Кира Калинина
Змеиный медальон

Вздох. Тяжелый и протяжный, как ветер в дымоходе:

– Самое лучшее, фантазёр, что ты можешь сделать, для себя и для нас, это вернуться домой, в свой мир.

И её скрипучий голос показался Кешке слаще пения небесных ангелов.

***

Солнце – вспышка карнавального салюта. Небесная синь пылает так, что глаза слезятся. Море в зеркальной зыби, фейерверки брызг у прибрежных камней. А дальше, у скалы, будто срезанной по вертикали гигантским ножом, – пенное бурление, хлёсткие удары волн, россыпи водяных искр высотой с дом в кисейной взвеси мельчайших капелек. На скале, в поднебесье – остов высокой стены, щербатой по краям. Сквозь длинные прорехи окон бьёт ослепительная лазурь. Всё, что осталось от Академии Высокого Учения. Слово "магия" у посвящённых не в чести…

Как, наверное, здесь было красиво! Он видел рисунки: стройные башни, шпили, аркады, тенистые дворики, каштановые аллеи, увитые плющом стены, дорожки, мощёные белым камнем, и всюду цветы, цветы… Он мог бы учиться здесь, а потом работать. Будь у него выбор, он предпочёл бы академические штудии в уединении далёкого острова придворной жизни с её суетой и змеиным коварством.

Но Академия пала за тридцать лет до его появления на свет, и вряд ли кто-нибудь однажды дознается, как и почему, коль скоро даже у Бармура на сей счёт одни гипотезы. В юности желание раскрыть эту загадку было так остро, что, презрев запрет учителя, он решился на рискованное плавание в неведомые воды. Остров явился, как мираж, и растаял раньше, чем он успел приблизиться. Но тогда он был неопытным юнцом, движимым лишь любопытством и азартом…

Он поднял голову, сощурился и смахнул со щеки ещё одну жгучую слезинку. Древние философы полагали, что мир окружён раскалённым добела огненным морем, и лишь тонкая оболочка – небо, дар богов – защищает всё живое от смертоносного жара. Возможно, они не были так уж неправы… Он скинул плащ, потом подобрал и повесил на руку – пригодится. Бледно-кремовая ткань потемнела, поросла ворсом и обрела свой обычный грязновато-лиловый цвет. В исходных условиях вещи всегда возвращаются в исходное состояние.

Лодки на месте не оказалось. Её не могло унести прибоем – он оттащил тяжёлую посудину далеко от кромки волн, спрятал под прикрытием могучих валунов и для надёжности привалил сверху камнем.

Что ж, есть другой способ выбраться отсюда…

Преследовать Нолемьера по Тропе не имело смысла. Он моложе, а у молодых тяга к странствиям сильнее. И, как ни велика твоя нужда, лысеющий изгнанник, Тропу не обманешь.

Остаётся одно – сразиться с врагом в его же собственной цитадели.

Самоубийство. Бессмысленный акт отчаяния.

Если только он не сумеет овладеть энергией Балтасы.

Он чувствовал гудение под ногами, так что создавалась полная иллюзия, будто в земных глубинах бушует и рвётся наружу океан силы, способной смести всё с лица мира. Отчасти так оно и было, но преградой этому океану служила не земная твердь, а невидимый барьер – здесь, на Балтасе, более тонкий, чем где-либо.

Если смотреть издали, с северо-востока, остров кажется долькой пирога. Два идеально ровных среза сходятся под острым углом, между ними – кусок суши, на котором меняется рельеф местности, исчезают и появляются вещи. Только одинокая стена нерушимо стоит на макушке скалы, да Арфа поёт на ветру, слышная лишь тем, кто знает вкус энергии, питающей мироздание.

Он долго карабкался вверх по каменистому откосу, останавливаясь, чтобы передохнуть, и отирая со лба пот.

Она там. Она должна быть там. Она всегда… вздох облегчения… на месте.

Узкий проход между скалами вёл к чаше небольшого водопада, стекавшего по уступам почти без напора – будто наверху кто-то опрокинул огромный кувшин с узким горлышком. На склонах цеплялись за скудную почву кусты и травы, образуя маленький зелёный оазис. Слева от прохода прямо из воды поднимался каменный вырост. Изогнутый, как ребро исполинского зверя, вершиной он почти смыкался с длинным козырьком горы. Замечательное подобие треугольника арфы с извилистой вверху и скошенной книзу декой. Инструменты древнего каменотёса касались её поверхности бережно и избирательно, чтобы сохранить впечатление природной конструкции.

