Лариса Яковлевна Шевченко
Реквием
– Ивонов, вы осознаёте положение, в котором оказались? Что это – случайность или ваша некомпетентность? Я полагаю, что только очень уж необычайное стечение обстоятельств могло толкнуть вас на такой шаг. Обрисуйте нам истинную ситуацию, восстановите картину событий. Пожалуйте на ковёр! – возвышает голос Иван Петрович, демонстрируя свою власть.
Он ещё долго нанизывает гневные фразы, а Елена Георгиевна беззлобно усмехается про себя, непроизвольно постукивая при этом по крышке стола кончиками длинных нервных пальцев: «До чего же в нём чувствуется прирожденный наставник! И эти краткие чёткие повторы одной и той же мысли с легким привкусом однообразия тоже выдают в нём педагога. Методично вдалбливает.
Шумит, пар выпускает. Чересчур резко обрушился шеф, рано вышел из себя. Смотри-ка, удила закусил. А ведь за ним прочно укрепилась репутация добряка, хотя он волен делать всё, что ему заблагорассудится. Права теперь такие руководителю даны: хочу – казню, хочу – помилую. Видно, достал его Ивонов, капитально испортил настроение. Но шеф не ищет на ком сорвать гнев, а долго и добросовестно распространяется о побочных обстоятельствах, имеющих очень отдалённое отношение к обсуждаемой теме, чтобы убаюкать себя. Выговаривается, выплёскивает раздражение на пустяках. Пытается таким способом вернуть себе душевное равновесие. А может, ещё и вчерашний звонок из Москвы раскрутил ему нервы?»
– Пошумит, пошумит да на том и успокоится. Но какие кружева плетёт! Страдает неумеренным словоизвержением, – тихо в пространство бурчит Инна, нисколько не заботясь о последствиях своих слов.
«Иван Петрович слабый руководитель? Далеко не идеальный, тем более для этой жизни. Мы с ним в этом плане схожи. Но человеческие качества перебивают его недостатки как администратора и, может, даже в чём-то компенсируют, – автоматически оценивает Елена Георгиевна своего шефа.
На «лобное» место – рядом с обшарпанной кафедрой – выходит пристыженный, красный, вспотевший Ивонов. Это огромный тридцатилетний мужчина, водоизмещением не менее ста сорока килограммов, круглолицый, черноволосый. Правда, количество волос на его голове уже приближается к стадии полного исчезновения. Стоит грузно, расставив ноги, глаза потупил, на губах неуверенная оборонительная улыбка. (Зевота одолевает смотреть на него.) Мялся, мялся, наконец заговорил:
– Не знаю, право, что и сказать. Я ничего не имею против ваших замечаний. По-видимому, здесь уместно будет заявить, что нескладно как-то всё у меня вышло. Перемудрил, недооценил сложности проекта, хоть изучил его от корки до корки, попал в затруднительное положение и сделал то, что считал единственно возможным, чтобы предотвратить чрезвычайно неблагоприятное, прямо-таки угрожающее развитие событий с моим проектом. Моё поведение продиктовано инстинктивным стремлением спасти договор.
Войдите в моё положение. Я считал этот шаг в сложившихся обстоятельствах благоразумным, думал, что в этом есть необходимость. Тогда эта идея не казалась мне такой уж абсурдной. Она имела даже некоторое преимущество перед другими. Я решил, что взял инициативу в свои руки, а тут случилось непредвиденное, и я растерялся.
Я места себе не находил. Я не то чтобы не сознавал, что делаю… внутренний голос, к стыду моему, подбивал на авантюру. Я не без долгих колебаний принимал решение. У любой идеи должны быть ноги, сама она не пробьется, но не туда я направил свои стопы.
Потом возникли новые обстоятельства. И оказалось, что уладить их не так легко, как я предполагал. Не стоит доискиваться до глубинных подспудных причин, выкапывать криминал – хотя некоторые могут придерживаться иной точки зрения, – всему виной, очевидно, всё-таки то, что я не сумел противостоять соблазну самостоятельно и быстро решить все проблемы, повёл себя, как последний недоумок. (Иногда полезно поругать себя!) Не смог я найти правильный путь. Раз за разом пытался снизить градус ситуации, но всё без особого успеха. Поздно убедился, что мои ухищрения ни к чему хорошему не приведут, что ожидаемого чуда не произойдет.
