѣхъ другихъ народовъ. Что до меня касается, то я полагаю Французовъ не ловкими въ этомъ дѣлѣ и худшими стрѣлками, которые когда либо испытывали терпѣніе Купидона. Какъ можно повѣрить, что они умѣютъ любить? Скорѣе я повѣрю, что можно сдѣлать приличное платье изъ оставшихся лоскутовъ. Вдругъ, съ перваго взгляда, открывался въ любви и предлагая свои услуги и свою особу, они тѣмъ самымъ отдаются на разсмотрѣніе еще не разгоряченному уму». —

Барыня слушала меня, какъ будто ожидая чего то еще. —

«Обратите вниманіе, сударыня», сказалъ я ей, положивъ свою руку на ея: «Люди, важные ненавидятъ любовь за ея имя; самолюбивые люди ненавидятъ любовь потому, что любятъ сами себя больше всего на свѣтѣ; лицемѣры какъ будто предпочитаютъ любви земной любовь къ Богу. Но, по правдѣ сказать, мы всѣ отъ стара до мала больше напуганы, чѣмъ оскорблены этой страстью. Какъ бы человѣкъ ни былъ бѣденъ познаніями въ этой отрасли обращенія, всетаки съ устъ его сорвется слово любви только послѣ часу или двухъ молчанія, впродолженіи котораго молчаніе это сдѣлалось для него мученіемъ. Послѣдовательность легкихъ и спокойныхъ внимательностей, такъ направленныхъ, чтобы они не встревожили, не такъ неопредѣлениыхъ, чтобы они не были поняты, съ нѣжнымъ взглядомъ, время отъ времени и рѣдко, или никогда не говоря о этомъ предметѣ, оставятъ вашей любовницѣ свободу дѣйствовать сообразно съ природными влеченіями; и природа сама настроитъ ее душу».

– «Итакъ, я торжественно объявляю», сказала покраснѣвъ барыня: «что вы все это время не переставали волочиться за мною». —

Каретный сарай.

Кале.

Mons. Dessein возвратился, выпустивъ насъ изъ кареты и объявилъ [дамѣ], что Графъ Л., ея братъ, только что пріѣхалъ въ гостинницу. Хотя я былъ безконечно доброжелателенъ къ этой [дамѣ], но не могу сказать, чтобы случаю этому порадовалось мое сердце, и я не могъ удержаться, чтобы не сказать ей этаго; «потому что это обстоятельство пагубно, сударыня», сказалъ я: «одному предложенію, которое я намѣренъ былъ вамъ сдѣлать». – «Совсѣмъ не нужно разсказывать мнѣ, какое было это предложеніе», сказала она, положивъ одну руку въ мою и прерывая меня: «Когда мужчина имѣетъ въ виду сдѣлать какое нибудь любезное предложеніе женщинѣ, рѣдко бываетъ, чтобы женщина нѣсколько минутъ прежде не имѣла предчувствія о немъ». —

– «Природа вооружила женщину этимъ предчувствіемъ», сказалъ я: «какъ средствомъ предохранительнымъ». – «Но я думаю», сказала она, посмотрѣвъ мнѣ въ лицо: «мнѣ нельзя было ожидать ничего дурнаго и, сказать вамъ правду, я рѣшилась принять ваше предложеніе. Ежели бы это было (она остановилась одну минуту), я полагаю, ваше расположеніе заставило бы меня разсказать вамъ исторію о себѣ, которая возбудила бы лишь одно опасное чувство въ васъ во время путешествія – состраданіе». – Сказавъ это, она позволила мнѣ. поцѣловать ея руку два раза и съ взглядомъ, въ которомъ выражалось столько чувствительности, сколько и нѣжности, она вышла изъ кареты, и сказала adieu. —

На улицѣ.

Кале.

Я никогда въ жизни не кончалъ такъ скоро двѣнадцати: гвинейнаго торга; время казалось мнѣ тяжело послѣ разлуки съ барыней, и каждая минута казалась мнѣ за двѣ; это продолжалось до тѣхъ поръ, пока я не привелъ себя въ движеніе – я заказалъ сейчасъ же почтовыхъ лошадей и пошелъ въ отель.—

