Кира Калинина
Змеиный медальон

– То есть она тоже ведьма?

– Да какая из неё ведьма! – Блошка замахал руками. – Кто её слушать будет, Маниську-то?..

– А Мару, значит, слушают?

– Мару? – рыжий человечек повернулся к Кешке, глянул в упор. Снизу вверх, а показалось, что наоборот. Лёгкость исчезла из его тона. – Мара – это другое. Кто Мару не слушает, тот дурак!

Кешка кивнул. Люди в деревне, родители Блошки, Маниськи, Прыни и остальных, не слушали. Их дети усвоили урок.

Некоторое время шли молча. Наконец Кешка решил, что выждал достаточно.

– А как Мара стала ведьмой? – он постарался изобразить уважительное любопытство.

Блошка фыркнул.

– Почём я знаю? Дед мой ещё без портов бегал, когда она в домике старого Роха поселилась. Поперву боялись её, однако ж уважали. Рох-то, слышь ты, знахарем был. Помирать собирался. Мара его выходила, так он потом лет десять ещё козлом скакал.

Когда дед бегал без порток… То есть минимум полвека назад, прикинул Кешка. Хмыкнул. Он бы старухе меньше двухсот лет не дал. Именно потому, что столько не живут.

– Наши гадали тогда, кто первым к предкам уйдёт – Рох таки или Мара. А бабы потихонечку к ней шастали, и всем она помогала. Потом даже в деревню перебралась, к Роховой дочери. А Рохова дочь Маниське матерью приходилась… Ой, глянь-ка! Попался, голубчик!

Кешка и не понял сразу, куда Блошка смотрит: длинное бревно среди вороха ветвей, обрубков палок, окровавленных перьев… Мёртвая птица лежала, распустив из-под бревна чёрно-белые крылья.

– Тетерев? – спросил Кешка.

– Глухарь. И здоро-овый, – Блошка одобрительно цокнул языком. – Ладно, пошли.

– Не заберём его?

– Не, ребятня потом пойдёт ловушки проверять, прихватит. А нам что, с собой его весь день таскать?

Кешка пожал плечами. Нет – и не надо.

– Так что Мара?

– А что – Мара? – Блошка смерил его взглядом. – Что ты к ней прицепился? Если хочешь знать, это она нам сказала, что ты придёшь.

Ничего Кешка толком из него не выпытал. Объявила Мара, что явится человек с Той Стороны. Надо его встретить и к ней препроводить. Живым и целёхоньким. Послала ребят к сожжённой деревне. Они припозднились чуток. Засекли пришлого, когда уже на холме стоял, озирался. И больше из виду не теряли.

Вели его, следили – чуженин-то, похоже, сам прямиком к Маре направлялся. Любопытно им стало – найдёт дорогу или нет. Но сказано же: препроводить. А если он сам на место явится, то они вроде как указания не выполнили. Да и боязно потустороннего в сельцо допускать. С виду вроде человек, а там кто знает…

Блошка шёл впереди – легко, уверенно. Подпрыгнул, сбив наземь шишку с ветки над головой, поднырнул под длинный сук, выпрямился… Сверху ему на спину метнулось что-то мохнатое размером с белку. Кешка крикнул: "Берегись!" Вскинул руку – смахнуть… Остроносый зверёк с бурыми леопардовыми пятнышками на палевой шкуре приник к Блошкиной шее и сердито зачирикал на Кешку, разинув пасть с острыми зубами. Блошка погладил узкое тельце.

– Тише, Чмок, тише. Это Кен. Он тебя спужать не хотел, – и уже Кешке: – Не мельтеши, Чмок этого не любит.

Зверёк юркнул Блошке за пазуху, устроил под рубахой маленький ураган.

– Хорош щекотаться! – хохотал Блошка, извиваясь спиной.

Чмок выбрался ему на плечо и принялся чиститься, поглядывая на Кешку выпуклыми глазками. Щёки, грудка и кончики лап у него были светлыми, почти белыми.

Хорёк, куница, горностай, перебирал в уме Кешка. Больно мелкий – сантиметров двадцать. Может, ласка? Но им вроде пятна не положены.

– Что за зверь? – сдался он.

– Лазица. А то не знаешь? – удивился Блошка. – Лазает везде. В мышиную нору пролезть может. А уж по деревьям…

Он почесал зверька под подбородком. Чмок ткнулся лбом ему в ухо и вдруг прыгнул вверх, будто подброшенный – Кешка едва различил в ветвях пятнистую шубку.

Блошка улыбнулся вслед хвостатому приятелю.

– Иди, охоться…

Бросил взгляд по сторонам.

– Ладно, не будем привередничать. Вот эта подойдёт.