Втайне я полагал, что пронесёт, что выкручусь, не привлекая к себе особого внимания, что мой подлог в дальнейшем утонет в ворохе отчётных бумаг, а там, глядишь, удастся пересмотреть исходное соглашение. Правда, эта идея быстро потеряла для меня привлекательность. Здесь также уместно сказать, что других ввязывать я не хотел. А когда уверенность улетучилась, не решался признаться, хотя с трудом сдерживал паническое настроение. Я намеревался оповестить вас о своих затруднениях. Ну а теперь вот… руки опускаются от безысходности.
Буду краток: примите во внимание, что я сумел не отойти от тематики. Я предполагал только пользу… и, скажем так: есть у меня некоторые недостатки, но я без всякого умысла… Зло в любых формах претит мне. Понимаю, пока не поздно, надо исправлять ошибку. Надеюсь, ещё не всё потеряно, – невесело и неуверенно подбил неутешительный итог Ивонов и, тяжело переминаясь с ноги на ногу, стыдливо демонстрируя свой провал, безнадёжно поник головой.
«Надо же, подтвердились слухи о подлоге. Так, стало быть, всё это правда. Я располагала лишь самыми приблизительными сведениями, у меня не было уверенности в правоте слов Инны, и я решила, что всё это напрасная хула. Вот так дела! Не придумал ничего лучшего, как пойти на обман! Этот факт не делает Ивонову чести, – про себя отметила Елена Георгиевна. – А дознание не принесло результата. Так-таки ничего путного и не сказал. Я ничего не поняла, кроме разве что одного: Ивонов виноват и сам это признает».
Иван Петрович тем временем разразился новым потоком грозных слов:
– Не забывайте, по вашей милости мы сегодня здесь заседаем! На карту поставлен наш профессиональный престиж. Не можете обосновать свои притязания на дополнительные расходы и потребовать у заказчика новых финансовых вливаний? Со слезами не ко мне. Не грузите меня своими оправданиями, о деле говорите. Не в ваших интересах молчать. Я жду от вас простое наглядное и убедительное объяснение вашим позорным действиям, а также хочу услышать мнение о способах разрешения возможных конфликтов с заказчиками.
Да, подсуропили вы, Ивонов, всем нам. Вы отдаёте себе отчет в том, что подмочили репутацию нашему отделу? А он и так дышит на ладан, у нас и других неприятностей через край. Ещё один важный момент не упустите: конкуренты на пятки наступают. А если не удастся избежать осложнений? Как нам теперь заставить заказчиков утвердиться в уверенности, что мы ведём честную игру? А мы обязаны дать им чувство сравнительного спокойствия – по теперешним временам это немаловажно – а из-за вас мы находимся в подвешенном состоянии, – продолжал разнос шеф.
Иван Петрович никак не мог успокоиться. Ему было бы намного проще, если бы известие о подлоге настигло его вчера вечером. За ночь он успел бы переболеть неприятностью, продумать все варианты своего поведения. Он не любил скоропалительных решений. А тут как снег в июне… час назад ошарашил его заместитель. И Серафима подлила масла в огонь.
«Отчего шеф так многоречив? Помнится, ещё в детстве дрова ли колю, в огороде ли работаю или по дому вожусь – часами могла «перемалывать» в голове свои проблемы и обиды. И всё по кругу, по кругу… Но не вслух, не на публику», – вспомнила Елена Георгиевна.
Фразы Иван Петрович произносил всё резче, всё отрывистей и непримиримей. Он входил в форму, он набирал силы.
– Не юлите, скажите прямо: прибегнул к подделке, обманул, зашёл слишком далеко. Задали вы мне работы! Ведь и в самом деле, от того, как мы строим отношения с окружающими, возникают наши сознательные, а чаще всего бессознательные действия – от сострадания до предательства. А как вы интерпретируете наше взаимодействие, как созидательное? Тогда попробуйте отстоять свою точку зрения. Смоделируйте ситуацию.
