Лев Троцкий
Историческое подготовление Октября. Часть I: От Февраля до Октября

Нужно, чтобы на воле знали, что происходит в тюрьмах республиканской России, при министре-председателе Керенском, при министре юстиции Зарудном, при министре вн. дел Авксентьеве и с благословения бывшего «министра революции» Церетели, который сошел со сцены, как министр репрессии.

Мы думаем, что все изложенное резюмируется одним словом: позор!

«Пролетарий» N 2, 28 (15) августа 1917 г.

Л. Троцкий. МИНИСТР ЮСТИЦИИ А. С. ЗАРУДНЫЙ ЗАНЯТ ВОСПИТАНИЕМ Т. ТРОЦКОГО

В некоторых изданиях были напечатаны в начале августа письма т. Троцкого Временному Правительству и министру юстиции^[213] по поводу агитаторских упражнений бывшего прокурора судебной палаты г. Каринского,^[214] которому явно не давали спать лавры Переверзева – Алексинского. «Народно-социалистический» министр юстиции, как нам передают, ответил т. Троцкому особым отношением, в коем арестант поставляется в известность о том, что министр юстиции не может дать «движения» выше указанным «прошениям», так как в них заключаются «неприличные» выражения по адресу чинов судебного ведомства. «Неприличие» г. Зарудный усмотрел очевидно в утверждении т. Троцкого, что прокурор Каринский «по каналам беснующейся реакционной прессы» пускает в оборот заведомо ложные обвинения против вождей большой политической партии, и что Каринский преследует при этом не судебно-следственные, а реакционно-политические цели. Обвинение, бесспорно, очень тяжкое, но в каком смысле его можно назвать «неприличным», мы решительно отказываемся понять. И какое право имеет министр «не давать движения» тяжкому обвинению, выдвинутому против подчиненного ему лица, это понять еще труднее. Юстиция не есть богиня хорошего тона, г. министр!

Т. Троцкому остается, на наш взгляд, обратиться к г. Зарудному с объяснением примерно такого рода: «Ваше Высокопревосходительство! Бывши воспитан в дурных условиях старого режима, ожесточавшего нравы, я, за три месяца моего пребывания под солнцем отечественной свободы, не научился еще о преступных действиях республиканской прокуратуры выражаться словами, которые не оскорбляли бы чувствительности народно-социалистического генерал-прокурора»…

При посещении «Крестов» Зарудный, как нам передают, пожимал руки нескольким тюремным надзирателям. Помнится, Керенский, став министром юстиции, начал с того, что пожал руку министерскому швейцару. «Жест», что и говорить, очень выразительный. Но было бы ошибочно думать, что этим исчерпывается главная обязанность демократа. Американский президент раз в год пожимает руку всем, кому не лень; однако ж это не мешает ему быть верным стражем интересов финансовой олигархии. Демократизм столь же мало состоит в раздаче дешевых рукопожатий, как и в бурбонских окриках по поводу мнимого несоблюдения правил вежливости. Демократизм есть вопрос существа, а не формы. Демократический министр юстиции не отмахивается от тягчайших обвинений ссылкой на их «неприличный» тон. Демократический министр юстиции не покрывает черносотенной разнузданности ссылкой на «независимость» судей…

До какой степени фальшива позиция г. Зарудного, видно уже из того, что после того, как он отказался «дать движение» заявлению т. Троцкого, министру пришлось привести в «движение» самого г. Каринского. Бывший прокурор судебной палаты полетел… Это очень отрадно, хотя из этого факта было бы крайне легкомысленно заключать, будто в ведомстве г. Зарудного водворяется отныне режим демократического правосудия. Нет, для этого было бы необходимо радикальное обновление всего персонала, подчиненного г. Зарудному. А этому обновленному персоналу был бы необходим другой министр юстиции.

«Пролетарий» N 7, 2 сентября (20 августа) 1917 г.

(Помещено под псевдонимом П. Танас).