Редкие золотые нити в каменной раме казались игрой солнечных лучей. Но он знал: это видимое свидетельство связи постигших истинное учение с вечными силами мироздания. Тайна, которую, хвала Деве-Матери, он не успел поверить Нолемьеру… Здесь выпускники Академии проходили посвящение, нащупывая исходящий из незримого колодца поток энергии и выбирая в нём свою струну, звучащую в унисон их собственному дару. Великий ритуал, который он надеялся исполнить, достигнув Балтасы…

Он так и не смог прозреть поток – только чужие струны. Бармур клялся, что научил его всему, что знал, всему, чему можно было научить вдали от лабораторий и тренировочных залов Академии, от источника вселенской мощи, способной раздуть костёр из самой слабой искры таланта.

Возможно, поток просто иссяк, а единственная связь с ним – эти последние пять струн, питающие уцелевших. Когда-то их были сотни, и в случае нужды председатель Коллегиума наделялся властью сыграть на Арфе.

Каково это – чувствовать под своими пальцами всю силу мира?.. Он рискнул бы, если бы знал – как. Если бы надеялся, что вибрации пяти струн достанет, чтобы сокрушить вражью твердыню на перекрёстке миров.

Он присмотрелся к крайней слева струне, улыбнулся. Жив ещё… Правда, струна Бармура приобрела странный сероватый оттенок, но была крепка и звонко пела на ветру.

Остальные… Где вы, величайшие из посвящённых, куда скрылись, в какие норы заползли, почему за столько лет я ни разу не слышал ни о ком из вас? Я никому не хочу зла, но если вы слишком стары и усталы, чтобы бросить вызов тьме, у меня не остаётся выбора. Я варвар, не познавший всех тонкостей искусства, и могу действовать лишь напрямую, грубо.

Он свернул плащ, положил на землю и уселся на эту самодельную подушку, вслушиваясь в музыку золотых струн, едва различимых в солнечном сиянии, сплетая с ней рассеянно текущие мысли, возвращаясь памятью назад…

…Грязный деревенский двор, по которому гуляли куры и гуси, подбирая корм и роняя помёт. Женщина по имени Любовь. Сколько намешано в её душе – целый клубок страстей и противоречий. Любовь там тоже была, просверкивала сквозь наносы и мусор – на самом дне, так глубоко, что женщина, должно быть, и сама не подозревала… Сейчас в ней главенствовал страх. За себя, за своё мелочное благополучие, которое она так долго и кропотливо создавала.

Сперва мальчик… Он пропал при обстоятельствах странных и интригующих. Возможно, тут есть связь, но разбираться поздно… Женщина Любовь и не пыталась. Объяснение, на случай, если кто спросит, придумала быстро: собрался в армию, но струсил и пустился в бега. А вот девочка… Сразу двое детей за пару месяцев. Такое не скроешь. Но и насчёт девочки у Любови начала вызревать версия – прямо у него на глазах. Он видел, как в её сознании вырастали вехи будущей душещипательной истории: сначала обследование, потом лечение на деньги богатого благотворителя… возможно, пансион, где всё, как на дорогом курорте… состоятельная столичная семья хочет удочерить её… она же хорошенькая… так неужто Любовь Петровна станет мешать счастью девочки?

Она видела в руках визитёра документы – гербовая бумага, фото, подписи, печати. Уполномоченный по правам ребёнка. Интересно… Вряд ли Нолемьер знал, что такие бывают. Но женщина – знала: грозные должности, названия контролирующих и надзорных органов… её оглушённый ум сам выбрал, чему поверить.

Инстинкт велел не подпускать пришельца к девочке. Но и отказать было нельзя. Потому – отвела её в сторону, зашептала: "Что бы он тебе ни предлагал, что бы ни обещал, не верь. Они тебя заберут, засунут в интернат. Будет хуже, чем в детском доме. Им там ни до кого дела нет. Будут тебя голодом морить, издеваться. Хочешь снова в детский дом?" Девочка энергично помотала головой. "Вот и хорошо. Иди. Он ждёт".

