Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

Къ письму этому была приложена записка отъ Мими Коферталь слѣдующаго содержанія.

Княгиня очень больна. И. И. говорилъ мнѣ, что даже опасно больна. Мысль, что она не встанетъ отъ этой болѣзни, не оставляетъ ее, и эта мысль болѣе всего меня пугаетъ, хотя она совершенно спокойна. Вы хорошо сдѣлали, ежели бы приѣхали. Она безпрестанно въ бреду говоритъ про васъ и думаетъ, что вы въ Петербургѣ. Видно, что ее мучаетъ, что вы такъ далеко отъ нея. Я уже четвертую ночь провожу на волтеровскомъ креслѣ въ спальнѣ Княгини, но вамъ нечего говорить о моихъ чувствахъ къ ней. Вы знаете, что всѣмъ пожертвовала бы для нея, не только что нѣсколькими безсонными ночами. Я дѣлаю это съ удовольствіемъ и не ропщу.

Пріѣзжайте же поскорѣй, съ совершеннымъ уваженіемъ и т. д.

<Отвѣтъ Володи. —

Милая maman! —

Письмо твое огорчило меня не тѣмъ, что ты намъ въ немъ объявила (я ужъ это прежде зналъ), но тѣмъ, что ты говорила про это – тебѣ вѣрно это больно. Прежде, еще когда я не зналъ этого, но многое мнѣ казалось страннымъ, я не спрашивалъ у тебя объ этомъ, потому что предчувствовалъ, не знаю, почему, что тебѣ больно будетъ говорить. Я не понимаю, зачѣмъ [62] ты написала намъ это. – Неужели ты думала, что намъ когда нибудь придетъ въ голову судить тебя. Я отвѣчаю за себя и за братьевъ, что не только судить съ другими объ этомъ, но и въ голову никогда намъ не придетъ между собою разсуждать объ этомъ. Мы тебя любимъ, такъ чего же намъ больше. – >⁸⁸

На другое же утро отецъ заѣхалъ къ намъ въ пансіонъ. Я это время сочинялъ отвѣтъ на грустное письмо, которое получили наканунѣ отъ maman, въ которомъ она намъ описывала наше положеніе незаконныхъ дѣтей, но описывала его такъ, какъ могла только это сдѣлать мать, чтобы не оскорбить нашего самолюбія, но только заставить насъ полюбить ее еще больше (и такъ какъ съ любовью, по крайней мѣрѣ во мнѣ, всегда неразлучно чувство страданія) и жалѣть ее еще больше. Я прежде уже зналъ это, Володя тоже, но мы сами, по догадкамъ отыскивая рѣшенія нѣкоторыхъ вопросовъ какъ-то: почему Петруша К[озловскій] живетъ особенно отъ насъ, почему и на адресахъ папа было «Высокоблагородію», а на адресахъ maman «Ея Сиятельству» и т. д., узнавъ все, что узнаетъ мальчикъ отъ 12 до 15 лѣтъ въ пансіонѣ, составили себѣ понятіе о нашемъ положеніи. Но въ дѣтяхъ есть врожденное чувство тонкой деликатности, которое не позволяло намъ довѣрить другъ другу наши открытія. Но Вася, узнавъ нѣкоторыя неимовѣрныя вѣщи на счетъ различія половъ и происхожденія рода человеческаго, пришелъ и сталъ объявлять намъ эти новости, увѣряя, что ей Богу это правда, но мы его прогнали, сказавъ, что онъ вретъ и что ему соврали. Потомъ, разбирая тѣ же вопросы, которые и насъ приводили въ затрудненіе, онъ пришелъ повѣрить намъ свои умозаключенія, но и тутъ мы его прогнали и сказали ему, что онъ дрянной мальчишка. Не знаю, какъ другія дѣти, но я, когда еще былъ такъ молодъ, что не имѣлъ никакихъ причинъ подозрѣвать истину, я предчувствовалъ какую то тайну въ моемъ рожденіи. Когда меня бывало накажутъ, поставятъ въ уголъ, мнѣ всегда приходило въ голову, что я самый несчастный мальчикъ, что я должно быть подкидышъ, и что меня за то никто не любитъ. Это не было предчувствіе, а особенная страсть къ несчастію, которая есть въ душѣ у каждаго человѣка. Не то, чтобы человѣкъ желалъ бы быть несчастливымъ, но онъ любитъ знать, что онъ несчастливъ. – Отецъ объявилъ намъ, что ѣдетъ въ деревню и беретъ насъ съ собою сейчасъ же. —

[63] <Что-то защемило у меня въ сердцѣ, когда онъ намъ это сказалъ, и мысль моя сейчасъ обратилась къ матушкѣ.>