К тому же потрудитесь ответить: откуда у вас иллюзия или непробиваемая убеждённость в безнаказанности? Может, именно она помешала вам задуматься о последствиях совершаемого проступка? Говорят, что новое старыми мерками не меряют, но зарубите себе на носу: порядочность должна остаться и в нашей новой, перестроечной жизни. Любые понятия со временем трансформируются, но отрекаться от всего положительного, что было при Союзе, нельзя. Это моё глубокое убеждение, – наставительно закончил Иван Петрович.
Он достал из обширного внутреннего кармана куртки большой клетчатый платок и отёр им потное лицо. Видно, нелегко дался ему обвинительный монолог.
Услышав жёсткую отповедь, Ивонов – посрамлённый и униженный – совсем сник и, торопясь поскорее завершить неприятное обсуждение, коротко и скорбно побормотал:
– Признаю, виноват. Были минуты, когда я хотел уйти из института, но не смог. Прирос, привык, полюбил коллектив.
А сам подавленно подумал: «Уж больно пренебрежительно обошёлся со мной шеф, словно стремился доказать моё полнейшее ничтожество. Даже делал обидные намёки. Что это должно означать? Не избежать мне наказания? Так или иначе, но чувствую я себя прескверно. А если до отца слух дойдет? От раздражения шеф не владеет собой или, изливая свои чувства, играет на публику? Двусмысленное всегда прячется в деталях. А я от волнения лишился дара речи, мямлил, дураком себя выставил».
– Взнуздал Ивонова шеф. Смотрите, присмирел, выслушал обвинения со спокойствием приговорённого к смерти. Слезу чуть не пустил! Как вы, конечно, догадываетесь, по большому счёту Ивонов далеко не гигант мысли. Не светит бедняге быть крупным руководителем. Нельзя ему доверить принятие решений в чрезвычайных ситуациях. Поставленный перед выбором, он теряется. Такое с ним случается сплошь и рядом, а это небезопасно. К тому же не умеет подчинять себя жёсткой необходимости. Сам может «выплывать» только благодаря невероятно счастливым обстоятельствам. А в этом конкретном случае он преследовал только личные цели, на группу ему было наплевать, – не без злорадства, тихо, так, чтобы её могла слышать только Елена Георгиевна, поделилась своим мнением Инна.
Всё это она выпалила одним духом, явно довольная возможностью продемонстрировать свою логику.
– Не твои же цели, – с быстрой усмешкой, означавшей несогласие, шёпотом откликнулась Елена Георгиевна.
– Я говорю об общественных, – обиженно отреагировала подруга. – Придёт же вам, в самом деле, такое в голову.
«Молодец, прилюдно «выкать» не забывает», – удовлетворённо подумала Елена Георгиевна и строго уточнила:
– А я сейчас думаю об Ивонове, об индивидуальной ответственности, которая никогда себя не исчерпает.
– Эх, молодёжь пошла! – ударился Иван Петрович теперь уже в лирическое отступление. – В толк не возьму, почему я должен всё перепроверять? То указание не выполнят, то недостаточную профессиональную ответственность проявят и поставят под удар работу всей организации, а у нашего отдела и так шаткое положение. Ивонов, ваш проступок затмевает ваши прошлые заслуги и причиняет моральное и материальное неудобство не только вам. Вы понятия не имеете о чувстве локтя, о чувстве коллективизма.
«Старые мотивы сгодились. Велика инерция советского мышления», – усмехается про себя Елена Георгиевна.
– Я угораю! Не верю собственным ушам. Всё-таки грешит наш шеф непростительной болтливостью. (На себя оборотись!) Мастер заливать. Опять впал в неуместное красноречие. Чем на этот раз запудрит нам мозги, что втюхает? – закатив глаза к потолку, шёпотом возмущается Инна.
