Константин Шильдкрет
Кубок орла

Глава 25
Ходи, хата, ходи, печь

Путь был опасный. Начиная от Тулы всюду по дорогам встречались ватаги, свободно рыскающие по дорогам стаи волков. Изъеденные зверьем трупы валялись на улицах брошенных поселков, распространяя на многие версты удушливый смрад.

Петра заваливали челобитными. Но он не читал жалоб.

– Знаю, все знаю. А еще зело знаю, что поелику у нас война, то не миновать быть и испытаниям.

Губернаторы, прикрываясь царевыми указами, свирепствовали как только могли. Канцелярии их работали днем и ночью, трудясь над составлением двойных ведомостей – «истинных» и «казенных». Добрая половина «истинных» получений шла в карман губернаторов и «персон», остальная часть, заметно тая в пути, отправлялась в казну.

– Деньги! – непрестанно требовал государь.

Начальные люди не брезговали ничем. Они угоняли с дворов все, что имело хоть ничтожную ценность. Сам Меншиков содрогнулся, воочию убедившись, во что обратились целые губернии и края.

– Боже мой! Не Россия, а сплошной погост!

Набравшись смелости, он отписал царю:

«Солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата… Понеже армия так нужна, что без нее государству стоять невозможно, того ради о крестьянах попечение иметь надлежит…»

«Все так и есть, – ответил царь, – как ты описываешь, Александр Данилович. И за умные речи спасибо. Только ты еще про одну истину упамятовал: как без крестьянина солдата не будет, так не стоять и России без моря. Нам нету иного пути. А посему не оглядываясь идите к морю, все к морю, все к морю, светлейший мой князь Александр Данилович». И в самом конце прибавил: «Как на Москву обернусь, совет держать буду про Сената учреждение. В отлучки мои пускай он правит государством, во все вникает. А мне, путешествующему, где мне за всем углядеть?»

Меншиков, получив цидулу Петра, плюнул на все.

– А будь что будет! К морю так к морю. Сами знаем, что к морю. И про Сенат знаем. Все знаем. Сколько раз про сие говорилось! Только покудова Сенат учредим, людишки до остатнего все зачахнут…

Сделав смотр армиям, он вернулся усталый в свою деревушку и заперся в горенке, приказав никого не принимать.

Его уже начинала одолевать дрема, когда вдруг слух уловил чей-то доносившийся из сеней тоненький голосок.

– Отдохнуть не дадут, черти проклятые! – крикнул светлейший и, вскочив с постели, бросился к двери. – Душу вон вытряхну! Я вам… – И ахнул от удивления: – Никак Евстигней?

Отдышавшись немного, дьякон без дальних слов приступил к рассказу.

– Да тебе по умишку не дьяконом быть, – восхитился Меншиков, – а волхвом.

– Зачем волхвом… Я и протопресвитерством ублаготворюсь еси.

– Будешь протопресвитером.

– Аминь.

В тот же день Меншиков помчался в штаб.

– Мазепа? – был его первый вопрос.

– Сызнова цидулу прислал. Третью по счету. На недуги ссылается – дескать, рад бы по приказу государя содеять и со всеми полками под Стародуб идти, да на одре лежит смертном.

Меншиков отправил к государю гонца за советом.

– Так и есть! – простонал Петр, выслушав гонца. – Изменник!

Но и теперь, когда сомнений не оставалось, он еще не решался пойти на крайние меры.

– Пускай за ним скачет сам Меншиков. Пускай поглядит, прикидывается ли гетман или впрямь занедужил. И ежели уличит его в неправдах – немедля в цепи!

Тем временем Мазепа отправил к Александру Даниловичу своего племянника.

– Ради бога, – со слезами упрашивал Войнаровский светлейшего, – пожалейте дядю. Ему сейчас идти в путь все равно что в могилу отправляться.

– А могила она везде могила, – резко отрубил Меншиков. – Где судьба, там и помрет.

Войнаровский уехал ни с чем.

Мазепа не дождался племянника. К нему явился один из споручников, бывший при армии государя, и дословно передал разговор Петра с гонцом Меншикова. В тот же час Иван Степанович укатил в Борзну. Его сопровождала всего лишь горсть сердюков.

У Борзны гетман встретил Войнаровского.

– Спасайся! На тебя с войском идет Меншиков.

Мазепа переправился через Десну и соединился с драгунским шведским полком.