Л. Троцкий. ПРОТОКОЛ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ ПО ДЕЛУ 3 – 5 ИЮЛЯ

1917 года, сентября 1 дня, судебный следователь 24 уч. гор. Петрограда предъявил нижепоименованным согласно ст. ст. 448 и 476 у. у. суд. предварительное следствие и спрашивал их, желают ли они чем-либо его дополнить, на что обвиняемые заявили:…………… 6) Лев Давыдович Троцкий. Ввиду того, что первый же оглашенный документ (показание прапорщика Ермоленко), который играл до сих пор главную роль в предпринятой при содействии некоторых чинов судебного ведомства травле против моей партии и меня лично, является несомненным плодом сознательной фабрикации, рассчитанной не на выяснение обстоятельств дела, а на его злостное затемнение; ввиду того, что в этом документе г. следователем Александровым с явной преднамеренностью обойдены те важнейшие вопросы и обстоятельства, выяснение которых должно было бы неминуемо вскрыть всю фальшь показаний неизвестного мне Ермоленко; ввиду всего этого я считал бы политически и нравственно унизительным для себя участвовать в следственном процессе, сохраняя за собой тем большее право раскрыть подлинную сущность обвинения перед общественным мнением страны всеми теми средствами, какие будут в моем распоряжении. В соответствии с вышесказанным я не считаю возможным продолжать заслушание следственных материалов.

«Предварительное следствие о вооруженном выступлении 3 – 5 июля 1917 г. в Петрограде против государственной власти», стр. 135.

Л. Троцкий. ПИСЬМО В ЦИК

Товарищи, вчера представитель следственной комиссии по делу 3 – 5 июля сделал попытку ознакомить нас со следственным материалом. Говорю «сделал попытку», потому что дело не пошло дальше первого документа, имеющего, впрочем, с политической стороны важнейшее значение: это акт допроса поручика Ермоленко.^[215] Мы, подследственные, заявили, что ввиду характера «работы» г. Александрова мы отказываемся дальше входить с ним в объяснения. Суть дела такова. Ермоленко рассказывает подробно, как он завербовался в качестве немецкого шпиона (разумеется, с «патриотическими» целями). Для характеристики этого субъекта достаточно сказать, что, когда немцы дали ему на дорогу 1.500 руб., он спросил: «почему так мало?» (по собственному показанию). Этот Ермоленко подробно рассказывает, как он вел переговоры с немецкими офицерами о своих будущих обязанностях: шпионаже, взрыве мостов и пр., рассказывает, с кем именно он должен был сноситься в России и как. Вне всякой связи со всей этой конструкцией, он говорит, что ему сообщили, что он будет работать в России «не один», что в том же направлении в России работает Ленин со своими единомышленниками, которые посланы были «добиться отставки Гучкова и Милюкова». Никаких поручений к Ленину Ермоленко не получал, во всей его конструкции Ленин совершенно ни к чему, так сказать, насильственно введен со стороны и связан с Ермоленко не фактами и отношениями, а простой и глуповатой в своей хитрости фразой: «Вы будете не один, будет и Ленин», которому дескать поручено взрывать не только мосты, но и две крепости: Гучкова и Милюкова. Под конец еще говорится: «мне сообщили, что Ленин участвовал на совещаниях в Берлине и останавливался у Скоропись-Елтуховского, в чем я и сам потом убедился». Точка. Как убедился – об этом ни слова. Таким образом, в этом единственном «фактическом» указании Ермоленки Александров не проявил никакой любознательности: как убедился Ермоленко, что Ленин был в Берлине и останавливался у Скоропись-Елтуховского, – ведь, только это и имеет значение.

Одно из двух, либо Александров не следствие вел, а помогал Ермоленко вести подлую клевету против Ленина и всех нас в защиту… не отечества, а устраненных немцами от власти Гучкова и Милюкова. Я заявил, что ввиду этой явной недобросовестности следствия, рассчитанного не на выяснение дела, а на его затемнение, в интересах травли против нашей партии и ее деятелей, я считаю для себя невозможным ни политически, ни нравственно участвовать дальше в следственном процессе и сохраняю за собой тем большее право вести борьбу с бесчестным заговором пред лицом общественного мнения страны всеми средствами, какие имеются в моем распоряжении. Остальные товарищи сделали аналогичные заявления.