А Иван Петрович вдохновенно продолжает монолог:
– Нет теперь розового оптимизма шестидесятых, а в памяти остались идейное единение людей, их моральная чистота, чувство надёжности, стабильности. Я, конечно, не затрагиваю глобальных государственных проблем, с точки зрения среднего обывателя говорю: шестидесятые были и остаются в наших сердцах.
– Иван Петрович ностальгирует по Союзу, на лирику его потянуло, – неодобрительно шепчет Инна, склонив голову к уху Елены Георгиевны. – Не перестаёт всматриваться в своё прошлое и выискивать положительное. В трудные дни мысли шефа всегда возвращаются к тем временам, когда он был молод, успешен и счастлив. Хотя это как раз я могу понять. Все мы жили с чувством глубокой веры в социализм.
– В полной мере твое замечание применимо и ко мне, – вздыхая, кивает Елена Георгиевна.
Иван Петрович повышает голос:
– Какие теперь идеалы? Машина, жена с фигурой, породистая собака, дом с бассейном и фонтаном – и всё?! Где они, истинные ценности, выверенные веками? Представление о чести быстро поменялось. Некоторые производители товаров, возможно, и могут позволить себе сбагрить халтуру не очень притязательному заказчику или незатейливому потребителю местного разлива, но у нас НАУКА! Об этом нельзя забывать, товарищи. И никто не заставит нас уважать откровенную подделку.
Раньше за идею работали лучше, чем теперь за деньги. (Хотя какие там были зарплаты!) От прекрасной мечты словно крылья вырастали. Для интеллигенции материальные блага не были определяющими, главное – сколько ты успеешь сделать людям добра, сколь близко сможешь приблизиться к истине. Какой полёт, какая радость были от удачно содеянного! Ушло это от нас. Всё делаем на бегу, нет сочувствия, нет сострадания к человеку. То было время, в котором нормально жилось и доверчивым идеалистам, и фанатам коммунизма, потому что это была их родная среда.
Сейчас происходят тектонические, не всегда правильные сдвиги в головах людей даже старшего и среднего возраста. Следуя логике прошлых лет, нам трудно связать воедино всё свалившееся на нас многообразие. Всё в стране происходит по прихоти кучки олигархов. Прут на нас, а трактор хворостиной не остановишь. Будь он трижды неладен, этот капитализм! Такой вот поворот-водоворот!
Нас учили, что если хочешь, чтобы с тобой считались – иди в ногу со временем. Вот поэтому, раз невозможно качнуть весы в другую сторону, нам требуется тотальная, глубинная перестройка собственного мировоззрения. Лихие девяностые прошли, пора серьёзно задуматься о будущем нашей страны и о себе. Мы же понимаем, что ничего чудесным образом само не изменится, тем более что рост температуры социального недовольства ещё не прекратился. И так как нас не привлекает перспектива оказаться за бортом жизни, решение напрашивается само собой: надо учиться думать и работать на опережение, иначе останемся на задворках истории. Согласитесь, я прав? И всё-таки на нашу долю выпало богатое событиями интереснейшее время!
Он мельком взглянул на Елену Георгиевну и еле заметно улыбнулся. Искал её одобрения и поддержки.
– Хорошо поёт. Разыгрывает перед нами маленький спектакль или от души говорит? – вслух, но очень тихо засомневалась Инна, вслушиваясь в слова шефа.
– Каждая эпоха выводит своих героев, – попытался подсказать Ивонов дальнейшее направление разговора и, не дождавшись приглашения, тяжело опустился на стул, сердито скрипнувший под ним.
Ивонов знает: чем больше горьких слов выплеснет шеф на «общие темы», тем меньше оплеух полетит конкретно в его адрес.
– Капитализм у нас, да только не настоящий, имитация его. Это, я вам скажу, не одно и то же, – подхватывает Иван Петрович.
– И жизнь наша – имитация, – сладким голосом подпела шефу Серафима Игнатьевна и посмотрела на него счастливыми глазами.
– Есть или была? – внимательно уточняет Иван Петрович.