– И будь он проклят! – с какой-то непонятной рассеянностью плюнул царь, узнав о побеге Мазепы. – Не до него нам. Убег – черт с ним. Слава богу, что войско с ним не ушло. Только сего и страшился я…

Время отступлений и увиливаний от боев прошло. Государь приготовился встретиться лицом к лицу с шведским королем.

– Главное, – вдалбливал он близким, – не в деле со шведами, а в тыльном мире. Все сулите людишкам и давайте все что можно. Наипаче же всего не скупитесь на любые посулы.

То же внушал Петр и новому гетману Скоропадскому, за которым наказал Голицыну и отцу Никанору (за усердие возведенному в настоятели) следить «как за собственным оком».

Страх перед не знавшим поражения Карлом давно прошел у царя. За восемь лет войны Петр многому научился. Оружейные заводы и «кумпанейские» фабрики работали вовсю. Острого недостатка в снаряжении, обмундировании и провианте уже не было. Да и подстерегавший его враг был мало похож на нарвского льва, одним ударом опрокидывавшего целые корпусы русских солдат. Шведские армии скорее походили на толпы оборванцев, чем на регулярное войско.

Царь хоть и торопился, но занять Полтаву не успел. С одной стороны войти в город помешали болота и река Ворксла, с другой – уже орудовал неприятель. Для связи с осажденными Петр приказал метать в Полтаву бомбы, начиненные письмами.

Вскоре через головы врага в Петров стан прилетела ответная бомба: «Пороху почти нет. Долго держаться не можем».

Двадцать шестого июня 1709 года государь проехал по фронту. Смотр удовлетворил его. Войска выглядели бодро, даже молодцевато. Поутру начался бой, а к обеду Петр, хмельной от счастья, уже писал Скавронской:

«Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил; единым словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побита, о чем сами от нас услышите, и для поздравления приезжайте сами сюды».

– А теперь столы! – по-мальчишески закричал государь. – Столы! Вина! И-эх, гуляй, веселись! Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь!

На обед были приглашены пленные: первый министр Карла граф Пипер^[46], фельдмаршал Реншельд, четыре генерала и множество неприятельских офицеров.

Меншиков сам налил первый кубок и подал Петру.

Все встали.

– Я пью за здоровье учителей! – рявкнул царь. – За здоровье учителей, научивших меня военным артеям!

– Осмелюсь спросить, кто эти учители? – обратился Реншельд через толмача к государю.

– Вы, господа шведы!

Глаза пленника повлажнели, на лицо легла тень горькой улыбки.

– Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей.

Начался пир.

Было еще далеко до утра, когда Петр проснулся. От хмеля не осталось и следа. Только во рту держался еще тяжелый дух винного перегара да правая сторона головы как будто казалась тяжелее левой.

– Пора! – толкнул он храпевшего рядом светлейшего, но тот что-то промычал и повернулся к стене.

Выскочив в сени, государь вернулся с ушатом холодной воды.

– Зело помогает. Лучше ослопа.

Через час светлейший с девятитысячным войском спешил уже в погоню за шведами. Догнал он их у Переволочны. Население, испугавшись боя, бежало в лес, разрушив предварительно мост через Днепр. Шведы попали в ловушку и сдались без боя. Карл и соединившийся с ним Мазепа едва успели переправиться в лодке на другой берег.

– К чертовой матери! – плюнул в их сторону Меншиков. – Порезвитесь, покелева на свободе.

Погоняя прикладами шестнадцать тысяч пленных, армия светлейшего вернулась в Полтаву.

– Поздравляю с викторией нового фельдмаршала! – приветствовал государь «птенца».

– Земно кланяюсь за сию милость высокую, ваше величество. Но ежели нынче же в солдаты меня разжалуете, Богом клянусь, все едино до последнего издыхания буду славословить великое имя великого нашего Петра Алексеевича.

И, сморгнув непрошеную слезу, Александр Данилович приник в долгом поцелуе к плечу Петра.

Часть вторая

Глава 1
На новое жительство

C тех пор как сгорели хоромины, купчины словно бы сговорились: никакой силой нельзя было загнать их в Безобразовку.

А чего только не придумывал Лука Лукич! Он и песенников завел, и цену сбавил, и вино разбавлял такими снадобьями, что «от единого духу нутро обжигало»… И ничего, ровнехонько ничего не выходило. Метелица ли колдует, заметая дороги, пугает ли татями темная ночь, дождь ли сечет, – именитые люди хоть и ругаются на чем свет стоит, а проезжают мимо. «Метелица от Бога положена, а попадутся тати иль нет, бабушка еще надвое сказала. Буде же разбойные и повстречаются, видно будет, кто одолеет. Фузеи и топоры всегда наготове в дороге. Иная стать, ежели на тебя, хмельного, не где-нибудь, а в терему нападут».

