Кира Калинина
Змеиный медальон

Часть 1. По ту сторону

Пролог. Сельский сюжет

Утро выдалось погожим, солнечным. Апрельское тепло подъедало с грядок последние ломти снега, жирно поблёскивал огородный чернозём, напитавшийся талыми водами и первыми дождями. По уставу, садоводческому товариществу "Сибирская Ривьера" полагалась охрана, но сторожка давно пустовала. Никто из дачников, заглянувших накануне проведать свои владения, не остался на ночлег, и у небывалого события, которое приключилось в посёлке в этот ранний час, не оказалось свидетелей.

В ясном воздухе из ниоткуда возник пылевой вихрь, заревел, заклубился и, вдруг разом потеряв силу, опал наземь белёсой кляксой. В центре кляксы обнаружился человек. Он переминался с ноги на ногу, отряхивая с себя бледно-серый налёт, и одежда под его пальцами на глазах менялась: плащ сизого бархата превратился в светлый тренчкот, долгополый сюртук и панталоны – в элегантный костюм-двойку.

Человек выбрался на дорожку между дачными домиками, с неё – на шоссе, потопал ногами, оббивая грязь с щегольских остроносых штиблет, пригладил мягкие каштановые кудряшки на голове и двинулся в направлении к городу.

***

До калитки было шагов десять, но двухметровый Лёша одолел их в три прыжка, точно попадая кроссовками в утоптанные островки среди подсохшей грязи. Штатив на плече, в руке сумка с камерой, всё тяжеленное, а ему хоть бы хны. Марина, прижимая к груди блокнот и микрофон с кое-как смотанным проводом, козочкой скакала следом – с носка на носок, чтобы двенадцатисантиметровые шпильки не увязли в мягкой, прожорливой, как трясина, почве. Надо было ботильоны на танкетке надеть. Знала же, куда ехала!

В райцентр они не заворачивали, но Марина была там в прошлом году по случаю реконструкции школы: кругом асфальт, площадь с памятником, поставленным к юбилею Победы, дом детского творчества, даже фонтан есть. Двадцать пять километров к северу – и вот она деревушка Сорная, тонет в грязи, тоске и запустении, как при царе Горохе.

Улица продувалась насквозь. Марину, в ветровке и шарфике, вмиг пробрал озноб. А хозяйка дома Любовь Петровна выскочила за ворота в ажурной кофточке и пёстрой шёлковой юбке. Волосы начернены до синевы и завиты в баранью кудель, печёные яблоки щёк тронуты румянами, на ногах обрезанные до щиколоток резиновые сапоги в цветочек. Опорки – всплыло в голове слово из чужой, давней жизни.

– Проходите, гости дорогие, не стесняйтесь, – в возбуждении кудахтала Любовь Петровна.

Бедная женщина. Грузный бюст ходил вверх-вниз при каждом движении, на плече из-под дырчатого трикотажа выглядывала бретель лифчика – широкая, толстая, на поролоне. И помада у неё дрянная – как замазка, катышков вон сколько. Надо сказать Лёше, чтобы не брал крупный план.

Из-за забора низко, грозно залаяла собака.

– Не бойтесь, входите, она на цепи.

Вглубь двора через хлябь вёл деревянный настил. Лёша перемахнул лужу у калитки, и доски под его размашистой поступью заходили ходуном, норовя сбросить Марину в сочную, обильную деревенскую грязь. В щелях хлюпало. Жирный чернозёмный плевок угодил на носок левого сапога. Марина дёрнула ногой, оступилась, и тут на весь двор грянуло вразнобой, но многоголосо и звонко:

– Здрав-ствуй-те!

Лёша как раз сошёл с настила на сухой пятачок возле крыльца, и Марина увидела их: целую толпу детей с одинаковыми бритыми головами, в муругой одежонке с чужого плеча, будто в арестантских робах.

Потом-то она разглядела, что их всего девять, возраста и роста они разного, у мальчишек на макушках ёжик, у девчонок хвостики. Но в памяти так и осталась эта первая картина, как призрачное видение: в ореоле утреннего солнца – безликие силуэты с тонкими цыплячьими шейками…

На крыльце появился усатый хозяин, Вадим Михайлович, и позвал гостей в дом.

– Разувайтесь, проходите, – суетилась Любовь Петровна. – Сапожки оботрите и вот сюда, в сторонку… Да что ж вы босиком? Тапки, тапки наденьте!