– И есть, и была, – грустно выражает своё мнение обруганный Ивонов, тем самым давая шефу возможность продолжать высказываться и спорить.
В приоткрытую дверь зала заглянул запыхавшийся вахтер.
– Иван Петрович, зайдите, пожалуйста, в кабинет. Москва на проводе. Срочно, – доложил он.
2
Шеф с заместителем проследовали в кабинет. Но разговоры, шёпотом начатые в зале, не затихли, а перешли в громкую фазу.
– Если мне не изменяет память, в Париже не скажешь по внешнему виду, богатый человек идёт или нет, а у нас жуткое расслоение, пугающая разница, – осторожно произнёс грустный, нелепый, исковерканный долгим приспособленчеством инженер Белков из группы Ивонова. Высказался и трусливо замолчал.
– Можно подумать, во Франции бывал. А может, и в Америке? – ехидно фыркнул другой инженер, Власьев Борис, который был намного моложе Белкова. – Что с вами? Накатило?
Белков недоумённо заморгал, пожал плечами и отреагировал на неожиданный выпад коллеги смущённым смешком.
– Нарвались на грубость? Досталось, разделал вас Борис под орех! Выпад получился отменный. Сказал, будто по спине огрел. Молодежь и раньше не всегда была снисходительна к старикам, а теперь в особенности. Норовит нанести удар по чувству собственного достоинства и даже испытывает стыдливое удовлетворение, узнав о неудаче соперника. А некоторые и нестыдливое – не постесняются воспользоваться затруднительным положением соседа, друга, даже родственника, не ощущая при этом ни малейших угрызений совести. Не стану ехидничать, хлеб у Бориса отбирать.
Мы, старшее поколение, не принадлежим к подобной категории людей. Мы всегда стремились облегчить участь ближнего. Нас не прельщала, даже пугала такая перспектива развития взаимоотношений между поколениями, – со знанием дела внесла свою пространную лепту в разговор мужчин Инна. Не упустила случая вставить своё слово. Но на Елену Георгиевну всё же украдкой посмотрела.
И неясно было: сочувствует ли она Белкову или просто в силу привычки вклинилась в разговор и комментирует услышанное. Она и сама не определилась. Ни следа неловкости, ни жалости на её лице в эту минуту, только привычная, чуть ехидная спокойная ирония как результат многотрудного жизненного опыта, добавляющего морщинки на её подвижной, достаточно привлекательной физиономии.
Инна Григорьевна весьма сдержанно относилась к Белкову, с умеренным отвращением. Не одобряла за то, что его слова редко превращались в дела, про себя обзывала его «чертов старпёр», с таким же предубеждением относилась и к его инженерным способностям. Её раздражала его манера втягивать голову в плечи, привычка смотреть искоса, будто исподтишка задумывая гадость. Часто ловила себя на мысли, что в нём не было ничего исключительного, примечательного, а главное, в нём не наблюдалось так любимой ею в мужчинах русской широты. Скучен он был, неинтересен, если не сказать больше: безжизненный, весьма посредственный субъект. И лицо его постоянно напоминало ей физиономию человека, застигнутого врасплох за каким-нибудь непристойным занятием. Не сказать, чтобы она питала к нему жуткое отвращение или совершенно не выносила его, нет, конечно, только отзывалась о нём всегда не особенно одобрительно, хоть и не зло, и в её голосе при этом часто прорывалась брезгливость. Но своего мнения она никому не навязывала.
Инна потеряла к Белкову интерес и, подавляя в себе медленно нарастающее желание обрушить на него целый шквал оскорблений, отвернулась от коллеги.
– Ну и ляпнул, сказал, что плюнул. Это у вас в порядке вещей? На вашем месте я бы помалкивал в тряпочку. Париж ему снится! Свою жизнь здесь бы разгрести. Сейчас требуются доказательства на право существования, – тоном, исполненным грубого негодования, едко произнес совсем молодой, с недоверчивым взглядом инженер Зарубин.
Его оскорбительно насмешливые серые глаза в этот момент смотрели с вызовом. Своим вихрастым чубом и бойцовской стойкой он напоминал раздразнённого петуха.