18 Апрѣля мы у крыльца Краснинскаго дома вылѣзали изъ дорожной коляски, (въ которой мы помѣстились всѣ 4.) Папа, выѣзжая изъ Москвы, былъ задумчивъ. Когда Володя спросилъ у него, не больна-ли maman, онъ съ грустью посмотрѣлъ на насъ и сказалъ, что да. Въ продолженіи дороги онъ успокоился и былъ, какъ и всегда, но, подъѣзжая къ дому, лицо его все болѣе и болѣе принимало печальное и задумчивое выраженіе, и когда мы выходили изъ коляски, и онъ спросилъ у выбѣжавшего запыхавшагося Фоки: «гдѣ М. Ф.?» голосъ его былъ нетвердъ, и, какъ мнѣ казалось, что за отвѣтъ Фоки такого рода какъ: «они изволили пойдти въ садъ», или «они въ гостиной», онъ сейчасъ бы отдалъ весь свой выигрышъ нынѣшняго года. Но, несмотря на то, что слезы готовы были брызнуть изъ его глазъ, Фока доложилъ, что «они уже 6-й день не изволятъ съ постели вставать», и добрый старикъ Фока, какъ бы жалѣя о томъ, что онъ обязанъ былъ нанести такой ударъ папа, прибавилъ въ утѣшеніе, отворяя въ это время дверь въ переднюю: «сейчасъ Маша понесла кашку. Только не знаю, изволили ли кушать». Милка, выпущенная изъ заключенія, съ радостью бросилась къ отцу и, несмотря на то, что она выражала радость такими красивыми движеніями, что весело было смотрѣть, папа даже не посмотрѣлъ на нее, а прошелъ прямо въ гостиную, оттуда въ фортепіянную, оттуда въ диванную, изъ которой была дверь прямо въ спальню maman. Мы шли за нимъ. Чѣмъ ближе подходилъ онъ къ этой комнатѣ, и тѣмъ болѣе <даже по спинѣ его> замѣтно было его безпокойство. Онъ менѣе опирался на каблукъ, и, хотя мнѣ не видно было его лица, всѣ тѣлодвиженія ясно доказывали это. Взойдя въ эту послѣднюю комнату, онъ шелъ уже на самыхъ ципочкахъ, едва переводилъ дыханіе и два раза перекрестился, прежде чѣмъ заглянулъ въ щелку затворенной двери.—Тамъ было темно, и слышны были тяжелые вздохи. О, какъ тяжело все это дѣйствовало на наши настроенныя къ горю тяжелымъ предчувствіемъ юныя души. Изъ боковой двери выбѣжала непричесанная Мими съ платкомъ въ рукахъ и слезами на глазахъ. Она шопотомъ сказала только: «Ахъ, И. А.», и, замѣтивъ, [64] что папа берется за ручку замка, она прибавила шопотомъ и рыдая: «здѣсь нельзя пройдти – ходъ изъ дѣвичьей». Сію минуту, какъ я это пишу, шумъ проѣхавшей мимо оконъ моихъ телѣги очень испугалъ меня. Мнѣ показалось, что я еще въ этой грустной комнатѣ, гдѣ всѣ боялись произвести малѣйшій звукъ [?] у той двери, за которой на одрѣ смерти лежала та, которую я любилъ больше всего на свѣтѣ. Мы пошли черезъ коридоръ въ дѣвичью, въ коридорѣ на дорогѣ попался намъ дурачекъ истопникъ Акимъ, который всегда смѣшилъ насъ. Когда папа прошелъ мимо его, поклонившись ему, онъ сдѣлалъ намъ пресмѣшную гримасу, но что тогда крайне меня удивило, это то, что, вмѣсто того, чтобы разсмѣшить меня, эта гримаса прибавила еще только грусти. Въ дѣвичьей двѣ дѣвушки сидѣли за работой, но, когда они привстали, чтобы поклониться намъ, они сдѣлали такія грустныя лица, что мнѣ досадно на нихъ стало, я подумалъ: «зачѣмъ они притворяются?» Пройдя еще комнату Мими, папа отворилъ дверь въ спальню, и мы взошли. Направо отъ двери были два окна, оба заставленныя ставешками, которыя были не по окошкамъ, немного малы, и сверху завѣшены платками; у однаго изъ нихъ сидѣла⁸⁹ Н[аталья] С[авишна] съ очками на носу и вязала чулокъ. Она встала съ чулкомъ въ рукѣ и черезъ очки показала намъ глаза очень заплаканные. Она не стала цѣловать насъ, какъ то обыкновенно дѣлала, но только посмотрѣла на насъ, и слезы потекли у нее градомъ. – Мнѣ не понравилось то, что всѣ, кого мы видѣли, при первомъ взглядѣ на насъ начинали плакать, когда прежде были совершенно спокойны, но потомъ, обдумавъ это, я понялъ, что они всѣ, даже и двѣ горничныя, показывали грусть не для насъ, а мы возбуждали въ нихъ слезы.