Вслед за гостями в жаркое нутро дома с шумом и гвалтом повалили дети – все в одинаковых линялых джинсах, в футболках, рубашках, джемперах, поношенных, но вполне приличных.

Ребята напоминали уличных воробушков – угловатые, с рано огрубевшими лицами. Это от свежего воздуха, от солнца, они же всё время на дворе, убеждала себя Марина, записывая в блокнот имена: Коле двенадцать лет, Рае пятнадцать, Лике четырнадцать… Самые младшие, близнецы Варя и Ваня, ходили во второй класс.

– Мы вообще-то только девочку хотели взять. Думали, всё, последняя, хватит. Но не разлучать же сестру с братом, – похвалялась своей добротой Любовь Петровна. – Теперь ещё одну девочку надо, для ровного счёта. Чтобы пять на пять.

Она хохотнула, не зная, чем ещё заполнить неловкую паузу.

С младшими без проблем записали несколько синхронов. Натаскала их мама Люба. Дети сияли от восторга, когда Лёша прикалывал им микрофон-петлю, но Марина представила на месте Вани своего Антошу, беленького, нежного, пугливого, и в горле встал ком.

Из старших она первым делом обратилась к Боре, атлету с волосами цвета лисьего меха:

– Ты, я вижу, спортсмен? Качаешься?

Он помедлил с ответом и так прошёлся по Марине взглядом сверху вниз, что у неё щёки вспыхнули. И ведь мальчишка, пятнадцать лет! Не дай бог с таким вечером в подворотне столкнуться.

– Качаюсь, – не спеша, с растяжкой подтвердил он. – У нас в сарае гири есть. Хотите покажу?

– Попозже, – выдавила Марина.

В доме и правда были спортивные снаряды: гантели, обручи, футбольные и баскетбольные мячи. Вадим Михайлович работал в школе учителем физкультуры – в ту пору, когда в Сорной ещё была школа и детей не приходилось возить на раздолбанном пазике в соседнее Новоэтаповское. А Любовь Петровна заведовала библиотекой – когда в деревне была библиотека. Марина вздохнула: сельская интеллигенция…

На резных полочках стояли видеокассеты, диски с фильмами. Из ниши под толстозадым телевизором щерился в два рта комбинированный видеоплеер.

– Мы детишек только на наших, отечественных, мультиках воспитываем. Никакой американщины! И на книжках хороших, – мама Люба ткнула пальцем в томики Куприна и Бунина.

– Ага, – поддакнула из-за её плеча девочка Рая, явно надеясь попасть в кадр. Голос грубый, фигура, будто топором тесали, а уж манеры… И такая – с книжкой? Любовь Петровна уточнила:

– Кеша читать любит. Лика – так вообще запоем, за уши не оттащишь.

Худенькая русоволосая Лика тихо сидела у окна и водила пальцем по широкой доске подоконника.

А ведь она красавица, поразилась Марина. Единственное по-настоящему красивое лицо в этом таборе.

– Лика – это уменьшительное от Анжелика?

Девочка покачала головой.

– Тогда Лидия?

– Яснолика, если полностью, – рядом нарисовался парень по имени Кеша. – Но мы её Ликой зовём. И в школе она так записана.

Из всех мальчиков только у него волосы не торчали, как травка на английском газоне – чёлка длинная, с извивом, вроде казацкого чуба.

Марина наклонилась к девочке:

– Интересное у тебя имя – Яснолика. Редкое.

– Так оно в записке было – имя-то, – подсказала маленькая Варя. – Её в дом малютки подкинули. А в пелёнках – записка: "Яснолика, одиннадцать месяцев". Только мама Люба говорит, такого имени нет.

Тут Марина встретилась взглядом с Борей. Он сидел на диване в другом конце комнаты, закинув мускулистые ручищи на спинку, развалив в стороны колени, и смотрел с наглой, разбойничьей ухмылкой. Марина повернулась к нему спиной.

– Лика, а что ты любишь читать?

– Да она всё глотает, – опять встрял Кеша. – Хоть Карамзина, хоть Донцову.

Марину поразило, что сельский паренёк знает Карамзина. Потом стало стыдно. Если из деревни, значит невежа сиволапый? Не ожидала от себя такого снобизма. Но этого умника всё равно надо окоротить.

Она развернулась к мальчику. И увидела наконец его глаза – необычные, цвета молодой бирюзы, в опушке светлых ресниц. Голосом строгой учительницы отчеканила:

– Может быть, ты позволишь ей самой говорить за себя!