Хитрый, чёрт. В доме не остался, вывел глупышку во двор. Любовь Петровна следила от стайки. Лощёный чиновник что-то говорил. Девочка внимательно слушала, а потом пару раз отрывисто кивнула. Тут ветер бросил Любови Петровне в лицо горсть сора. Когда она проморгалась, выгнала из глаз слёзы, двор был пуст.

– Прости меня, детка, – шептал бывший учёный и придворный маг. – Придётся потерпеть. Ты только держись, не поддавайся…

Первую струну он не тронет. Хватит и четырёх. Возможно, трёх. Но сначала надо подготовиться. Он давно всё продумал, выверил каждый шаг, но когда делаешь что-то в первый раз, просчёты неизбежны.

Вторая струна была самой тонкой, истаявшей до бледного пунктира. Слишком мало силы осталось в ней, а значит тому, кого она питает, жизнь отмерена недолгая… С тебя-то мы и начнём. Чтобы смягчить последствия возможной ошибки.

Он не вправе умереть из-за нехватки опыта. Смерть означает поражение. Никто не придёт на его место, не подхватит выпавший из рук меч. Девочка погибнет. А вместе с ней и весь Майнандис.

Глава 7. Найдёныш

На обед Блошка поймал краснопёрку и запёк в углях. Вместе с полбой, ягодами и сушёной тыквой в меду трапеза получилась просто царской. Наевшись, легли в траву, голова к голове, глядя сквозь маскировочную сетку листвы в далёкую синь.

Сегодня последняя ночь Красной Луны – и можно вздохнуть свободно. Почувствовать себя человеком, а не мышкой-норушкой, которая, заслышав крылья над головой, тут же бежит прятаться. Никаких дурацких убежищ. Идёшь себе звериной тропой, час за часом, пока вконец не стемнеет, потом сядешь у костра и слушаешь, как Блошка травит байки… Красота!

На днях Рыжий признал, что из чудаковатого пришельца с Той Стороны всё-таки может выйти охотник. За месяц странствий по Захотимской Пуще Кешка вполне освоился с луком и стрелами – после того как его левое предплечье с внутренней стороны превратилось в сплошной синяк. Копьё и нож бросал пока неважно, но дорога впереди длинная, всё успеется. Он учился догонять, выслеживать, с азартом разгадывал знаки, оставленные кабанчиком или зайцем в многослойной плоти леса – и сам чувствовал себя роднёй дикому зверю, вольному, сильному.

А ещё Кешке нравилось шагать, растворяясь в голосах чащобы. Перед глазами начинала маячить призрачная тропка, поступь делалась лёгкой, пружинистой, грудь распирало от восторга, и в голове почему-то крутилась песенка из старого мультфильма, который так любила тётя Люба: "Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной…"

Он знал – почему.

В далёком городе Летуприсе живёт чародей Бармур, очень старый, но не растерявший силы. Только ему да, может, ещё паре человек во всём мире под силу отворить двери на Ту Сторону. Это будет нелегко, тем более сейчас, когда страной фактически правят браккарийцы. Мара просила Кешку не питать напрасных надежд. Но даже шарлатан Гудвин помог… почти помог Элли возвратиться домой, а её друзья обрели в пути то, о чём мечтали. Так, может, и ему повезёт?

Каждый раз, подходя к этой мысли, Кешка улыбался и незаметно для себя начинал насвистывать мелодию песенки. Блошка тут же требовал перестать, потому что свистуну три года удачи не будет. Кешка запевал вслух – на туземном языке рифма пропадала напрочь, но Блошка подхватывал и на весь лес орал вместе с ним про Элли и Тотошку…

Детскую песенку Рыжий воспринял очень серьёзно. Он хотел знать, что это за три волшебных желания, которые должен исполнить добрый Гудвин. Пришлось пересказать ему сказку… Блошка заявил, что если Кешка – Элли, то он Железный Дровосек, нет – Лев, или скорее Страшила, потому что сердечности и отваги в нём через край, а вот ума частенько недостаёт.

Ты Тотошка, посмеивался про себя Кешка. Весёлый и шаловливый, как щенок. Только до Изумрудного города ты не дойдёшь и на Ту Сторону со мной не отправишься…

Блошка звучно зевнул, потянулся.