Налѣво отъ двери стояли ширмы, за ширмами, стояла кровать, столикъ, шкапчикъ, уставленной лекарствами и волтеровское кресло. На немъ дремалъ докторъ; онъ даже и не слыхалъ, какъ мы взошли. На кровати лежала maman, у кровати стояла молодая дѣвушка въ бѣломъ утреннемъ капотѣ. Засучивъ немного рукава, она терла виски maman одеколономъ. Въ комнатѣ было почти темно, жарко и пахло [65] <Что-то мятой, одеколоном, Гофманскими каплями и другимъ, чѣмъ, не знаю, какъ вамъ описать его, но это было одно изъ ясныхъ [?] впечатлѣній моихъ въ эту минуту.

Не только когда я слышу этотъ запахъ, но когда я вспоминаю о немъ, воображеніе переноситъ меня съ необыкновенной вѣрностью къ этой ужасной минутѣ.

Дѣвушка эта была сосѣдка наша, о которой maman писала, и которая была извѣстна намъ подъ именемъ la belle Flamande.⁹⁰ Лишь только она увидала насъ, она покраснѣла, отняла одну руку отъ висковъ maman только для того, чтобы освидѣтельствовать ею, не непристоенъ ли ее туалетъ (она была въ распашномъ пенуарѣ), и не кланяясь отцу, грустно, почти незамѣтно улыбнувшись, шопотомъ сказала ему: «въ забытьи». Нѣкоторые говорятъ, что въ сильномъ горѣ человѣкъ не думаетъ ни о чемъ больше, какъ о своемъ горѣ. Неправда, я былъ въ сильномъ горѣ въ эту минуту, но я замѣчалъ всѣ мелочи: напримѣръ, я замѣтилъ эту полуулыбку de la belle Flamande,⁹¹ которая значила: «хотя и грустное теперь время, но все я вамъ рада». Я замѣтилъ, какъ отецъ въ одно и то же время, какъ онъ посмотрѣлъ на лицо maman, кинулъ взглядъ и на ее прекрасныя, обнаженныя почти до локтя, руки. Я увѣренъ, что отецъ, который былъ убитъ горемъ въ эту минуту, полюбовался этими руками, но подумалъ «какъ можно въ такую минуту думать о такихъ вещахъ». Глаза maman были открыты, но она не видала. О, никогда не забуду я этаго страшнаго взгляда! Въ немъ было видно ужасное страданіе! Насъ увели. Больше я ничего не помню, не знаю и вспоминать не хочу. Страшно! Я потомъ у⁹² Прасковьи Савишны спрашивалъ о кончинѣ матушки. Вотъ что она мнѣ сказала. «Какъ васъ увели, она еще долго металась, моя голубушка, какъ давило ее точно что то, потомъ спустилась съ подушекъ и будто задремала такъ тихо, спокойно, точно Ангелъ небесный, только дышала тяжело. Мы хотѣли съ С[офьей] А[лександровной] хоть подушечку подъ головку подложить. Но П. И. сказалъ, что лучше ее не трогать, чтобы не разбудить. Я вышла посмотрѣть, что питье не несутъ, прихожу, а ужъ она опять, моя сердечная, все раскидала на постелѣ и все манитъ Софью Александровну къ себѣ. Та нагнется къ ней, а ужъ силъ, видно, нѣтъ сказать что; отворитъ губку и только вздохнетъ, потомъ все охала: «Боже мой, Господи, дѣтей, [66] дѣтей.» И какимъ жалобнымъ голосомъ. Видно хотѣлось ей васъ благословить. Я хотѣла за вами бѣжать. И. М. опять сказалъ: «не надо, это хуже встревожитъ, не ходи», и послѣ ужъ только все руку подыметъ и опять опуститъ. И что она этимъ хотѣла, Богъ ее знаетъ. Я такъ думаю, что васъ заочно благословляла, да видно не привелъ Господь. Потомъ видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазамъ видно, что ужасно мучалась бѣдняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божія, не остави ихъ», и уцѣпилась зубами за простыню, а слезы въ три ручья такъ и потекли. – «Ну потомъ?» спросилъ я. – «Что потомъ, батюшка», и слезы закапали изъ глазъ доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На столѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свѣчи нагорѣли, одинъ дьячокъ сидѣлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть, но я видѣлъ только свѣтъ, парчи, серебряные подсвѣчники. Я сталъ смотрѣть пристальнѣе, взоры мои устремлялись на то мѣсто, гдѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, вѣнчикъ, и еще что-то бѣлое цвѣта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себѣ, что это не можетъ быть – все сливалось вмѣстѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрѣть, но и тутъ сначала я не вѣрилъ себѣ, что то желтоватое безцвѣтное мѣсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мнѣ страшно было вѣрить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щекѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вѣки, лобъ, на которомъ сгладились всѣ морщины, – все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. – <Я смотрѣлъ, смотрѣлъ и долго смотрѣлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нѣтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвѣтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дѣйствительность.>