Парень отвёл взгляд. Буркнул:

– Как хотите. Пойду за ручкой и бумагой.

Марина улыбнулась девочке.

– Скажи мне, Лика…

– Да она же немая! – хором закричали Варя и Ваня.

Все они, оказывается, тёрлись рядышком – любопытные, как галчата.

– Это правда? – Марина чувствовала себя идиоткой. – Ты… не говоришь?

Лика кивнула.

Марина поискала глазами маму Любу.

– Но как же она учится? Ей нужно в специальную школу.

– А в какую? В городе есть интернат для детей с нарушениями речи, там в основном заики. Ну, и такие детки… – Любовь Петровна понизила голос, – с отклонениями в развитии, вы понимаете? А у нашей Лики голова ясная. И к глухонемым ей нельзя. Со слухом-то у неё всё в порядке. Ничего! Учится в обычной школе, и получше других, все задания письменно отвечает. Если что, Кешка вон поможет. Да и домашняя обстановка на пользу…

Мальчик Кеша – лёгок на помине – положил на подоконник блокнот и ручку.

– Но ей бы язык жестов освоить, – настаивала Марина.

– Так она освоила! Её два года назад в лагерь посылали на всё лето. По муниципальной программе… Вернулась, говорит, больше не поеду. Страшно там: никто нормально, по-человечески не разговаривает.

Девочка протянула Марине блокнот: "Мне не с кем говорить на языке жестов. Проще написать. Или нарисовать".

Принесли альбом с рисунками: на них были яркие цветы, улыбчивые кошки и принцессы в бальных платьях.

– Красиво, – сказала Марина. – У тебя талант. А здесь почему страница вырвана?

– Это школа на конкурс посылала, – вклинилась мама Люба. – Скажите, а передача когда выйдет?

– Сегодня вечером в новостях будет сюжет на полторы минуты. А в воскресенье в "Сельском дневнике" всё полностью покажут, – Марина снова обратилась к девочке: – Ну и как, ты выиграла? Место какое-нибудь заняла?

Лика тихо вздохнула, покачала головой.

Из неё выйдет идеальная жена для богатенького крутыша, осенило Марину. Красивая, работящая, покорная. И немая. Лучше не бывает.

Лёша уже набрал видеоряд. Младшие ребятишки ходили за ним, как привязанные, охотно позируя в обнимку с бурёнками и хрюшками на фоне дворовой слякоти, а после – дома, в гостиной, среди аляповатых ковров, и в спаленках, где над двухъярусными кроватями качались на бечёвке птицы из щепы с хвостами веером. Кеша изредка покрикивал на малышню. На пару минут дети оставляли Лёшу в покое, потом снова тянулись к камере, как голодный к булке хлеба.

Им не хватало впечатлений в деревеньке на три десятка дворов, населённой горькими пьяницами…

По дороге к дому Куролововых съёмочная группа встретила двоих мужиков, а чуть погодя толстую бабу в грязной розовой куртке поверх спортивного костюма. Мужики едва держались на ногах, краснорожая баба что-то задиристо кричала им вслед.

А ещё были старухи. Они стояли у бурых покосившихся заборов – такие же бурые, унылые, неподвижные. Как древние идолы забытых богов…

На ручке оконной рамы среди листьев амариллиса болталась деревянная подвеска в ладонь шириной. Марина и не заметила бы её, если бы Лика не качнула пальцем резной диск. Солнце спрыснуло глянцем красноватые лаковые изгибы.

– Можно?

Марина взяла вещицу в руки. В первый миг круговой узор показался чистой абстракцией. Нет, постой… никак это змеи? Две рептилии, сплетаясь и расплетаясь, очерчивали телами внешнюю окружность, двойной спиралью обвивали вертикальную перекладину заключённого в ней Т-образного креста. Их хвосты, перехлестнувшись в верхней точке, ныряли вниз, образуя малый, внутренний круг, который венчал собой перекрестье. Драконьи головы задирались кверху, разинутые пасти заглатывали кончики хвостов друг друга.

– Это наш Кеша вырезал, – объявила Любовь Петровна, потрепав юношу по загривку. – Он у нас мастер – золотые руки. Всю мебель в детских сам сделал. Вон полочки на стене, видите? И для кухни мне…

Парень стоял, набычившись, поджав губы.

Вот и твоя очередь подошла, умник, усмехнулась Марина.

– Ты, значит, занимаешься резьбой по дереву?

– Плотничаю помаленьку, – пробурчал Кеша, не поднимая головы. Будто двоечник у доски.