«Боже!» сказалъ я, услыхавъ, какъ городскіе часы били четыре, [и] вспоминая, что я былъ только немного больше часу въ Кале. «Цѣлый томъ приключеній можетъ вывести изъ этаго маленькаго времени жизни человѣкъ, сердце котораго сочувствуете каждой вещи, и который имѣетъ глаза, чтобы видѣть тѣ вещи, которыя судьба безпрестанно разставляетъ на его пути, и который не пропускаете къ тому случаевъ. Пишу ли я съ пользою – или то сдѣлаетъ лучше другой – что за дѣло – это опыте надъ человѣческой природой; я работаю для себя, и довольно: удовольствіе, которое я чувствую при этомъ, возбуждаете мои способности, лучшую часть моей крови, и усыпляете большую худшую часть. Я жалѣю о томъ человѣкѣ, который, путешествуя отъ Дана до Бершебы, можетъ восклицать: все пусто! – и дѣйствительно оно такъ. Весь свѣтъ таковъ для того, который не обрабатываетъ плоды, которые онъ представляете». – «Я объявляю», сказалъ я, нѣжно соединивъ руки: «что я въ пустынѣ нашелъ бы предметы, которые вызвали бы мою чувствительность; ежели бы я не нашелъ лучше, я бы устремилъ ее на какую нибудь нѣжную мирту, отыскалъ бы грустный кипрусъ, чтобы соединиться съ нимъ – я бы благословлялъ ихъ тѣнь и нѣжно благодарилъ бы ихъ за ихъ покровительство – я бы вырѣзалъ свое имя на нихъ; и клялся бы, что они – любезнѣйшія деревья всей пустыни; я вмѣстѣ съ ними грустилъ бы, когда они теряли бы свою зелень, и когда они станутъ радоваться, я буду радоваться вмѣстѣ съ ними. Ученый Смельфунгусъ¹⁹¹ путешествовалъ отъ Болоніи до Парижа – отъ Парижа до Рима и т. д., но онъ выѣхалъ съ сплиномъ и разлитою желчью, и всякой предметъ казался ему безцвѣтнымъ и безобразнымъ; онъ написалъ отчете своего путешествія, но это не былъ отчетъ его путешествія, а отчетъ о его несчастныхъ и дурныхъ чувствахъ. Я встрѣтилъ Смельфунгуса въ большомъ Portico Пантеона, онъ только что выходилъ изъ него. «Это больше ничего, какъ удобное мѣсто для пѣтушинаго боя», сказалъ онъ. – «Я желалъ бы», сказалъ я: «чтобы вы ничего хуже не сказали про Венеру Медицискую», потому что, проѣзжая черезъ Флоренцію, я слышалъ, что онъ напалъ на эту Богиню и обошелся съ нею, какъ съ самою непотребною женщиною, безъ малѣйшей къ тому причины. – Я опять нечаянно встрѣтилъ Смельфунгуса около Турина, когда онъ возвращался изъ своихъ дальнихъ странствованій. У него была цѣлая куча печальныхъ приключеній, которыя онъ разсказывалъ; онъ въ нихъ говорилъ о приключеніяхъ на морѣ и на сушѣ – о канибалахъ, которые другъ друга съѣдаютъ – антропофагахъ¹⁹² – онъ былъ живой обдираемъ и его мучили и съ нимъ поступали хуже, чѣмъ съ Св. Варфоломеемъ, во всякой гостинницѣ, въ которой останавливался. —

«Я объявлю это всему свѣту», вскричалъ Смельфунгусъ. – «Лучше бы вамъ объявить это своему доктору», сказалъ я. – Мундунгусъ¹⁹³ съ огромнымъ состояніемъ сдѣлалъ весь кругъ, путешествуя изъ Рима въ Неаполь, изъ Неаполя въ Венецію, изъ Венеціи въ Вѣну, въ Дрезденъ, въ Берлинъ, не почерпнулъ ни одного великодушнаго разсказа или веселаго анекдота, но онъ путешествовалъ прямо, не смотря ни направо, ни налѣво, чтобы любовь или состраданіе не заставили его свернуть съ пути.

Но миръ имъ, ежели они его достойны. Само небо, ежели бы можно было проникнуть въ него, не доставило бы имъ предметовъ утѣшенія. – Каждый добрый духъ прилеталъ бы на крыльяхъ любви радоваться ихъ пріѣзду, души Смельфунгуса и Мондунгуса ничего бы не слыхали, кромѣ свѣжихъ гимновъ. радости, свѣжихъ и восхитительныхъ пѣсенъ любви, и свѣжихъ хваленій общаго блаженства. Я душевно жалѣю о этихъ людяхъ: они не имѣютъ способности наслаждаться; и ежели лучшая доля блаженства на небѣ досталась бы Смельфунгусу и Мондунгусу, они бы были такъ далеки отъ счастья, что продолжали бы и тамъ жаловаться и роптать въ продолженіи цѣлой вѣчности. —

Монтрёль.¹⁹⁴

Разъ чемоданъ мой отвязался сзади кареты и упалъ, другой разъ я въ дождикъ принужденъ былъ вылѣзать и по колѣно въ грязи помогать ямщику привязывать его; и все я не могъ догадаться, чего у меня не доставало. – Но когда я пріѣхалъ. въ Монтрёль, и хозяинъ гостинницы спросилъ у меня, не нужно ли мнѣ слугу, только тогда я догадался, что именно его-то мнѣ и не доставало. —

«Слугу? Это я сдѣлаю», сказалъ я.