От такой беды Лука Лукич даже животом занедужил.

Поначалу он еще терпел кое-как, таил надежду. Но время шло, а ничего не изменялось. Кружало стояло пустым. И в конце концов целовальник решил распроститься с проклятым местом. Продав все что можно было, он отправил Проньку в деревню к родичам, а сам укатил с Васькой в Москву.

Дни стояли знойные, хлеба у Васьки было столько, что хоть птицам раскидывай. Васька и не заметил, как прикатил в столицу.

Первым делом они остановились у часовенки и, отслужив молебен чудотворной Троеручице, отправились по делам.

У Китайгородской стены Лука Лукич осадил лошадь:

– Смотри, Васька, с возу ни-ни. Потому тут тебе не Безобразовка: чуть зазеваешься, не токмо воз – тебя упрут. И не учуешь.

Когда хозяин ушел, сидельчика так и потянуло к шумливым рядам. Чтобы не поддаться соблазну, он плотно закрыл глаза и принялся насильно вспоминать про село. Но несмолкаемый гомон дразнил любопытство, не позволяя сосредоточиться. «Единый разочек пробегусь, – подумал Васька, словно убеждая себя в том, что от такой короткой прогулки не станется греха. – Ей-богу, сейчас обернусь».

Подошвенный и голенишный ряды ему не понравились: «Смердит, а никакой тебе ни корысти, ни радости». Зато пушной ряд, где громоздились соболи, бобры, лисицы, медведи, волки и шкуры бог весть еще каких зверей, привел его в неописуемый восторг. «Эка живут на Москве! И даст же Бог!»

Хрипло выводя горлом какую-то песню, мимо прошла молодушка. Васька с удивлением поглядел ей вслед, потом не выдержал и побежал за ней.

– Тетинька, а тетинька! Пошто колечко не на персте носишь, а в губах держишь?

Кто-то из толпы объяснил, что в Москве все гулящие девки держат в губах бирюзовое кольцо, «чтоб прознать ее легче было». Васька сразу повеселел.

– А и у нас «хоромины» были, – обратился он к женщине. – Выходит, и ты из «хоромин» будешь?

Она ничего не поняла, но нежно провела рукой по его щеке:

– Наши хоромины, паренек, улица темная. А ты сам откелева есть?

Узнав, что сидельчик только что приехал в Москву и оставил без призора воз с добром, она страшно переполошилась; оглядевшись по сторонам, крикнула кого-то по имени.

К ней подошел опрятно одетый старик, очень солидный на вид, и они втроем торопливо направились к коновязи.

– Цел, слава богу! – перекрестился Васька.

– Теперича будет цел, – улыбнулся старик и тоже перекрестился. – Вы идите поглазеть на изобилие всяческое, а я тут косточки малость поразомну.

Спокойный теперь за хозяйское добро, мальчик вернулся с женщиной в ряды.

Его все поражало. С широко раскрытым ртом он бегал от ларька к ларьку, пожирая глазами монисты, кушаки, шапки, сукна, объярь, кафтаны, церковную утварь, пироги, огромнейших осетров, бараньи туши, зеркальца, гробы, посуду, калачи.

Вдруг он остановился растерянный: а где же тетинька? Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.

Васька помчался к воротам. Но и воза не было на месте. Отчаяние охватило мальчика.

– Убьет Лука Лукич! – заревел он и бросился в самую гущу толпы.

Только за городом, укрывшись в роще, он почувствовал себя в безопасности. Отдышавшись немного, первым делом ощупал грудь. Заветный узелочек с деньгами был цел. По его лицу разлилась блаженная улыбка:

– Тут!

Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребенок.

Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплелся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избенки, он хотел уже взяться за ручку двери и вдруг оторопел. Ему отчетливо послышался голос Луки Лукича.

Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.

– Свят, свят, свят! Наваждение! – перекрестился он и побежал дальше.

Так подкрадывался он то к одной избенке, то к другой, пока наконец не заснул у чьего-то порога.

Утром он проснулся на куче тряпья, в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.

– Пожуй, внучек, – сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.

В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.

– Аль маловато?

– Корочку бы еще.

Старик подумал и отдал последний кусок.

– Кушай, внучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. – И, слезливо заморгав, спросил: – Сирота?

– Сирота.