– А правда, Кен, будто людей в городе так много, что можно выйти на улицу и не встретить никого знакомого?

– Правда.

– Эх, хотел бы я посмотреть на город!

Кешка хмыкнул.

– Тебе не понравится. Ты же лесной человек, а там ни деревца, ни кустика, и Чмока твоего добрые люди сразу на рукавицы пустят.

– Вот и Мара, слышь-ты, так говорит.

Мара? У старой деревенской ведьмы вырисовывалось интересное прошлое.

Вспомнился последний разговор…

– Блошка знает лес, как никто другой, – сказала Мара Кешке. – Проводит тебя до Реки, поможет с переправой. Открой-ка сундук, там в углу… достань со дна ларчик. Ни мне, ни моим ребятам это не понадобится.

Она высыпала перед изумлённым Кешкой десять серебряных монет и развернула пояс тонкой кожи с отдельным кармашком для каждой. Кешка надел его под футболку, а сверху – широкую холщёвую рубаху, раздобытую Маниськой.

В дороге он привык к давлению пояса с монетами, как раньше привык к громоздкой тяжести змеиного медальона. Любопытно, для чьей талии шили этот пояс – неужто для Мариной?

Серебро предназначалось на крайний случай. Главным капиталом был мешок с мягкой рухлядью – отборные шкурки соболей, горностаев. Продавать их следовало по одной-две в городах, чем дальше вглубь страны, тем лучше.

– Сперва походи по меховым лавкам, посмотри что почём. Проси половину от продажной цены, а станут торговаться, больше четверти не уступай, – напутствовала Кешку лесная владычица. – Трать помалу, с оглядкой. Помни: что в захолустье стоит медяк, в городе потянет на золотой, а дорога тебе предстоит дальняя. Как переправишься, держи строго на запад и скоро выйдешь на Вейнский тракт. Пешим ходом, если не будешь лениться, дней за десять достигнешь Рамии и свернёшь к юго-западу, а там по прямой до самого Летуприса. Будь осторожен. Развивай слух. Люди не лесное зверьё, а камни не деревья, но и в них бьётся своя жизнь. Не поминай при народе Хозяина и Хозяйку. В Майнандисе поклоняются другим богам, старая вера там не в почёте. Медальон держи при себе, но никому не показывай. Не суйся в драки. Больше слушай, меньше говори. Сторонись опасных компаний и лихих людей…

Небо заполонила чёрная стая – молча, без обычной птичьей разноголосицы. Кешка спросил лениво:

– Глянь, что там за птицы?

И ещё не договорив, понял, что никакие это не птицы…

– Отец Света! – ахнул Рыжий. – Среди бела дня!

Они схватили короткие охотничьи копья и забились под корневище полуповаленной сосны. Замерли, напряжённо прислушиваясь. Как обычные люди – ушами. Ни один не мог сосредоточиться достаточно, чтобы получить доступ к Эфиру. Оба думали о брошенных снаружи вещах, о чёрной плешине кострища, которую, должно быть, хорошо видно из поднебесья. Переговаривались изредка, еле слышным шёпотом – даже когда в синеве, сквозящей через завесу корней-щупалец и ветвистых крон, не осталось ни одной чёрной кляксы. Наконец, истомившись, выбрались наружу.

Блошка влез на дерево и долго сидел в ветвях, неподвижный, как филин.

– Вроде не слыхать, – объявил он, спрыгивая на землю.

– Вроде?

– Ну, близко их точно нет. Однако ж летают-то они споро… злыдень знает, когда нагрянут. Нет, ты подумай! Ракены – посередь дня! Да ещё под конец Красной Луны. Сказал бы кто, ни в жизнь бы не поверил! Нашим бы весточку послать…

– Думаю, Мара знает, – успокоил его Кешка.

Ночь провели, забаррикадировавшись под тем же самым корневищем. Дремали по очереди, с ножами в потных ладонях – то ненадолго проваливаясь в сон, то подскакивая, как от толчка, и нервно вслушиваясь в ночные голоса леса. Кто-то скрёбся снаружи, шуршал в завале из кольев и веток, примеряясь, как лучше взять штурмом человеческую нору…

В очередной раз соскользнув в забытьё, Кешка увидел себя летящим в стае ракенов. Крылатые убийцы были справа и слева, выше и ниже, и он отчаянно боялся, что кто-нибудь узнает в нём человека.