Я увѣренъ, что ангелы, которые въ небесахъ несли душу моей матери, чтобы вселить ее въ жилищѣ праведныхъ и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Такъ пробылъ я, облокотясь къ стѣнѣ до тѣхъ поръ, пока не отворилась дверь, и не взошелъ другой дьячокъ на смѣну. Это разбудило меня. Все время, которое я провелъ въ этомъ созерцаніи, можно вычеркнуть изъ моей жизни; я не помню,⁹³ но зато послѣ смерти моей, я увѣренъ, что душа моя вспомнить эти минуты. Я не плакалъ, но когда меня разбудили, я замѣтилъ, что мнѣ пора выдти, и мысль, что дьячокъ, который видѣлъ мое положеніе, можетъ принять его за безчувственность и дѣтское любопытство, пришла мнѣ. Я перекрестился, поклонился въ землю, и слезы хлынули изъ глазъ моихъ градомъ. Было 12 часовъ; я пошелъ спать. Я спалъ крѣпко, спокойно и долго⁹⁴. Нервы мои успокоились, утромъ мы пошли къ панаѳидѣ, которую служили передъ тѣмъ, какъ нести тѣло въ церковь. Дворовые и крестьяне пришли всѣ въ слезахъ прощаться. Мнѣ досадно было, что и они плачутъ и показываютъ знаки горести также, какъ и я, и что нѣтъ мнѣ никакого средства показать имъ, что я огорченъ больше всѣхъ ихъ (навѣрно больше половины плакали отъ души). Напрасно я сердился на нихъ. Запахъ былъ сильный и тяжелый, но мнѣ не вѣрилось, чтобы это пахло тѣло, я искалъ другой причины. Во время понаѳиды я не молился, но стоялъ въ душѣ довольно хладнокровно, хотя плакалъ и кланялся безпрестанно въ землю. – Новый полуфрачекъ, который на меня надѣли, жалъ мнѣ подъ мышками, и рукава нехорошо сидѣли, и я чувствовалъ, что я скорѣе смешонъ въ этой одеждѣ, [68] чѣмъ жалокъ. Ежели бы меня оставили въ обыкновенномъ платьѣ, какое бы оно смѣшное ни было, хоть арлекинское, мнѣ бы это въ голову не пришло, но о новомъ, непривычномъ платьѣ я думалъ. Я наблюдалъ за позой отца, который стоялъ у изголовьи гроба блѣдный, какъ платокъ, и, какъ видно, съ усиліемъ удерживалъ слезы. Онъ былъ прекрасенъ въ эту минуту, всѣ движенія его были, какъ и всегда, граціозны, свободны и увѣренны, но не знаю, почему, мнѣ въ эту минуту представилось его лицо, когда онъ въ кондитерской хотѣлъ поцѣловать француженку. Я старался отогнать мысль о немъ, но невольно думалъ о томъ, что онъ слишкомъ величественъ въ своей горести. Я не могъ понять, почему онъ не плачетъ и старается выказывать твердость. – Онъ старался сказать твердымъ голосомъ, чтобы пода[ли] табуретъ къ гробу, но голосъ его дрожалъ.

Афектація всегда поражала меня. Онъ старается и можетъ удерживаться отъ порывовъ горести и даже помнитъ о томъ, что нужно, стало быть и онъ не такъ убитъ горемъ, чтобы думать только объ немъ. Я почувствовалъ [въ] немъ [?] это и обвинилъ его въ томъ же, въ чемъ обвинялъ и себя. Меня утѣшала мысль, что не я одинъ безчувственъ. Панафида кончилась, лицо открыли, и всѣ стали прощаться, прикладываться, но намъ не позволили. Я стоялъ и смотрѣлъ на эту печальную церемонію. Подошла прикладываться какая то крестьянка съ дѣвочькой лѣтъ 6 на рукахъ. Въ это самое время я хотѣлъ уйдти и сталъ кланяться въ землю, но только что я нагнулся, меня поразилъ страшный крикъ, но такой страшный, такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 лѣтъ, я никогда его не забуду, и всегда пробѣжитъ дрожь по моему тѣлу, когда я вспомню объ этомъ «а…а...а…» Я поднялъ голову – на табурете подлѣ гроба стояла та же крестьянка, держа въ рукахъ дѣвочку, которая взмахнувъ руками и отвернувъ голову, откинулась назадъ и продолжала кричать страшнымъ испуганнымъ голосомъ. Я вскрикнулъ, я думаю, ужаснѣе этой дѣвочки и выбѣжалъ изъ залы. Неужели здѣсь, въ этомъ гробу, лежитъ maman, и она возбуждаетъ ужасъ, та же maman, съ которой мы всегда жили, моя мать?! Это ужасно!!