– Это он скромничает. Его наш дядя Юра разным премудростям обучил. Большой умелец был. Не простой краснодеревщик – художник! Жаль, только старенький совсем. Прошлым летом помер. Девяноста двух годков от роду.

Кто-то тронул Марину за локоть.

Безмолвная девочка-подкидыш аккуратно взяла из её рук узорчатый медальон и повесила на прежнее место, прикрыв листьями амариллиса.

Марина спросила мальчика:

– Так сколько тебе лет?

– Восемнадцать через неделю.

Надо же! А выглядит сопляком.

– Школу в этом году оканчиваешь?

Кивок.

– И чем потом думаешь заниматься?

Резкое движение плечом.

– В армию пойду. А там видно будет.

– Мы уже за повесткой в райцентр съездили. Он сам захотел, – похвасталась мама Люба.

Вот это уже интересно.

– Давай-ка, Кеша мы с тобой поболтаем, – Марина улыбнулась. – Итак, ты идёшь в армию. Не боишься?

– А чё бояться?

Он глядел в пол, глаз не рассмотреть – чёлка мешает.

– Но ведь тяжело там, дедовщина. Не боишься?

– Не, пока не боюсь.

– Пока, – хмыкнул Лёша.

Пора было закругляться, и Марина заговорила деловитым, не терпящим возражений тоном:

– Давай сделаем так. Ты скажешь про армию, про повестку. Я спрошу: "Не страшно?" Ты ответишь: "Нет. Мы трудностей не боимся". И улыбнёшься. И посмотришь в камеру. Понятно?

– Понятно.

– Чёлку подбери.

На удивление, парень справился со своей ролью с первого раза. Счастливым не выглядел, но держался уверенно, говорил чётко, взгляда не прятал. Марина сразу к нему подобрела.

– А после армии сюда вернёшься или в городе попробуешь устроиться? Хорошему мастеру всегда работа найдётся. Или, может, учиться собираешься?

Кеша замешкался с ответом, и бдительная мама Люба тут же вмешалась:

– Сюда он вернётся, домой. Правда, Кешенька? Что там в городе делать? Суета, народу много, экология плохая, продукты в магазинах непонятно из какой дряни сделаны, а у нас всё своё, натуральное…

– Ну да, вернусь, – подтвердил Кеша, но Марина видела, как сжался в линию его рот, как напряглись скулы. А чёлка сама собой вновь упала на глаза.

Единственная родная дочь Куролововых училась на дизайнера в проклинаемом мамой Любой городе. Даже на съёмку не приехала. Марине показали её фотографию – мордатая крашеная девка, похожая на продавщицу из сельмага. Какой из неё дизайнер?

Напоследок сняли, как большое семейство обедает – с пирогами, блинами, салатами, жареной свининой и прочими разносолами. Марина с Лёшей выпили по чашке чая, но от угощения, тем более от спиртного наотрез отказались.

– Вы к нам летом приезжайте, – уговаривала мама Люба, провожая гостей до машины. – Ягоды будут, ягод у нас много… И овощи поспеют. Приезжайте!

– Обязательно, – дежурно улыбнулась Марина.

Лишь когда микроавтобус, переваливаясь в ухабистой колее, двинулся к полоске асфальта, светлеющей далеко впереди, она дала себе волю:

– У меня от этой тётки мороз по коже. Упыриха какая-то!

Лёша хмыкнул:

– Телеса свои выставила. Прям королева красоты.

– Да ничего баба, – подал голос водитель. – Есть за что подержаться.

– Ты её близко не видел, – возразил Лёша.

Мужики, с тоской подумала Марина.

– Ну почему, – сказала она громко, – у меня чувство, что всё это очень неправильно? Ведь они доброе дело делают, о детях заботятся…

– Ага – заботятся, – фыркнул водитель. – На каждого пособие положено – раз. Дармовая рабсила – два. Хозяйство-то небось нехилое? Живность всякая.

– Три коровы, – откликнулся Лёша, – свиней десяток, гуси, кур стадо целое. Участок – не шесть соток.

– Там девочка есть – немая, – сказала Марина. – Красавица. Рисует неплохо. Парнишка – резчик по дереву. И малыши… Что с ними будет?

По обочине дороги брёл, качаясь, мужичонка – весь грязно-серый, жёваный, пугало в огороде и то краше. Завидев машину, он сделал шаг в сторону, взмахнул руками и шлёпнулся в лужу. Марина ойкнула. Надо было остановиться, помочь.