Вот стая пошла на снижение. У Кешки из-под футболки вывалился медальон. Шнурок лопнул, деревянный диск полетел вниз, и тело стало вдруг каменно тяжёлым. Ветер свистел в ушах, визжали и хохотали ракены, земля приближалась…

Он проснулся с криком и получил от Блошки оплеуху.

– Тихо, дурья башка!

Снаружи, за хлипким барьером, отчётливо хрустнуло, зашуршало…

Когда рассвело, они тщательно осмотрели укрепления, но повреждений не нашли. Все колья целы, валежник не разворошен, нигде ни царапины.

– Это дед-лесовик приходил, – угрюмо, на полном серьёзе, резюмировал Блошка. – Он следов не оставляет. Чем-то мы ему не угодили.

И Кешка спросил себя: действительно ли лесной дух плод суеверной фантазии туземцев. После всего, что он испытал – кто знает?

В путь двинулись, натянув тетивы на луки и наложив стрелы. Таял утренний туман, солнце играло в белёсой завесе, разбрасывая в просветах между стволов веера лучей. Роса пятнала штаны, на глаза давил свинцовый валик, голова была тяжёлой и дурной, но тревога постепенно отпускала – будто разжималась железная хватка на загривке. И уже скоро Блошка, позёвывая, взялся припоминать "страшные истории" об оборотнях, восставших мертвецах и злых духах.

– …Пошла тогда Махатка на Чёрный пруд, поклонилась водяной нечисти, кинула в омут живого петуха, просит: "Помогите наказать злодейку-разлучницу". Тут вода в пруду забурлила… Что это?

Он замер, подняв палец, и Кешка услышал звук, похожий на плач ребёнка – тихий, бессильный, прерывистый.

– Кажись, там.

Чмок приник к земле у зарослей папоротника, скаля клыки и утробно рыча. Плач сменился жалобным попискиванием, в перистой зелени возилось что-то крохотное, розоватое… Блошка раздвинул листья кончиком копья: под ними лежал зверёк, не больше новорожденного котёнка. Слабенькие лапки с едва различимыми пальчиками, белый младенческий пушок, почти человеческое личико, зажмуренные, будто от обиды, глаза.

– Ты кто такой?

Зверёныш трепыхнулся, перевалился на живот, показав острые, чрезмерно выдающиеся лопатки… Уродец – и поэтому брошен? Кешка наклонился над малышом.

– Не трожь, – изменившимся голосом сказал Блошка. – Чмок, куси эту тварь!

– С ума сошёл! – Кешка подхватил найдёныша на руки.

Лазица вытянулась, заходила длинным телом, явно нацеливаясь прыгнуть.

– Нет, приятель, – Кешка прижал кроху к груди, прикрыл ладонями.

– Ты ведь знаешь, что он такое, – Блошка нервно поглядывал на небо. – Надо придушить его и чесать отсюда, пока не вернулась мамаша с дружками и подружками.

– Думаешь, та стая его искала?

– Искала или потеряла, мне едино. Не хочу быть здесь, когда налетят ракены.

– Так чего мы стоим?

– Но ты же не собираешься брать его с собой!

– Ещё как собираюсь…

Чмок, похоже, смирился с тем, что добыча ускользнула, и юркнул в кусты. Кешка раскрыл ладони. Пискнув, детёныш ракена ухватил его за палец крохотным мягким ртом.

– Сейчас руку тебе оттяпает.

– Дурак, – Кешка улыбнулся. – Он сиську ищет. Голодный.

Положить малыша на траву он не рискнул, аккуратно поместил за пазухой и скинул с плеч мешок. В туеске оставался мёд. Кешка подцепил чуть-чуть кончиком ложки, развёл в миске с водой, скрутил лист в воронку – вместо пипетки – и, пристроив малыша на коленях, принялся лить сладкую жидкость ему в ротик.

Блошка ходил вокруг, кипятился, ворчал, поторапливал, бранился, говорил, что "эта тварь" мёд есть не станет, потом злорадно предвещал, что от непривычной пищи у ракена случится заворот кишок. Краем глаза Кешка заметил движение в траве…

– Слышь, Блошка, – сказал, не поднимая головы. – Если твой Чмок тронет детёныша хоть когтем, я ему башку сверну. Без шуток.