<Я говорю, что есть какое то наслажденіе въ горѣ. И вотъ доказательство: въ то время, какъ я описывалъ это несчастіе, я чувствовалъ его не слабѣе, какъ тогда; мнѣ это доставляло какое то грустное удовольствіе. Но довольно.—>

Планы отца насчетъ насъ перемѣнились. Въ пансіонъ мы больше не возвращались, и въ ту же осень онъ повезъ насъ въ Д. Гимназію и поручилъ своему старому пріятелю. Перспектива наша была уже не купечество, а университетъ, служба. Капитала же, который онъ намѣренъ былъ положить на наше имя, онъ не положилъ, не знаю, почему. Должно быть потому, что весь его капиталъ, состоящій изъ 300,000,⁹⁵ [69] онъ оставилъ себѣ на игру. Игроку и нельзя было иначе поступить, тѣмъ болѣе, что все свое имѣніе онъ намѣренъ былъ передать намъ тогда, когда мы выйдемъ изъ Университета и получимъ первой чинъ (который въ то время давалъ родовое дворянство), въ противномъ же случаѣ, онъ намѣревался продать его и дать намъ деньгами. Но всѣ эти предположенія были такъ шатки и подвержены столькимъ случайностямъ, что ничего не было положительнаго. Онъ могъ умереть безъ завѣщанія, и тогда мы оставались безъ куска хлѣба. Такъ какъ онъ всю жизнь свою старался приобретать во всѣхъ отношеніяхъ; такъ какъ для того, чтобы приобретать, нужно умѣть пользоваться удобными случаями, онъ никогда [ни] на что неизмѣнно не рѣшался.

Смерть матушки однако была для него тяжелымъ ударомъ. Это горе такъ сильно на него подѣйствовало и такъ скоро прошло, какъ то лишь бываетъ съ людьми, одаренными такими пылкими страстями и способными быстро увлекаться ими.

Теперь слѣдуютъ 6 лѣтъ новой жизни, обстоятельства которой я вамъ описывать не буду. Ознакомлю васъ только съ главными переворотами, случившимися въ нашемъ семействѣ, и съ лицами, составляющими его. Отецъ жилъ зимы въ Москвѣ, и послѣ 4 удачныхъ зимъ (въ отношеніи игры) дѣла пошли худо, и онъ въ двѣ послѣднія зимы проигралъ все и остался при св'оихъ 400 душахъ, правда, очень хорошо устроенныхъ, потому что лѣтомъ, живя въ деревнѣ, онъ занимался хозяйствомъ и привелъ его въ довольно рѣдкіе между Русскими помѣщиками порядокъ и устройство.

Любочка, я уже вамъ сказалъ, кажется, была очень хорошенькая дѣвочька и стала хорошенькой дѣвушкой. Знали, что у отца есть деньги, и что онъ намѣренъ ей дать хорошее приданое. Подвернулся К. помѣщикъ, дальній сосѣдъ по имѣнію, но близкій знакомый по охотѣ, скупой, пожилой и грубой хохолъ Пестовичъ, [70] сдѣлалъ предложеніе. Обоюдныя условія насчетъ приданаго покончили съ большой тщательностью со стороны Пестовича и съ притворною щедростью и беззаботностью со стороны отца. Любочку мы совершенно потеряли изъ виду. Вся Губернія толковала, что отецъ мой прекрасный, примѣрный отецъ, что онъ такъ пристроилъ дочку, что хоть бы родному [?]. Да и что говорить, какіе балы задавалъ! – Мими Купферталь послѣ свадьбы была отпущена. Семейство Ипатовичъ оказалось чудомъ неблагодарности, по ея словамъ. Что, ежели бы Княгиня была жива и видѣла это? Карлъ Иванычъ давно былъ отпущенъ. Мими жила съ Юзой въ Москвѣ и, неизвѣстно, на какія суммы, нанимала квартиру, лучшихъ учителей всѣхъ возможныхъ искуствъ и наукъ для образованія необыкновенныхъ способностей ко всему Юзы. Подробное положеніе всѣхъ этихъ лицъ вы узнаете изъ послѣдующихъ моихъ записокъ. Теперь поговорю немного про насъ и наше развитіе въ этотъ 6-ти годовой періодъ.