– Да что ему, алкашу, сделается, – зло сказал водитель, подбавляя газу.

Марина оглянулась. Упавший сидел в грязи и грозил микроавтобусу кулаком.

Глава 1. "Они здесь"

Синий форд тронулся плавно, неслышно. Грязь липкой лентой наматывалась на колёса, но лакового бока не пачкала. Брызги мелкие, может, и летели – из окна не разглядеть.

Всё, укатил.

Кешка зажмурился и увидел внутри себя: микроавтобус выбрался на асфальт, оставляя позади двойной чёрный след – поверх других таких же, только подсохших, посеревших. Огибая выбоины, поковылял к трассе. А там, будто застоявшийся конь, взял в галоп и помчался, легко обходя фуры, дребезжащие жигули и боязливые малолитражки.

Час, полтора – как на крыльях.

Впереди рос каменно-бетонный кряж города – многоквартирные утёсы, сверкающие пики офисных высоток, улицы-седловины, облепленные зудящим человеческим роем. Чуть на отшибе, диссонансом, Эйфелева башня телецентра. Для людей в микроавтобусе – конец пути. Дом. Но в Кешкином воображении форд пропорол город насквозь, будто нож парусину, вырвался из столпотворения машин на тракт и синей птицей полетел навстречу горизонту. Ветер со свистом обтекал его кузов.

Не сбавляя прыти, форд перевалил Урал. Не по туннелю, в свете тусклых фонарей, под толщей горных пород, а поверху, через старые, крошащиеся скалы. Вперёд! За окном исчезали захудалые деревушки и коттеджные посёлки, сонные городки и сияющие огнями миллионники. Призрачная дорога стрелой шла на запад. Пронеслась Москва лабиринтом улиц и проспектов. Мелькнули полосатые столбы – граница. Форд ехал через европейские столицы с их дворцами, памятниками, музеями, парками, кафе, магазинами, толпами народа – порой замедляя ход, но нигде не останавливаясь.

А дорога летела к кромке континента и, долетев, продолжилась на мосту, который вырастал из ниоткуда на Кешкиных глазах, блестя стальными опорами. Мост нёс Кешку над океаном…

Толчок – и он стукнулся лбом о стекло.

– Ты чё, заснул?

Оборачиваться не хотелось, а хотелось – остро, до ломоты в скулах – вернуться в сон наяву и мчаться, мчаться к ускользающему горизонту по шоссе без конца.

С Кешкой иногда такое бывало: заглядится на источенную колеями дорогу, и увидит себя, с котомкой за спиной и с посохом в руке, уходящим вдаль. Вроде странника из старых книжек. И следит сам за собой, легконогим, неутомимым – и развилки разбегаются перед ним, и каждая сулит жизнь, полную чудес. Сердце замирает от предвкушения. Но идти вперёд, просто идти, так здорово, а поворотов впереди так много… Может человек хоть помечтать! Но Райка не отстанет. И цыкать на неё без толку. Только в лоб дать.

– Чё зыришь? – Райка упёрла руки в боки, выпятила живот. – Втрюхался по уши в эту городскую. Пёхом готов за ней чапать!

– Что? – не понял Кешка. Нет, понял: пешком, в город… Да хоть сейчас!

– В корреспондентшу втюрился, говорю. Совсем крышу снесло.

– Дура ты, – сказал Кешка. – Ей же тридцатник, не меньше.

– А что, – ухмыльнулся дядя Вадим. – Для молодого пацана опытная баба – самый то.

Кешку взяла злость:

– Да она уже забыла, как нас зовут! Мы для неё зоопарк. Обезьяны ручные. Живём в дерьме… – Кешка зажал двумя пальцами нос, отставил мизинец и пропищал: – Ой, тут свиньи у вас! Ой, тут навоза нет, я не наступлю?

Он изогнулся, балансируя на одной ноге и заглядывая в воображаемую дверь.

Все засмеялись.

Дядя Вадим хлопнул в ладоши.

– Кончай базар! Что было, то прошло. Главное, на всю область нас покажут.

– Чумачиху от зависти кондрат хватит! – хохотнула тётя Люба.

– Вот я и говорю. Надо это дело спрыснуть. Не пропадать же такой закуси? Колька, тащи водку!

– Я сбегаю, дядя Вадим! – вызвался Борька.

Даже Райка удивилась: когда это Лис перед Козлом угодничал? После прошлогодней драки приёмному отцу слова доброго не сказал, всё собачился. А тут на тебе! Но дура Райка объяснение нашла быстро:

– Трубы, видать, горят.