Он чувствовал, что и правда готов биться насмерть за этот тёплый, мяконький комочек, который звонко чмокал, глотая приготовленную наспех сыту.

– Я знаю, каково это, малыш, – шептал он, – не бойся, я тебя не брошу.

Блошка услышал.

– Угробить нас хочешь? Сейчас заявится мамка…

– Не заявится. Может, он ей вообще не нужен. Потеряла и не заметила. Ты же не знаешь, как это у ракенов? А если они и правда приходят из другого измерения, то мать его, может, при всём желании до следующей Красной Луны к нам не выберется… К этому времени от него и косточек не останется.

– Кен, это же ракен. Ракен! Сечёшь? Он вырастет и будет жрать людей. С тебя же и начнёт! – Блошка почти кричал. На побагровевшем лице выделялась бледная россыпь веснушек. – Ну, не хочешь убивать его, так просто оставь, не накликивай беду…

Кешка вскинул голову.

– Боишься? Поворачивай оглобли! Я тебя не держу. Спасибо, проводил. Дальше я сам! Если поторопишься, догонишь своих до следующей Красной Луны…

Это было жестоко, несправедливо, но Кешка устал спорить. Собрал вещи, натолкал себе за пазуху травы, устроив гнёздышко для малыша, и двинулся в путь.

Может, оно и к лучшему. Незачем Блошке рисковать из-за чужака. У него есть семья – они в своей затерянной деревне, должно быть, все родня. Да и без того… Кешка знал, что значит расти с кем-то бок о бок, поддерживать друг друга, вместе встречая напасти… И в то же время он всегда был один, заключённый в футляр пустоты, свободный от настоящих, глубоких привязанностей. Пусть так и остаётся. Он знает лес, он справится…

Шорох за спиной. Угрюмый голос: "Не туда гребёшь". Рыжий проводник, громко сопя, обогнал несносного чужака с Той Стороны и пошёл первым. Как всегда.

Кешка едва сдержался, чтобы не рассмеяться вслух. Шагалось легко, словно в подошвы кроссовок вставили пружины, в голове крутилась ещё одна песня – из фильма, который любил дядя Вадим: "Журавль по небу летит, корабль по морю плывёт…"

К обеду Блошка подстрелил перепёлку. Маленький ракен вскарабкался по Кешкиной футболке, высунул нос из ворота рубахи и требовательно пискнул.

– Чует кровь, – заявил Рыжий. Помешкав, спросил: – Может, нацедить?

– Не надо. Рано ему пока.

Кешка сделал для малыша новую смесь: надавил в сыту сок черники, добавил толику просяной муки. Ракен проглотил всё. Животик у него раздулся, и зверёк заснул прямо на ладони у своего спасителя – мягкий, тёплый, доверчивый…

– Спи, Бумбараш, – шепнул ему Кешка. – Люди вон не то что волков приваживают, со львами дружбу заводят. А ты такой маленький, тебя можно приучить… Ты у меня не будешь есть человечину, слышишь, Бумбараш? Я тебе обещаю.

Сначала пахнуло влагой, проблеснули меж стволов зеленоватые воды. Потом деревья расступились, открыв взгляду Хотимь, или просто Реку, как звали её лесные жители – уважительно, с большой буквы, словно все остальные реки, включая Щучью, что бежала в холмах близ сожжённой деревни, были лишь подражанием её величию. Из рассказов Мары и разговоров с ребятами Кешка представлял себе грандиозный поток в духе "Редкая птица долетит…" и ломал голову – как через него переправляться. Тщетно силился припомнить что-нибудь внятное о плотах, долблёнках или дощаниках и без конца выдумывал собственные конструкции плавсредств, таких, чтоб легко, быстро строились и надёжно держались на воде.

И вот те на. Великая река называется. Ширина – от силы метров сорок. Немало, конечно, и вода холодновата, но одолеть Хотимь вплавь труда не составит.

Проблема в одном: правый берег оказался высок и обрывист.

В глинисто-жёлтой стене зияли круглые дыры. Ласточки, крича, носились над водой и чёрными росчерками взмывали в небо.

– Красиво летают, – сказал Кешка.