Чтобы понять характеръ молодыхъ людей, нужно разсматривать поступки ихъ въ трехъ главныхъ сферахъ и подвиги ихъ на трехъ этихъ поприщахъ; имянно: наукъ, свѣтскаго обращенія и нѣжнѣйшей изъ страстей. – Подъ свѣтскимъ обращеніемъ я разумѣю обращеніе со всѣми людьми, съ которыми судьба сталкиваетъ человѣка: высшихъ, низсшихъ, равныхъ. Начну по старшинству съ Володи. Въ общихъ чертахъ описывать характеръ такъ трудно, что даже невозможно. Я разъ уже пробовалъ описать вамъ въ общихъ чертахъ нашу жизнь въ училищѣ, и мнѣ не удалось. Теперь, чтобы дать вамъ понятіе о нашихъ респективныхъ характерахъ, я возьму эпизоды изъ нашей жизни самые простые, но постараюсь какъ можно подробнѣе передать ихъ вамъ, и съ тою же простотою, [71] съ которою тогда они представлялись мнѣ.—

Какъ уже я сказалъ вамъ, мы были поручены одному пріятелю папа, у него и жили. – Пріятель этотъ былъ профессоромъ физіологіи человѣческаго тѣла и Анатоміи, вмѣстѣ читалъ онъ Исторію Медицины. Отецъ мой знавалъ его въ первой своей молодости, былъ съ нимъ однокашникъ. Обращаясь всегда въ высшемъ или близкомъ къ высшему кругу обществахъ, отецъ совершенно упустилъ его изъ виду и даже, ежели бы и имѣлъ его на виду, то не очень бы обрадовался. Когда же пришло время насъ пристроить, папа вспомнилъ, хотя и не блестящаго, но полезнаго въ настоящихъ обстоятельствахъ профессора и узнавъ, что онъ преподаетъ вышеозначенныя науки, и что онъ деканъ и даже одно время исполнялъ должность Ректора, сообразилъ, что эта связь, которую совершенно отъ него зависитъ поддержать визитомъ и ласковымъ обхожденіемъ, можетъ быть для него и для насъ крайне полезна. Папа почиталъ безполезнымъ освѣдомиться о томъ, въ какомъ онъ Факультетѣ былъ Деканомъ, довольно того, что это слово звучало пріятно въ его ушахъ, особенно съ прибавленіемъ Профессоръ Эмеритъ[?], не обращая вниманія на то, что мы никогда не предназначались къ Медицинской карьерѣ; онъ вообразилъ, что его вліяніе на всѣхъ молодыхъ людей, воспитывающихся въ Университетѣ, всемогуще. Сообразно съ этимъ, сдѣлавъ первый визитъ самому Доктору и вторичный его семѣйству, папа умѣлъ, несмотря на пришепетованіе, внушить величайшее уваженіе къ своей особѣ будущему нашему покровителю, который, несмотря на всѣ свои прекрасныя качества, былъ очень тщеславенъ и твердо убѣдился въ томъ, что онъ можетъ быть намъ полезенъ, и что это составитъ его непремѣнную обязанность для того, чтобы не отстать отъ общества и всегда быть въ состояніи возобновить съ нимъ [72] связи, съ помощью которыхъ онъ будетъ въ состояніи прилично пристроить свою 16-ти лѣтнюю дочку, бѣлокуренькую овечку Зинаиду. Но что я разсказываю? Я только хотѣлъ сказать, что мы жили у Доктора, и въ 1836 году въ Апрѣлѣ Володя, у котораго была особенная комната, сидѣлъ въ ней на большомъ креслѣ съ полозьями, которое пріятно покачивалось, держалъ въ рукахъ тетрадки Уголовнаго права и, задравши ноги кверху, смотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ [на] стѣны и потолокъ своей комнаты. —

Дѣло происходило передъ экзаменами, за 5 дней до экзамена Уголовнаго права Профессора Шмерца [?], который, какъ то было извѣстно черезъ некоего студента – собаку, который составлялъ вопросы, былъ недоволенъ осанкою Володи, находя ее слишкомъ самостоятельною, и выражался такъ: «Я знать ничего не хочу; я сужу по репетиціямъ, а г-нъ Картилинъ [?] отозвался, что онъ не м[ожетъ] приготовить всѣхъ прочитанныхъ лекцій. Посмотримъ, онъ уменъ, я знаю, но и я тоже твердъ въ своемъ словѣ. Г-нъ К. еще молодъ, и ему нужно пробыть два года въ 3-емъ курсѣ для узнанія основательнѣе предмета».