Кличку Лис Борька взял себе сам. Она ему не шла, несмотря на масть – не было в нём лисьей вёрткости, умения ходить окольными путями, таиться и ждать. Одна злоба. И вот на тебе. Обернулся вмиг. Даже бутылку откупорил, прежде чем поставить на стол перед дядей Вадимом.

Налили всем, кроме самых младших. Лика поартачилась, как всегда, но выпила. От водки она болела. А завтра ни свет ни заря на дойку вставать…

Дядя Вадим отхватил зубами кус пирога, прошамкал:

– Я вот думаю, может, нам кролей завести. А, мать, что скажешь?

– Кролей? Да куда их девать? – с водки голос у тёти Любы стал совсем пронзительным, и она уже не говорила, а верещала. – И так картошку садить негде!

– У Сычихи места вагон. Щас лето будет, тепло, клетки у ней поставим, а к зиме чего-нибудь изладим. Там и трава рядом…

– Да связываться с этой Сычихой! Я ей говорю, куда тебе, старой, травы столько? А она комьями кидаться! И с яблони нашей кору поободрала… Она, она это, точно тебе говорю. Такая яблоня была… Вот бог ведьму старую и наказал!

Соседка Куролововых второй месяц лежала пластом, болела. Ходила за ней Зойка, сноха. Каждый день отиралась в огороде, по-хозяйски поглядывала кругом, а то вдруг пропадала на неделю – видно, в запой срывалась, и тогда тётя Люба посылала к Сычихе кого-нибудь из девочек, вздыхая: "Подлюка, а всё ж душа живая". Теперь стало ясно, что было у неё на уме:

– Слышь, отец, ты бы сходил побалакал с Сенькой наперёд. Чтобы дом материн нам уступил. Пока никто не подсуетился.

– Да на кой тебе её дом? Своего, что ли, мало?

– Как – на кой? – тётя Люба отёрла с губ остатки помады. – Кешка из армии придёт, не успеешь оглянуться – женить надо. Вот их с Райкой пока и поселим. А там Борька с Личкой в года войдут…

Кешка решил, что ослышался. Райка губу отвесила. Борька прищурился. Мелюзга уши навострила. У дяди Вадима солёный огурчик изо рта вывалился.

– Борьку с Личкой? Ты чё, мать?

– А чего, мы их зря рóстили, что ли! Кормили, поили, одевали, учили… Щас они за порог, а мы на старости лет ноги протянем? Нет уж! Пускай при нас будут. Всё равно по крови они друг другу не родня. И мы у них, по бумагам, даже не приёмные родители, а па-тро-нат-ны-е. Дошло? Думаешь, я зря подбирала, чтобы девочка-мальчик, девочка-мальчик… Ваньке только пару нужно, а так полный комплект. Переженим всех, детишки у них пойдут, как бы внуки наши, и все с твоей, Вадька, фамилией. Полдеревни Куролововыми заселим, а!

Дядя Вадим слушал, изумлялся и светлел лицом. Перспектива сделаться патриархом целого клана разожгла под его кустистыми бровями вдохновенный огонь.

– А чего полдеревни! – гаркнул он. – Всю заселим! Старичьё наше перемрёт, кто останется? Куролововы! Деревни как раньше называли? По основателю! Вот и нашу Сорную… А что? Подадим заявку, и будет у нас муниципальное образование Куроловово!

Вот-вот, курам на смех, подумал Кешка.

Ах, как хотелось ему произнести эти слова вслух… Даже про себя он старался приёмных родителей Козлом и Козой не называть. Тётя Люба права: слишком многим он им обязан. Но сейчас эти двое несли такой бред, что окатить бы их ледяной водой, отхлестать по щекам! Чтобы опомнились. Даже если это всего лишь дурная шутка… Они что, не видят, как испуганы, взбудоражены дети? Только Райка-дура гыгыкала и через стол строила Кешке глазки. Лика сидела, понурившись, водила пальцем по столу. Борька нехорошо ухмылялся.

– За Куролововых! – грянул дядя Вадим.

Кешка поймал Райкин взгляд. Жениться на ней? Лучше сдохнуть!

Хорошо, что скоро в армию. Уеду потом, куда глаза глядят.

– Тётя Люба! – громко, как ворона, вскаркнула вдруг Райка. – Личка опять на столе рисует. Прям сметаной!