«Потому что, Monsieur», сказалъ хозяинъ, «здѣсь есть одинъ расторопный и молодой малый, который бы гордился честью быть въ услуженіи у англичанина».

«Почему у англичанина скорѣе, чѣмъ у другаго?»

«Потому что они очень великодушны», сказалъ хозяинъ.

«Вѣрнѣе смерти, что это мнѣ будетъ стоить лишній livre¹⁹⁵ въ эту ночь», сказалъ я самъ себѣ.

«Но они имѣютъ средства быть такими», прибавилъ онъ.

«На это еще нужно накинуть livre», подумалъ я.

– Только прошлую ночь, сказалъ хозяинъ: un mylord Anglais présentait un écu à la fille de chambre.

– Tant pis pour Mademoiselle Jeanneton,¹⁹⁶ сказалъ я. —

Такъ какъ Jeanneton была хозяйская дочка и хозяинъ полагалъ, что я недавно во Франціи, то онъ позволилъ себѣ вольность объяснить мнѣ, что мнѣ не надо было сказать: tant pis, a tant mieux. «Tant mieux, toujours, Monsieur»,¹⁹⁷ сказалъ онъ: «когда есть что нибудь хорошаго; и tant pis, когда нѣтъ ничего хорошаго». – «Оно такъ и приходится», сказалъ я. – «Pardonnez moi»,¹⁹⁸ сказалъ хозяинъ.

Я не могу найдти болѣе удобнаго случая, чтобы замѣтить разъ навсегда, что такъ какъ: tant pis и tant mieux суть двѣ изъ главныхъ пружинъ французскаго разговора, то не худо бы было каждому иностранцу, прежде чѣмъ ѣхать въ Парижъ, привыкнуть правильно употреблять ихъ. —

Одинъ бойкой французской Маркизъ, за обѣдомъ у англійскаго посланника, спросилъ у Mister Hume ¹⁹⁹ онъ ли – поэтъ Hume? – «Нѣтъ», отвѣчалъ скромно Hume. – Tant pis, возразилъ Маркизъ.

«Это Hume – историкъ» сказалъ кто-то. «Tant mieux», сказалъ Маркизъ. Такъ [какъ] Mister Hume человѣкъ съ очень добрымъ сердцемъ, то онъ поблагодарилъ какъ за то, такъ и за другое. —

Хозяинъ, растолковавъ мнѣ это дѣло, позвалъ La Fleur’a – такъ звали молодого человѣка, про котораго онъ мнѣ говорилъ, и сказалъ мнѣ впередъ, что про его таланты онъ ничего сказать не можетъ: «Monsieur», прибавилъ онъ: «самъ увидитъ, для чего можно будетъ употребить его». – Что же касается до вѣрности La Fleur, то онъ отвѣчалъ всѣмъ на свѣтѣ. —

Хозяинъ это сказалъ такъ убѣдительно, что я тотчасъ же приступилъ къ дѣлу; и La Fleur, которой стоялъ, дожидаясь за дверью въ безпокойномъ ожиданіи, которое испыталъ каждый смертный въ своей жизни, взоше[лъ].

Монтрёль.

Я имѣю способность получить пристрастіе съ перваго взгляда на человѣка; особенно же, когда какой нибудь бѣдняга приходитъ предлагать свои услуги такому бѣднягѣ, какъ я самъ; такъ какъ я знаю эту слабость, то я въ такомъ случаѣ всегда стараюсь разсужденіемъ умѣрять это пристрастіе – болѣе или менѣе смотря по тому расположенію духа, въ которомъ я нахожусь, я долженъ прибавить, что это зависитъ также отъ полу лица, съ которымъ я имѣю дѣло.²⁰⁰ —

Когда La Fleur взошелъ въ комнату, несмотря на разсужденіе, которое я сдѣлалъ, его простодушное лицо и взглядъ тотчасъ же расположили меня въ его пользу; итакъ я нанялъ его прежде, а потомъ сталъ спрашивать, что онъ умѣетъ дѣлать. «Но я открою его таланты, когда они мнѣ понадобятся – не надо. Французъ способенъ на все», сказалъ я. – Но бѣдный La Fleur ничего не умѣлъ дѣлать, исключая какъ бить барабанъ и съиграть маршъ или два на флейтѣ. – Однако я рѣшился употребить его таланты, и могу сказать, что никогда мое благоразуміе такъ горько не смѣялось надъ моей слабостью. —