Понятно, что Володя занимался этимъ предметомъ преимущественно передъ другими и неусыпно. Комната его была расписана по всѣмъ стѣнамъ Филоссофіями уголовнаго права и даже въ одномъ мѣстѣ конспектъ смѣшанныхъ теорій доставалъ до потолка. Меблировка Володиной комнаты состояла изъ кресла на полозьяхъ, смѣло, какъ говорилъ Володя, кинутаго на середину комнаты. Всѣ находили, что это кресло, хотя и чрезвычайно пріятно въ немъ качаться, стоитъ не у мѣста, но Володя утверждалъ, что это такъ нужно, и что онъ, какъ хорошіе живописцы, не размазываетъ тщательно картины, a смѣло сажаетъ шишки. Онъ такъ выговаривалъ это слово шишки» и, сжимая всѣ [73] пальцы правой руки, дѣлалъ ими движеніе, какъ будто бросая что-нибудь съ отвращеніемъ, что всѣ слушавшіе его невольно убѣждались, что это кресло шишка и стоитъ прекрасно.

Заговоривъ о шишкахъ, я нахожу, что это темно для всѣхъ, кромѣ членовъ нашего семѣйства [и] короткихъ знакомыхъ, и понять настоящее значеніе того, что я говорю, можетъ только человѣкъ, котораго я называю понимающимъ. Я обѣщался вамъ растолковать то, что я называю понимающими [и] непонимающими людьми. Нѣтъ удобнѣе случая. Но приступая къ этому объясненію, я боюсь, что не съумѣю провести для васъ эту черту, которая въ моихъ глазахъ раздѣляетъ весь родъ человѣческій на два разряда. Ни одинъ изъ качественныхъ противуположныхъ эпитетовъ, приписываемыхъ людямъ, какъ-то, добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, я не умѣю прилагать къ людямъ: въ жизни моей я не встрѣчалъ ни злого, ни гордаго, ни добраго, ни умнаго человѣка. Въ смиреніи я всегда нахожу подавленное стремленіе гордости, въ умнѣйшей книгѣ я нахожу глупость, въ разговорѣ глупѣйшаго человѣка я нахожу умныя вѣщи и т. д. и т. д., но понимающій и не понимающій человѣкъ, это вѣщи такъ противуположныя, что никогда не могутъ слится одна съ другою, и ихъ легко различить. Пониманіемъ я называю ту способность, которая способствуетъ намъ понимать мгновенно тѣ тонкости въ людскихъ отношеніяхъ, которыя не могутъ быть постигнуты умомъ. Пониманіе не есть умъ, потому что, хотя посредствомъ ума можно дойдти до сознанія тѣхъ же отношений, какія познаетъ пониманіе, но это сознаніе не будетъ мгновенно, и поэтому не будетъ имѣть приложенія. Отъ этаго очень много есть людей умнѣйшихъ, но не понимающихъ; одна способность нисколько не зависитъ отъ другой. —