Прошу вас, товарищи, огласить настоящее письмо в ЦИК, который требовал, чтобы мы предстали пред судебными властями (Переверзева – Зарудного). Главным образом, прошу напечатать это письмо в «Рабочем». Хочу думать, что все честные издания в Петрограде и провинции перепечатают настоящее письмо.

В заключение скажу только следующее. Когда во время изложенного «сеанса» я взглянул на лицо нашего молодого друга, мичмана Ильина-Раскольникова, я не мог не сделать сопоставления: следователь Александров, который «ликвидировал» нас при царизме, предъявляет Раскольникову обвинение в политической продажности. Тут находит свое завершение целая эпоха, целая система. Да будет она проклята!

Л. Троцкий. «Кресты», 1 сентября 1917 г.

«Рабочий Путь» N 2, 18 (5) сентября 1917 г.

V. Агония мелкобуржуазной демократии

1. Перед корниловщиной

Л. Троцкий. ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?^[216]
(Итоги и перспективы)

Вместо предисловия

Со дня наступления на внешнем фронте, с 18 июня, началось отступление революции на фронте внутреннем. Это отступление, руководимое официальной «демократией», приняло после дней 3 – 5 июля панический характер. Сейчас оно представляет несколько более упорядоченный вид, не приостанавливаясь, однако, ни на один час. Война на наших глазах пожирает революцию. А так как войной командуют генералы, то они же прибирают к рукам действительную власть.

На чем это остановится? Для прогноза нужно себе прежде всего отдать отчет в характере тех сил, которые борются на политической сцене или… без борьбы капитулируют на ней. Такова задача настоящего очерка.

Первые две главы написаны до Московского совещания. Мы их оставляем в неизменном виде. Пытаясь предугадать смысл и последствия московского священнодействия, мы исходили не из заявлений лидеров и декламаций газет (никогда, кажется, лидеры и газеты не лгали, как теперь), а из классовых интересов и политических действий: этот рекомендованный Марксом метод несравненно более надежен.

Даже после того, как Временное Правительство разоружило революционный Петербург и над красным знаменем утвердило казацкую пику, оно не посмело провоцировать петербургских рабочих зрелищем совещания, которое назвали государственным, чтоб не назвать антинародным. «Живые силы» были приглашены в благочестивую и спокойную Москву. Но московский пролетариат встретил незваных гостей стачкой протеста и презрения. Отомщенный пролетариат Петербурга вздохнул в тот день полной грудью.

С позволения московских товарищей-рабочих, посвящаю им эту брошюру.

Л. Т.

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

Никто не говорит толком, для чего собирается Московское совещание. Более того: все будущие участники совещания заявляют, искренно или лицемерно, что они не знают, для чего собственно их приглашают в Москву. При этом почти все отзываются о совещании недоверчиво или пренебрежительно. Между тем все едут. Что за причина такая?

Если оставить в стороне пролетариат, который занимает особое место, то участники Московского совещания распадаются на три группы: представительство капиталистических классов, организации мелкобуржуазной демократии и правительство.

Имущие классы полнее всего представлены кадетской партией. За нею стоят помещики, организации торгово-промышленного капитала, финансовые клики, профессорские корпорации. У каждой из этих групп имеются свои особые интересы и политические виды. Но общая опасность со стороны рабочих, крестьянских и солдатских масс сплачивает капиталистические классы в один союз контрреволюции. Не прекращая своих монархических интриг и заговоров, дворянско-бюрократические и штабно-генеральские круги считают, однако, необходимым до поры до времени поддерживать кадет. С своей стороны, буржуазные либералы, подозрительно косясь на монархические клики, очень однако ценят их поддержку против революции. Таким образом, кадетская партия превращается в обобщенное представительство крупной и средней собственности всех категорий. Все притязания имущих, все домогательства эксплуататоров сливаются сейчас в капиталистическом цинизме и империалистическом бесстыдстве Милюкова. Его политика состоит в том, чтоб подстерегать все неудачи революционного режима, все его злоключения и беды и, пользуясь до поры до времени «сотрудничеством» меньшевиков и эсеров, компрометировать их этим сотрудничеством и дожидаться своего часа. А за спиною Милюкова дожидается своего часа Гурко.