– Ну, выходит планида^[47] тебе жить у меня.

– Я и то проситься хотел…

Поговорив с приемышем, старик собрался в дорогу.

Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.

За разговором они незаметно подошли к свалке.

Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпье.

За каких-нибудь два часа сума была полна.

– Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! – похвалил старик. – Внучки мои, царство небесное, Коленька с Аннушкой, вдвоем мене добывали, чем ты один.

В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.

– Только-то! – почесал Васька переносицу. – А я, бывало, в «хороминах» за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.

Онуфрий вздохнул:

– От наших трудов праведных не наживешь палат каменных…

– А ты за другое возьмись.

– Где, внучек, другое найдешь?

И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.

– Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.

Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги… Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».

На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.

Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улегся, сменился унынием: «Эдак жить, и впрямь за его Колькой и Анкой уйдешь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина…

Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.

Утром он пришел на фабрику компанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.

– Сиротина я, – поклонился он в пояс мастеру. – Возьми Христа для в ученье, дядинька.

Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.

Васька долго бродил вдоль высокого забора, подглядывая в щелочки, – изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.

– Фу ты! – ужаснулся он. – Словно сызнова на свалку попал!

Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьем нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе и, когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.

Одним прыжком Васька выскочил на двор.

Из амбара доносились сдержанные голоса. Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щелок для беления полотен. У котлов с мешалками в руках стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щелоком глаз непрестанно лились слезы. «Чего это они плачут?» – недоуменно подумал Васька, но тут же сам потер кулачками зачесавшиеся глаза.

– Побудь, побудь, – улыбнулся кто-то. – Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.

Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.

Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», – решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины.

– Можно, тетинька, с тобой робить?

Работные переглянулись между собой.

– У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.

Васька рукой погладил край стана. Но в то же мгновение его шлепнуло по затылку.

– Шкуры! – заревел над ним чей-то бас. – Я вам покажу разговор!

Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна – до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.

Глава 2
Старательный ученик

Компанейщики строго распределили между собою обязанности: Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырье, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.

Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.

Самому старейшему компанейщику Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими, в бурых прожилках пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрется в глаза, что становится неловко. Сидит минуту, две, пять. И все смотрит, смотрит…

– Ондрей Петрович! – взмолится наконец работный. – Да ты лучше ударь!

Турка испуганно перекрестится и еще более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет.

Обратятся к нему с челобитной, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.

– Истинно так. Сбывается реченное: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу. С мастером Германом Струком все, родимые, разберу.

А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьет челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.

Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелеными глазами купчину.

Один лишь Васька души в нем не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его, как сына.

В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:

– Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?

– Сетуют, Ондрей Петрович.

Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька все видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит. Как-то Васька прибежал к Турке домой.

– Беда!

– Крест, чадушко… Прежде перекрестись, а потом говори, – пожурил купчина.

Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:

– Кончать хотят.

– Чего кончать?

– Работу… С понедельника порешили кончать, ежели им заместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.

Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Федору Юрьевичу Ромодановскому.

В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Петр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.

– Ей-богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.

– У меня взбунтуются ужот! – зарычал Федор Юрьевич. – Я им покажу кузькину мать!

Однако подумав, он сдался:

– Черт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. – И повернулся к купчине – А тебе чего еще тут?

Турка передал Ромодановскому все, что узнал от Васьки.

– Вот тебе на! – свистнул Федор Юрьевич. – Доигрались! Как же быть?

– Прибавить, – немедленно предложил Шафиров. – Не закрываться же фабрике.

– При-ба-вить! – передразнил князь-кесарь. – Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.

Тут вмешался купчина:

– Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.

– Как так?

– А так вот. Не по третям года платить, а поштучно. И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб более штук выгнать.

– Ну уж, придумал! – окрысился Федор Юрьевич. – Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут, – чертям тошно станет.

– Да небось и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уже совсем без прибавки, – пошел на попятную Турка. – Я норовлю по-христиански, как лучше.

Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.

– Ладно! – вздохнул он наконец. – К рублику с полтиною пятачок прикинуть можно.

– То не цифирь, – отверг Шафиров.

– Погоди! – топнул Ромодановский. – Я им ужот пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умен язык стал у них.

– А больше пятака никак невозможно, – огорченно потупился Турка. – Себе в убыток.

Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мертвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.

– Семь копеек, и ни деньги больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!

Кое-как сошлись на трех алтынах.

Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:

– А верховоды кто?

Купчина перекрестился:

– Христос с ними. Я зла не имею на них… Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них… А я зла не имею.

Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.