– Я со своей стороны, не стесняясь, скажу: если вы не сумели проявить себя в Союзе, так сейчас докажите свою состоятельность. Вы теперь, как говорится, – хозяин положения. Не просиживайте штаны, не фантазируйте и попусту не раздражайте присутствующих. Боритесь не на живот, а на смерть, как того требуют законы капитализма. Нам, молодым, пример покажите, – с неприязненной насмешкой добавил Зарубин.
Белков негодующе обернулся к нему.
– Я ничего, как вы выразились, не фантазирую. «Поучайте лучше ваших паучат»! Позволю себе поставить вас в известность, что Остапа Бендера из меня не выйдет. Я – слишком социалистический. К тому же я считаю, что балансирование на острие ножа не может продолжаться бесконечно долго. А если так, то страна наша катится в преисподнюю – вот как обстоят дела. И если уж говорить о перспективах, то я бы предположил в ближайшем будущем одни лишь сложные проблемы и провалы.
У меня давно росло и множилось в душе предощущение больших перемен, и ничего тут удивительного нет, ведь беспокойство – естественный спутник неизвестности. Поначалу перемены не выглядели бесповоротными. Помню, вид у всех нас был очумелый, как у крестьян из глубинки, впервые приехавших в столицу. И вот теперь мы окончательно потеряли смыслы и ориентиры. Нельзя ставить под сомнение идеалы старшего поколения, стирать ореол былого могущества и славы нашей страны.
Нам надо заполнять жизнь добрым и высоким, а мы бешено гребём под себя всё мелкое, пошлое и надеемся, что чья-то мифическая предприимчивость возродит нас к жизни, заново зажжёт и утвердит нашу вытесненную перестройкой даже обыденную мечту. Нашим олигархам просто-напросто не хватает элементарной порядочности на то, чтобы желать направить награбленное у страны и народа на развитие производства и науки. Они, скорее всего, ещё долго будут удовлетворять свои бесконечные, ненасытные потребности.
На кого мы возложим ответственность за происходящее? Кто бы помог нам разобраться что к чему? Не разминуться бы нам со своим временем. Сейчас нет людей, готовых умереть за идею, – призвав на помощь всю свою силу воли и сдержанность, бестолково, обиженно и нудно бубнил Белков.
– Когда это было, дай бог памяти? Нечего прошлое ворошить. И не сгущайте краски. У вас от страха поджилки трясутся, потому что вы не вписываетесь в современную картину жизни. Вам не понятен её невероятно запутанный узор? Как мне представляется, ваша звезда закатилась, не успев взойти. Вы и при Союзе не смогли доказать, что способны на нечто большее, чем все от вас ожидали. Не нашли средств выражения своего таланта? Теперь есть на что свалить все свои неудачи: не было простора для творчества, да? Потом простор обрели, да денег нет. Так? А теперь вы воображаете, что пали невинной жертвой перестройки.
У вас крыша поехала, ходите как пришибленный, бормочите несуразицу. Ни дать ни взять – бедолага. Не выдумывайте! Ваши мозги всегда оставляли желать лучшего, вы нахлебник, бесталанная серость и нытик. На поддержание собственных штанов заработать не можете, а туда же… Уму-разуму нас учите, прошлое восхваляете. В пострадавшие лезете? Хотите нас разжалобить? Он, знаете ли, робок, не решается носа высунуть из пазухи своей жены, боится, что накостыляют по шее. Эдакое неприспособленное существо, которому нечем подогреть своё тщеславие и которое бесполезно нахваливать или ругать.
Нашли отговорку в перестройке? Вы – дачник-неудачник. Я не прав? Или всё же преуспели в этом как нельзя лучше? Вы же теперь, говорят, преимущественно заняты «на вольных хлебах», тогда на кой ляд вам институт? Вам здесь уже не по чину, – с язвительной любезностью в голосе продолжает Зарубин и глядит на своего товарища, надеясь на его одобрение. Но тот сидит, привалившись к стене, и дремлет под музыку романсов, тихо льющихся из его наушников.