Эсеро-меньшевистская лже-демократия опирается на крестьянские массы, мелкий городской люд и на отсталых рабочих; при этом чем дольше, тем больше обнаруживается, что главная сила – в эсерах, а меньшевики – с боку-припеку. Под руководством этих двух партий, Советы, поднятые сперва полустихийным напором масс на огромную высоту, с часу на час теряют свое значение и сходят на нет. Где причина? Маркс отмечал, что маленькие «великие люди» мещанства, когда история дает им щелчок в нос, никогда не ищут причины своих неудач в своей собственной несостоятельности, а непременно открывают чей-нибудь подвох или интригу. Как же было Церетели не ухватиться за «заговор» 3 – 5 июля для объяснения жалкого провала всей своей политики? Когда Либеры, Гоцы^[217] и Войтинские^[218] спасли устои порядка от «анархии», которая им, впрочем, не угрожала, эти господа искренно верили, что им, подобно гусям, спасшим Капитолий, полагается награда. И когда они заметили, что неуважение к ним буржуазии выросло прямо пропорционально их усмирительному усердию против пролетариата, они были поражены. Церетели, сам Церетели, великий маг общих мест, оказался выкинут за борт, как слишком революционный балласт. Совершенно ясно: пулеметный полк «сорвал» революцию.

И если Церетели со своей партией оказался в лагере контрразведки, Половцева и юнкеров, помогая им разоружать рабочих в интересах контрреволюции, то виною тому не политическая линия Церетели, а выступление совращенного большевиками пулеметного полка. Такова философия истории политических банкиров мещанства!

На самом деле дни 3 – 5 июля потому стали поворотным моментом в развитии революции, что они обнаружили полную неспособность руководящих партий мелкобуржуазной демократии взять в свои руки власть. После жалкого крушения коалиционного правительства не было, казалось, другого исхода, кроме взятия всей власти Советами. Меньшевики и эсеры, однако, не решались. Взять власть, рассуждали они, значит рассориться с банкирами и дипломатами, это – авантюризм. И когда, несмотря на грозный смысл событий 3 – 5 июля, вожди Совета продолжали гоняться за Ефремовым, имущим классам стало окончательно ясно, что советские политики стоят перед ними так, как мелкий лавочник стоит перед банкиром: со шляпою в руке. Это именно и придало духу контрреволюции.

Весь предшествующий период революции стоит под знаком так называемого двоевластия. Эта характеристика, исходящая от либералов, в сущности, очень поверхностна. Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций: Даны и Церетели всегда ведь готовы сделать все, что от них зависит, чтобы «безболезненно» ликвидировать раздвоение власти, передав ее целиком правительству. Но суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы.

За Советом стояли рабочие организации, вытеснившие на каждом заводе самодержавие капиталиста и устанавливавшие в предприятии республиканский режим, который однако не совместим с капиталистической анархией и требует неотвратимо общегосударственного контроля над производством. В отстаивании прав собственности капиталисты искали опоры наверху, в правительстве, толкали его со все возрастающей энергией против Советов и заставляли его убеждаться, что ему не хватает самостоятельного аппарата, т.-е. орудия репрессий над рабочими массами. Отсюда вопли против «двоевластия».

За Советом стояли выборные организации в армии и весь вообще режим солдатской демократии. Временное Правительство, идущее нога в ногу с Ллойд-Джорджем, Рибо и Вильсоном, признающее старые обязательства царизма и действующее старыми методами тайной дипломатии, не могло не наталкиваться на враждебное сопротивление нового армейского режима. Это сопротивление на верхах преломлялось в крайне ослабленном виде, через Совет. Отсюда жалобы, особенно со стороны генералитета, на двоевластие.

Наконец, и крестьянский Совет, несмотря на жалкий оппортунизм и грубый шовинизм своих вождей, стоял под все возрастающем давлением с низов, где захваты принимали тем более угрожающую форму, чем более им сопротивлялось правительство. До какой степени это последнее являлось орудием крупной собственности, лучше всего видно из того, что последний запретительно-полицейский циркуляр Церетели ничуть не отличался от циркуляров кн. Львова. И поскольку на местах советы и крестьянские комитеты пытались установить новый земельный режим, они попадали в жестокое противоречие с «революционной» властью, которая все более превращалась в цепную собаку частной собственности.