– К дождю, – Блошка скорчил рожу. – Опять будем лягухами по мокроте скакать.

И запрыгал раскорякой, всплёскивая руками: "Ква-а-а! Ква-а-а!"

Жара давно спала, осень хмурилась с небес и часто плакала – то ливнями, то моросью. Временами накатывали грозы, не такие страшные, как тогда, на поле, но с чёрно-сизыми тучами, артиллерийской канонадой грома, плазменными вспышками молний.

Нынче день выдался тихий, ясный. Закат румянил речную гладь, золотил воздух, подцвечивал малиновым брюшки облаков. Эх, была бы лодка…

Кешка снял с плеч мешок, бросил на землю. Бумбараш тут же взобрался сверху – сторожить.

– Чири-чик-чирик! – раздалось из листвы.

Кроха ракен взвизгнул, метнулся к Кешкиным ногам, полез вверх, цепляясь за джинсы и холщёвую рубаху. С плеча каркнул на Чмока – тоненько, пискляво, но торжествующе. Тут, мол, не достанешь.

Кешка машинально погладил маленькое тело и отдёрнул руку, ощутив под пальцами нежное, как шкурка персика, тонкое, как папиросная бумага…

Крылья и зубы у Бумбараша резались два дня – он метался, кричал, раздирал Кешке руки, и снова кричал от боли. К вечеру второго дня крылья вышли наружу – на спичечно-тонких косточках, влажные от белёсой смазки и крови. А вместе с зубами у ракена прорезалась тяга к мясной пище. Кешка старался не давать ему сырого – и он брал сам. Вгрызался в потроха только что разделанной заячьей тушки, рвал коготками горло утки, которую Блошка небрежно бросил у костра… Только появление лазицы его и останавливало.

– Трус, – констатировал Блошка с удовлетворением.

– Это не трусость, а разумная осторожность, – вступился за питомца Кешка.

Сели слушать реку – искать место для переправы. Кешка только-только ощутил трепет Эфира: крики, хлопанье крыльев, свист воздуха, плеск волн у крутого берега, томное, неспешное движение вод… А Блошка уже скатился с дерева, в рыжих вихрах – листва, как у ежа на иголках.

– Там, – он махнул рукой вверх по течению. – Далековато, но к ночи дойдём.

Пуща напоследок выстроила для них настоящую полосу препятствий. Заросли подлеска, густые, будто в джунглях, чередовались с буреломами, под ногами топорщились корни, возникали кочки и ямы. Но Кешка был даже рад преградам. Перебираясь через завал, протискиваясь под аркой из сцепленных, переплетённых друг с другом стволов, он забывал о том, что завтра Блошка уйдёт из его жизни. Как ушли Мара, Велет, Маниська…

Первое время Маниськин взгляд-щекотка лип к нему назойливой мухой. Это раздражало. Но когда расстояние стало слишком велико и зыбкая связь между ними прервалась, он ощутил чувство потери. А ведь Маниська в сущности ему чужая – несмотря на то, что между ними произошло. Узнать её толком, привязаться к ней он не успел.

Блошка – другое дело. Если полтора с лишним месяца день изо дня шагать рядом, есть из одного котелка, спать у одного костра, прятаться от ненастья в одном шалаше, чувствовать плечо друг друга тревожными ночами Красной Луны, вместе выслеживать дичь, обороняться от хищников… Всегда вдвоём, и ни единой живой души кругом – Чмок и Бумбараш не в счёт… После этого спутник должен стать тебе или врагом, или другом. Нельзя просто уйти и забыть о нём.

И всё же мысль о долгом путешествии в неизвестность будоражила. Кешка всегда был одинок, но никогда не оставался один. Теперь он узнает, что это такое…

Ночью спалось плохо. Донимал налетевший с реки гнус. Облачность скрыла звёзды, погасила новорожденный месяц Зелёной Луны. Всё затопил мрак.

Будущее было так же темно. Возможно, через три дня разбойник прирежет Кешку на лесной дороге, и великое странствие закончится, не начавшись. Или пару месяцев спустя он будет стоять на крыльце дома Куролововых, глядя в привычное земное небо и спрашивая себя, был ли на самом деле этот безумный провал в чужой мир, или ему всё пригрезилось.