Прямой намёк на непрофессиональное занятие Белкова был встречен бурей негодования инженеров, расположившихся на галерке и явно сочувствующих замученному нищетой старику. Их тоже безденежье «погнало в поля» и они завели огороды.
– Вы о чем? – переспросил Белков с недостаточным негодованием в голосе.
Он в буквальном смысле поперхнулся жёсткими словами молодого коллеги. Морщась от неловкости, красный от стыда и обиды, он, угнувшись, то нервно теребил полы своего заношенного пиджака, то крутил верхнюю пуговицу рубашки. И лишь иногда косо оглядывался на ровесников, ища их поддержки.
«Ну вот! Осталось перейти к изобличению слабостей других коллег, а вслед за этим к обмену дерзостями. Из-за чего сыр-бор разгорелся? И чего это Зарубин напустился на беззащитного? Не красит его грубость. Не ожидала я, что он может наслаждаться сомнительным удовольствием досадить старому человеку. Какая девальвация человеческой личности! Хочешь услышать интеллигента, а видишь перед собой хама и жлоба. Зарубин, таков твой гаденький характер? Мог бы и мягче выразить свою концепцию, ведь Белков из числа бессловесных, да и взгляды его на прошлое не отличаются своеобразием.
Нет, вы посмотрите на него, какой взъерошенный, с колючими глазами! Счёл уместным, как сам признался, разъяснить Белкову всю безнадёжность его положения, а тому в его годы уважение окружающих требуется, уверенность, что не зря жизнь прожил. Дорого могут обойтись старику злые, обидные слова коллеги. Случись что, чем тогда оправдает Зарубин своё поведение?.. Иисус Христос тоже был невиновен, а его всё равно распяли. И в наше неуверенное время трудно между плевелами находить зёрна добра.
Сам-то ты, Зарубин, из каких будешь? Если сможешь – сотрешь в порошок, а нет – так станешь стелиться, пресмыкаться? С нижними чинами жесток, категоричен и резок, а с высшими – наоборот? Зря я его, пусть даже мысленно, отхлестала? Может, Зарубин сам пропитался взрывной горечью осознания безысходности и удушающей неуверенности. И всё же…», – недовольно кривит губы Инна, молча осуждая грубый выпад молодого коллеги.
Елену Георгиевну коробят и беспокоят бестактные заявления Зарубина, удивляет способность подпевать насмешникам. Она старается подавить в себе нарастающее негативное чувство и незаметно для себя начинает выбивать кончиками длинных пальцев на кожаной папке с документами мелкую нервную дробь.
«Вот он, диалог глухих. Себя только слышат, – вздыхает она. – Все напряжены до предела. Маленькой искорки хватит, чтобы взорвались. До чего доводит безденежье! Людям, постоянно находящимся в стрессовом состоянии, можно простить некоторое временное раздражение. И ведь этот же Зарубин совсем недавно над племянником ночей не спал, на коленях перед доктором стоял, молил помочь спасти, плакал…»
Кира вспомнила, что грустные мысли о жертвенном поведении молодого инженера заставили Елену Георгиевну вернуться памятью в своё прошлое. Всплыла многолетней давности поездка на юг. «Шум моря, ослепительное солнце, обжигающая ноги галька и сынок Антоша. В воду тащила его – он оглашал визгом пляж, из воды – тоже, только уже по причине противоположной. Было ощущение счастья, несмотря на скудность и никудышное качество столовской пищи. Много ли нам тогда надо было, чтобы ощутить райское наслаждение!
А в конце отпуска я встретила на пляже однокурсницу Таню. Несколько лет не виделись, а тут, как говорится, карусель нашего бытия на миг чуть-чуть притормозила, и так совпало, что мы пересеклись. Каким болезненно-жадным взглядом она охватила моего сынишку! Сколько в нём было зависти, горечи, обиды на судьбу. Муж – тот самый однокурсник Вовка – обнял её за плечи, прижал к себе и увлёк подальше от источника страдания. Он жалел жену. Он умел любить, но когда они были студентами, не смог противостоять своей маме, потребовавшей избавиться от будущего ребенка.