И точно – по обеим сторонам Ликиной тарелки белели круги и загогулины.

– А ну прекрати! – во всю глотку взвыла тётя Люба – будто полицейскую сирену включили. – Сколько раз тебе говорить, брось свои художества! Райка, по рукам её!

И Дура, сжав от усердия губы, со злым торжеством в зрачках, принялась колотить вилкой по тонким запястьям и кистям Лики, пока та не спрятала их под стол и не зажала между колен. Колотила, слава богу, плашмя, но с силой, которой в дурных Райкиных руках было много, Кешка по себе знал. Лика, как всегда, без единого звука, сжалась в комок.

– Иди за тряпкой, – прикрикнула на неё Коза. – Стирай свою мазню!

Лика покорно двинулась к дверям. Вдруг взмахнула руками, закачалась, как осинка на ветру. Борька, сидевший на углу, подхватил девочку под локти и вывел из комнаты.

– Вот ведь наказание господне, – всхлипывая, причитала Коза. – Учу её, учу, а она, дрянь малолетняя, всё за своё…

Из её правого глаза скатилась одинокая слеза, прочертив по щеке чёрную дорожку.

– Ты, мать, не грусти. Давай я тебе водочки плесну. Водочка, она при таком деле лучшее утешение… Глянь-ка, – Козёл поднёс бутылку к глазам, – одну уговорили. Колька, сгоняй за новой!

Мальчик пулей вылетел вон, но вернулся не сразу – и с пустыми руками.

– Нету, дядя Вадим!

– Как – нету? Ты где смотрел?

– Везде! И в холодильнике, и в буфете, и в подпол лазил… Нету!

Круглое, щекастое лицо дяди Вадима налилось кровью, брови и усы заходили, как тучи перед грозой.

– Борька-а! – заревел он так, что подвески на люстре жалобно звякнули.

Лис появился в дверях, упёрся руками в раму.

– Опять, паршивец, водку тыришь?

У Борьки вздулись ноздри, заходили желваки. В конце прошлой осени он решил, что достаточно силён, чтобы бросить вызов приёмному отцу. Это заблуждение стоило ему двух зубов и вывихнутого плеча – синяки и ссадины не в счёт.

Но урок, видно, впрок не пошёл. Лис ощетинился, как молодой волкодав, готовый вцепиться в глотку матёрому зверю – или умереть.

Козёл поднялся, не спеша отодвинул стул, хрустнул суставами.

А Борька вдруг расслабился. Лицом помягчел, даже улыбку вымучил – и недоумение.

– Ничего я не тырю, дядя Вадим! На кой она мне? – Тут его вроде как осенило: – А-а, мелкий не нашёл, что ли? Так он и не знает… Я щас мигом принесу!

– Всё я знаю, – обиженно забурчал себе под нос Колька. – Когда оно там есть. А там не было… Стырил, небось, и заначил где-нибудь в доме. А я виноват…

Дядя Вадим, только Лис скрылся в дверях, двинулся следом неожиданно мягкой, рысьей походкой. Через полминуты из-за стены донеслись вопли, брань, топот, звуки ударов…

В комнату мышкой юркнула Лика с тряпкой в руках. Вид у неё был подавленный, в глазах стояло отчаяние, губы беззвучно двигались.

Кешка знал, что Лика хочет сказать: "Они здесь. Они опять здесь".

Спал он плохо. Ему снилась дорога – через города и страны, прямиком к Атлантике – и мост, смело шагающий по воде стальными ногами. Синий форд вылетел на мост на полной скорости, асфальт сам собой нарастал под колёсами…

Но вдруг оборвался.

Микроавтобус с маху ухнул вниз – и Кешка вместе с ним. Был удар – и холод, чёрная толща сомкнулась над головой, и что-то невидимое, но жуткое поднималось из пучины…

Проснувшись в третий раз от одного и того же кошмара, Кешка решил: хватит.

За окном светало, в доме стояла тишина. Порой ему не хватало такой тишины – когда кажется, будто ты один в целом мире и никому ничего не должен, и можно целую вечность сидеть не шевелясь, глядя в никуда, как сидят порой кошки на заборе. От уютного посапывания младших пацанов это чувство только укрепилось: так дышит мироздание в беспамятстве сна.