Он заснул, представляя себе, как лунная дорожка ведёт его по воде, взбирается на высокий берег и дальше, по-над деревьями, бежит на юго-запад. Если бы в этот момент Маниська смогла дотянуться до него своим чутьём, то обнаружила бы, что он улыбается во сне.

Поутру они с Блошкой нарубили сучьев, обтесали и связали рядком. Получился плотик для дорожных мешков, оружия и Бумбараша. Не стоило бы тащить ракена с собой, но и не тащить нельзя – слаб ещё, в лесу не выживет.

– Здоровый получился, – сказал Блошка, скептически оглядывая плотик. – Небось, один не вытянешь. Давай-ка я тебе подсоблю. Заодно гляну, как оно там, на той стороне.

Кешка засмеялся – а ведь и правда, правый берег для Блошки и его соплеменников всё равно что другой мир. Та Сторона.

Рыжий снял с плеча Чмока, пересадил на ветку.

– Подождёшь меня здесь.

Подумав, сложил свои вещи поверх Кешкиных.

– Вдруг понадобится что.

– Как же ты назад? Со всем барахлом.

– Да как-нибудь. Я-то посильнее тебя буду.

Блошка – метр с кепкой – был сама серьёзность. И Кешка не стал над ним смеяться. Спорить тоже не стал. Чтобы не сглазить.

С погодой им повезло: овечья отара облаков откочевала к горизонту, солнце пекло макушку, но вода за долгую череду ненастных дней остыла. Кешка сразу закоченел. Спасибо, плот, небольшой с виду, оказался тяжёлым и неподатливым, вдвоём с Блошкой они с трудом заставляли его слушаться. Тянули-толкали изо всех сил. Так и отогрелись.

В реку вошли немного выше нужного места, и всё равно течение едва не проволокло их к глинистым обрывам внизу – мимо песчаного бережка, от которого начинался подъём, поросший травой и кустарником. Да ещё Бумбараш пронзительно верещал, переползая с мешка на мешок. Глаза у него были такие отчаянные, что Кешка боялся, как бы дурачок не сиганул в воду.

Он спросил Блошку, но Блошка понятия не имел, умеют ли ракены плавать. Если догадается распластать крылья, может, и удержится…

К счастью, зверёк был то ли впрямь трусоват, то ли слишком умён. Как только плотик приткнулся к берегу, он соскочил на землю. Дождавшись Кешку, вскарабкался ему на спину и расположился на заплечном мешке с мехами – удобно, мягко и на должной высоте.

– Вот паршивец! – восхитился Блошка.

Цепляясь за травяные лохмы и ветви кустарников, они взобрались наверх. Рыжий огляделся, и лицо его приняло обиженное выражение:

– Да тут всё такое же, как там! Ну, может, деревья пореже.

– А ты думал, – засмеялся Кешка, – тут трава синяя?

Он посмотрел назад. С правобережной кручи Пуща казалась зелёной меховой шкурой на теле земли – клочковатой, разномастной, то темнее, то светлее, а то уже сжелта, но при этом густой, монолитной, способной проглотить и перемолоть любого пришельца. Где-то в глубине этой ворсистой массы упрямо ползли к цели чёрные блохи – браккарийцы, и где-то, хотелось верить, что очень далеко, пробирались в своё тайное укровище Мара и её подопечные. Лес представлялся вечным, бескрайним, но Кешка, маленький человечек, глядел на него сверху вниз, и в этом угадывался нехороший символ: однажды сюда придут люди, не разрозненными кучками, а большой организованной силой, и лес из владыки превратится в невольника, потом в калеку, а потом от него останутся крошечные островки между городами и сёлами, полями и пастбищами. И что тогда скажет Марино Сердце земли?

За спиной удивлённо вскрикнул Блошка:

– Ты отколь? Не лезь за пазуху-то, мокрый!

Недовольно пискнул, царапнув шею, Бумбараш.

– Я же говорил, вещички оставь, – улыбнулся Кешка. – Теперь ещё и Чмока назад придётся тащить.

Сказал – и внутренне замер. Что-то ответит друг?

– Вот ещё! – фыркнул Блошка. – Сам поплывёт. Проводим тебя до тракта, тогда уж… А то заблудишься тут. Будешь вдоль реки по лесу туда-сюда шастать, пока зима не настанет.