Мне тогда показалось, что измученный взгляд этой молодой красивой несчастной женщины с признаками шизофрении. «Не может быть!» – воспротивилась я своим ощущениям. Я тогда долго не могла избавиться от тягостного состояния жалости. Саднило сердце, возмущённое несправедливым роком. Даже возникло на некоторое время состояние иссушающей злости и обиды. Помнится, с трудом переборола себя и твердо решила не поддаваться нервам, не расслабляться. «Какая была девчонка! Наехало на Танюшку колесо судьбы, опрокинуло, раздавило. Слишком жестокая расплата за единственную ошибку. Какие радости отпустила ей судьба? У каждого из нас есть уязвимое место. Чем она теперь живёт, что дает ей силы?» – грустила я, вспоминая её тоскливо-безумные глаза».
А Зарубин продолжал сыпать едкими фразами, ритмично ударяя рукой по спинке стула, будто отсчитывая промахи ответчика. Набухшие кровью вены на висках говорили о том, что он не шутит. И с каждым его словом Белков всё больше поникал и всё глубже вжимался в стул. Ему казалось, что его публично раздевают. Он слушал отповедь коллеги с непроницаемо-мрачным, угрюмым видом, но усталые складки его лица углублялись, болезненно опущенные уголки губ ещё больше заострялись. Он беспомощно и как-то автоматически шевелил плечами, и его сухие нервные руки бессознательно теребили полы ветхого пиджака.
«Зачем так грубо накинулся и злыми словами отхлестал человека? Ему ведь давно перевалило за шестьдесят. Перегибает палку Зарубин. Надо будет в личной беседе указать ему на недостаточно развитое чувство такта, на неумение уважать чужие права, – почувствовав в глубине души укол совести, подумала Елена Георгиевна. – Сколько помню себя, мы не позволяли себе глумиться над старшими, никогда не опускались до оскорблений, если они даже с нашей точки зрения были не правы, мы превыше всего ценили в себе интеллигентность, а теперь все молчат, никто не становится на защиту пенсионера.
Хотя чему тут удивляться, теперь каждый за себя. Конечно, любому поколению людей приходится заново возвращаться к вопросам воспитания и образования, редактировать, корректировать их в связи с меняющейся обстановкой в обществе, но базовые, нравственные основы всё-таки должны сохраняться.
А может, Белков сам позволяет обращаться с собой подобным образом, сам нарывается на грубость и обречён становиться мишенью для насмешек? И всё же ребята слишком распоясались. Какой в этом резон? Он же никому из них не конкурент, места чужого не занимает, последний кусок хлеба не отнимает. Чего ему не могут простить? Возможно, слова Белкова гораздо ближе к истине, чем им хотелось бы верить, и это их раздражает?
Старик в отцы Зарубину годится. Этого-то как раз он и не принимает во внимание и не делает скидки на возраст. Молодые жёстче нас? Бесчувственные, безразличные, будто эпидемия равнодушия прошлась по ним. Не по всем, конечно…
Другие времена пришли, и, естественно, у молодых другие приоритеты. Я склонна предположить, что злость и равнодушие у них от бессилия перед обстоятельствами, от неудач, от страха и неуверенности перед будущим. Мельчает человек, не имея достойной для ума работы. Голос истинно мыслящего человека всегда был тихим, а они на всю ивановскую… Откуда в них этот запал толпы? Слепая власть случая или всё-таки тенденция? Не понимают молодые, что их поколение стоит на плечах предшествовавших им людей. Им бы сейчас больше думать, классиков читать, свой духовный мир развивать, обращаться к искусству, подзаряжать свои сердца красотой и гармонией, а у них одни деньги в голове.
Оправдываются тем, что выживают. А наши родители и мы в пятидесятых годах тоже не жировали, но духом не падали, мечтали, работали, учились для будущего. Деньги уходят, а внутреннее богатство на всю жизнь остаётся. Духовный человек уверенней. А в чём моя вера? Только в науку и верю».