Внутренним зрением Кешка ясно видел девчонок в их комнате, дядю Вадима и тётю Любу, похрапывавших на два голоса: он – басовито, руладами, она – протяжно, с присвистом. Спали в стайке коровы, спали свиньи и куры на насестах, спала в будке овчарка Веста. Спали вороны в своих невидимых гнёздах высоко среди голых ветвей. Один Кешка мог двигаться и мыслить, и это было здорово – ощущать себя властелином сонного царства, застывшего вне времени, как муха в янтаре, на века, на тысячи лет…

Взгляд упал на пустую Борькину постель, и иллюзия рассыпалась.

Лис вырвался от дяди Вадима, удрал и наверняка отсиживался у приятелей в соседней Гадиловке. Обычное дело. Не сегодня-завтра объявится. Но мысль о том, что Борька сейчас тоже не спит, исходит злобой, придумывая, как поквитаться с Козлом, выгнала из Кешки глупые мечты.

Он натянул штаны, босиком прошлёпал в сенцы. Засов был убран. Наверно, Лика. Худо ей сейчас, а корову доить надо. Даже у Кешки голова погуживала, хотя выпить вчера успели всего ничего. Во рту было сухо и мерзко. Он зачерпнул воды из ведра. До донышка осталось чуть. Надо на колонку идти. Ладно, успеется… Кешка сунул ноги в грубые расхристанные ботинки без шнурков, накинул на плечи куртку и вышел в сумрак нарождающегося утра. Хотел пустить струю прямо с крыльца, но раздумал, пошкандыбал к уборной. В обход сарая и пристроенного к нему штакетника.

На привычно открытую дверь стайки он внимания не обратил. Это чтобы коровы свободно выходили пожевать сена, набросанного в оградке желтовато-серыми ворохами. А калитка отчего настежь? Разбредётся животина, Коза с Лики шкуру до костей спустит.

Да есть ли кто внутри?

Не слышно было ни характерного пшика, с которым молоко брызгает из сосков, ни звона, с которым струя ударяет о стенку цинкового ведра. А вот запах… запах свежего молока, пожалуй, был. И шум – возня какая-то.

Подала голос корова, в полутьме виднелся чёрный изгиб спины. На земляном полу, едва прикрытом остатками прошлогодней соломы, стояла белая лужа. Кешка переступил порог, стараясь не попасть ногами в молочные потёки, едва не споткнулся об опрокинутое ведро. Глаза попривыкли к полумраку, и в слабом свете, затекающем с улицы, он разглядел Борьку и скорее угадал, чем увидел Лику в его лапищах. Она беззвучно трепыхалась, как птичка в зубах хорька, а Борька, притиснув девочку к стене, шарил у неё под юбчонкой.

– Ты что делаешь? – выдохнул Кешка потрясённо, почти беззвучно, и сразу же крикнул снова, изо всех сил: – Ты что делаешь, гад?

Он наклонился за ведром, чтобы огреть Борьку по голове, но не пришлось. Лис выпустил жертву, повернулся на голос.

– Чё не спишь? – спросил почти дружелюбно.

Лика тенью по стеночке скользнула за спину Кешке.

– Иди домой, – велел он, не оборачиваясь. – Не бойся, он тебя больше не тронет.

Борька хмыкнул:

– А кто мне помешает?

– Ты что, обкурился? – выдохнул Кешка. – Она же сестра тебе!

Он, конечно, видел, как Борька обжимается с Райкой, но та, дура, сама к нему липла. Да и не всерьёз у них, вроде, было…

– Ага, сёстры-братья! То-то Козёл нас переженить решил. Личка моя невеста. Так что мне можно. Усёк?

– Да она малолетка ещё!

– А, по-моему, в самый раз. Что, пойдёшь Козлу стучать? Думаешь, он против будет?

Он тебя после вчерашнего на шашлык порубит, подумал Кешка. Стоило бы.

Но этот вариант, увы, исключался. И Кешка сказал то, что должен был:

– Сам тебе ноги повыдергаю.

– Ну давай, дёргай, – Борька слегка придвинулся, и у Кешки свело живот.

Лис был почти на три года моложе, но в драках бил Кешку – с самого начала, с тех пор, как появился у Куролововых тощим, беззубым шкетом. Почти всегда. Не потому что сильнее, а потому что от злости терял над собой контроль и не думал о последствиях. В одиннадцать лет вышиб глаз Димке Сырникову. Дядя Вадим тогда выдрал Борьку так, что живого места не осталось, и запер на неделю в погребе, а тётя Люба бегала к Димкиным матери и деду – договариваться. Это оказалось нетрудно – душа у обоих давно плавала на дне стакана. А окривевший Димка стал самой преданной из Борькиных шавок.