Дальнейшее развитие революции означало переход всей власти к Совету и использование этой власти в интересах трудящихся против собственников. Но углубление борьбы против капиталистических классов должно было неминуемо отвести в среде трудящихся масс первую роль самому решительному классу, т.-е. промышленному пролетариату. Для введения контроля над производством и распределением пролетариат имел крайне ценные образцы на Западе, прежде всего в так называемом «военном социализме» Германии. Но так как у нас эта организующая работа может быть произведена только на основе аграрной революции и под руководством действительно-революционной власти, контроль над производством и его постепенная организация были бы целиком направлены против интересов капитала. В то время как имущие классы стремились через Временное Правительство установить режим «крепкой» капиталистической республики, – полновластие советов, отнюдь еще не означая «социализма», сломило бы во всяком случае сопротивление буржуазии, и – в зависимости от наличных производительных сил и положения на Западе – направляло бы и преобразовывало экономическую жизнь в интересах трудящихся масс. Сбросив с себя оковы капиталистической власти, революция стала бы перманентной, т.-е. непрерывной, она применяла бы государственную власть не для того, чтобы упрочить режим капиталистической эксплуатации, а, наоборот, для того, чтобы преодолеть его. Ее окончательный успех на этом пути зависел бы от успехов пролетарской революции в Европе. С другой стороны, русская революция способна была дать тем более могущественный толчок революционному движению на Западе, чем решительнее и мужественнее она преодолевала сопротивление собственной буржуазии. Такова была и остается единственно реальная перспектива дальнейшего развития революции.

Но фантазерам филистерства эта перспектива представлялась «утопической». Чего они хотели? Они этого сами никогда не умели формулировать. Церетели говорил во всех падежах о «революционной демократии», явно не понимая, что это такое. Не только эсеры, привыкшие плавать в волнах демократической фразеологии, но и меньшевики совершенно отбросили в сторону классовый критерий, как только он начал слишком явно уличать мелкобуржуазный характер их политики. Режим «революционной демократии» все объясняет и все оправдывает. И когда старые охранники засовывают грязные пальцы в карман к большевику, то это делается не иначе, как во имя «революционной демократии»… Но не будем забегать вперед.

Предоставляя власть буржуазии или «нейтрализуя» власть путем коализации, эсеро-меньшевистская демократия фактически обезглавливала революцию. С другой стороны, отстаивая советы, как свои органы, мелкобуржуазная демократия фактически препятствовала правительству создать административный аппарат на местах. Правительство оказывалось не только бессильно на добро, но малосильно на зло. Советы, носившиеся с довольно широкими планами, ни одного из них не могли провести в жизнь. Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга. Всюду, где они сталкивались, возникали бесчисленные конфликты. Министр и комиссары усмиряли орган революционного самоуправления, командиры скрежетали зубами против армейских комитетов, советы метались между массой и правительством. Кризис следовал за кризисом, приходили и уходили министры. Раздражение на низах было тем острее, чем более растерянный и бессистемный характер имели нажимы власти. А сверху вся жизнь представлялась сплошным разливом «анархии».

Ясно, что малодушно-двойственный режим мещанской «демократии» был внутренне-несостоятелен. И чем глубже были стоящие перед революцией проблемы, тем болезненнее обнаруживалась эта несостоятельность. Вся государственная постройка стояла на голове или на двух-трех головах. Неосторожный жест Милюкова, Керенского или Церетели грозил всегда обрушить ее целиком. И чем дальше, тем резче становилась альтернатива: либо Совет должен взять власть, либо капиталистическое правительство должно смести Советы. Нужен был только внешний толчок, чтобы окончательно выбить из равновесия все здание. Таким внешним толчком для внутренне-обреченной системы явились события 3 – 5 июля. Мелкобуржуазная «идиллия», основанная на «мирном» сожительстве двух исключающих друг друга режимов, получила смертельный удар. А Церетели получил возможность записать в свои мемуары, что его план спасения России оказался сорван пулеметным полком.