[74] Тактъ опять совсѣмъ другое дѣло. Тактъ есть умѣніе обращаться съ людьми, и хотя для этого умѣнія необходимо пониманіе отношеній людскихъ, но это пониманіе можетъ происходить отъ привычки, отъ хорошаго воспитанія, а чаще всего люди, такъ называемые съ тактомъ, основываютъ эту способность на хладнокровіи, на умѣніи владѣть собою и на медленности и осторожности во всѣхъ проявленіяхъ. Отъ этого большей частью люди съ тактомъ люди непонимающіе. Медленность и хладнокровность совершенно противуположны этой способности, основанной, напротивъ, на быстротѣ соображенія. Какая разница между человѣкомъ, который ѣдетъ съ визитомъ соболѣзнованія въ домъ, хозяева котораго сильно огорчены потерею какого нибудь родственника и говорить тамъ, почитая то своею обязанностью, пошлыя и избитыя фразы участія, и тѣмъ, который, предвидя въ этомъ визитѣ много тяжелыхъ минуть, не ѣдетъ вовсе? Какая разница между человѣкомъ, который съ перваго взгляда на другаго человѣка говоритъ вамъ: «это порядочный человѣкъ», и тѣмъ, который парикмахера принимаетъ за артиста? Какая разница между тѣмъ человѣкомъ, который, когда кончился анекдотъ, спрашиваетъ васъ: «ну, а потомъ?» не понимая, какъ грубъ этотъ вопросъ, и тѣмъ, который, когда вы только начинаете разсказывать, оцѣнилъ уже вашъ разсказъ и никогда не спроситъ этаго? Разница между человѣкомъ понимающимъ и непонимающимъ. Самыя пріятныя отношенія съ людьми понимающими. Есть много понятій, для которыхъ не достаетъ словъ ни на какомъ языкѣ. Эти то понятiя могут передаваться и восприниматься только посредством пониманiя. Чтобы передать такого рода понятіе, для котораго нѣтъ выражения, один из собѣсѣдников говорить другому одинъ изъ признаковъ этаго понятія или выражаетъ его фигурно; другой [75] по этому признаку или фигурѣ, a болѣе по предшествующему разговору и выраженiю губъ и глазъ понимаетъ, что первый хочетъ выразить, и, что бы еще болѣе объяснить понятіе и вмѣстѣ съ тѣмъ показать, что оно для него понятно, говорить другой характеристическій признакъ. Это средство распространяетъ кругъ разговора и притомъ доставляетъ большое наслажденіе. Когда люди привыкли одинъ къ другому, то игра эта идетъ съ необыкновенною быстротою, и чѣмъ быстрѣе, тѣмъ пріятнѣе, какъ игра въ мячь. Въ нашемъ семействѣ пониманіе весьма развито, и сначала я полагалъ, что оно произошло отъ одинаковаго воспитанія, оттого что каждому изъ насъ вся жизнь другаго извѣстна до мельчайшихъ подробностей, однимъ словомъ, что оно происходило отъ сродства въ мысляхъ, такъ же, какъ и можетъ существовать независимо отъ способности пониманія во всякихъ кружкахъ, но сталкиваясь съ различными людьми, я убѣдился окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу въ прошедшемъ съ многими людьми, нѣкоторые сейчасъ понимали, другіе, какъ ни часто я съ ними сходился, всегда оставались непонимающими, и что рѣзкая черта эта между всѣми людьми существуетъ, хотя и съ подраздѣленіемъ: на людей, понимающихъ всегда и вездѣ, и на людей, понимающихъ въ извѣстномъ кружкѣ и вслѣдствіе извѣстныхъ обстоятельствъ. Я привелъ примѣръ шишки. Шишка называлась у насъ такая вѣщь, которая поставлена не у мѣста, съ претензіею на laisser aller.⁹⁶ – Видите, какъ много словъ въ описаніи понятія, которымъ выражалось шишка и значило гораздо больше. Такъ, шишка говорилось о извѣстномъ способѣ завязывать галстукъ; даже въ разговорѣ, въ лекціяхъ профессоровъ нѣкоторыя отступленія назывались шишка. Много было у насъ такихъ понятій, выраженныхъ странно, много типовъ. Напримѣръ, въ то время, какъ перестали носить штрипки, со стрипками выражало очень много: [76] галстукъ «со стрипками», прическа «со стрипками», даже разговоръ и манера танцовать «со стрипками» были для насъ вѣщами очень ясными. Продолжаю. Меблировка комнаты состояла изъ этаго кресла на полозьяхъ, дивана, который очень искусно превращался къ вечеру въ кровать и къ утру опять приходилъ въ первобытное положеніе, ломбернаго стола, который всегда былъ раскрытъ, и на которомъ лежали книги, тетради, пенковая трубка, изъ которой никто не курилъ и, такъ называемая, [изюм]ная чернильница съ подсвѣчникомъ въ середине. (Одинъ разъ, разспрашивая Володю объ одномъ молодомъ человѣкѣ, юнкерѣ, нашемъ родственникѣ, я сказалъ ему, не удовлетворяясь его ответами: «да ты дай мнѣ о немъ понятіе. Что онъ глупъ былъ?» – «Нѣтъ, онъ еще молоденькой мальчикъ былъ, ни глупъ, ни уменъ, такъ себѣ, но, знаешь, въ такомъ возрасте, въ которомъ всегда бываютъ смешны молодые люди. У него была губительная слабость, отъ которой, я всегда увѣрялъ его, онъ разстроитъ и желудокъ и обстоятельства, это изюмъ покупать.» – «Какъ изюмъ? спросилъ я. «Ну да какъ изюмъ? Какъ есть деньги, ужъ онъ не можетъ выдержать, посылаетъ въ лавочку покупать изюмъ, не изюмъ, такъ пряники, а не пряники, такъ саблю или тёрку какую нибудь купитъ.») Съ тѣхъ поръ изюмомъ называется у насъ всякая такого рода покупка, которая покупается, не потому что ее нужно, а такъ. Володя признавался, что чернильница эта была куплена въ изюмныя времена, да и видъ она имѣла изюмный.