Он пригнул к земле молоденькую берёзку, рубанул ножом у основания. Примерился, отсёк верхушку ствола и, усевшись на землю, принялся обтёсывать кору.

– Ты что делаешь?

– Лук тебе. Оно, конечно, так, детская потешка. Да и ту не мешало бы прежде высушить… Но всё ж не с голыми руками пойдёшь. У тебя вон даже ножа нет.

– Откуда? – Кешка вздохнул.

Блошка хитро сощурился.

– Ужли у вас на Той Стороне ножей не водится? Или вы, навии, железа чураетесь?

Кешка подавился собственным вздохом. В слове "навии" ему послышалось другое – что-то вроде "неупокоенные мертвецы".

– Чего-о-о? Ты меня за кого принимаешь?

– А лихо тебя знает, – отозвался Блошка, орудуя ножом. – С Той Стороны много чего приходит, только не люди живые.

– Опять врёшь? – обозлился Кешка. Нет, не врёт… – То есть ты пошёл со мной в лес, один, хотя думал, что я этот ваш… навий?

– А что, – Блошка выгнул обструганную палку в одну, в другую сторону. – Мне лешаки помогают, упыри не трогают, ракены стороной облетают… Смотри, тетиву я тебе свою ставлю, потом назад заберу. Для этой загогулины она дюже хороша.

Он достал из кармашка на поясе мешочек, из него – то ли кожаный, то ли нитяной шнурок.

– Не знаю, как там у тебя с упырями, – выпалил Кешка, – но я – человек. И не с какой-то там Той Стороны, а просто из другого мира, где живут такие же люди, как вы. Навий там отродясь не водилось, и красной луны у нас нет!

– Нет Красной Луны. Надо же, – удивился Блошка. – Ты стрелять-то хоть умеешь, человече?

– Не умею! – выкрикнул Кешка.

Он, конечно, видел, как лесные жители вечерами шепчутся со своим идолом, как кто-нибудь из парней, сидя во главе общего стола с одной стороны, роняет наземь кусочек хлеба, а с другой кто-то из девок льёт из кружки, бормоча: "Тебе, свет-отец, хозяин сущего, и тебе, мать-земля, хозяйка вещего, и тебе, огонь, и тебе, вода, и вам, предки-деды, духи-охранители, и тебе, хозяин лесов, и тебе, хозяйка стад, отведайте нашего угощения…" Он подмечал, как многие складывали пальцы в странную фигуру, вроде фиги, и на миг подносили ко рту, шевеля губами, но никак не думал…

Погоди, так ведь это они от него фигами защищались, от зомби с Той Стороны!

Кешке стало тошно. Захотелось встать и пойти, куда глаза глядят, через леса, реки и королевства с сумасшедшими королями, только бы подальше от этих суеверных идиотов. Он даже поднялся на ноги. И снова сел – в глазах потемнело.

– Да ты не шуми, – сказал Блошка – серый силуэт, будто нарисованный простым карандашом. – Мара тоже говорит, что ты человек. А ей виднее.

Всё-таки врал, гадёныш.

Кешка зажмурился, а когда открыл глаза, тьма ушла. Над ним стоял Блошка, натягивая тетиву только что сварганенного лука и морщась, как от оскомины.

– Стрелы я свои тебе не дам. Ты с ними всё равно не управишься… Я тебя по-простому стрелять выучу.

Он показал Кешке тонкий прут, один конец заострён, другой – тупой, с глубокой насечкой. Блошка назвал её ушком. Насадил стрелу ушком на тетиву, натянул, спустил. Стрела со стуком впилась в берёзу шагах в пятнадцати.

С виду – совсем просто. Но когда Кешка попробовал повторить, оказалось, что тетиву он захватил плохо, стрела, упёртая в неё ушком, не захотела ложиться на древко, и за рукоять он неверно взялся…

– Пальцы делай прищепкой… Да нет, не так! Ну что ты за увалень! – Блошка крякнул с досады. Вздохнул: – Может, тебе лучше копьё? Но ты ведь и с копьём не сладишь, а?

Первая стрела соскользнула и позорно шлёпнулась прямо под ноги, вторая пролетела метров пять и тоже упала плашмя, третья больно чиркнула по руке, зато шестая угодила в дерево, правда, не в то, в какое метил Кешка.

Лук, похоже, и впрямь был дрянноватый. Блошка клал мимо каждую третью стрелу, бранясь себе под нос. Цели он выбирал метрах в двадцати – Кешка на такие и не замахивался, а бегать за стрелами всё равно приходилось ему. С криками взвивались из листвы потревоженные птицы, сыпались на головы стрелкам листья и сучки, роняли еловую шелуху белки, шмыгали в траве грызуны, шурша прошлогодним опадом.

Промазав в очередной раз, Блошка сказал: "Ну, хватит", – вскинул собственный лук, красиво изогнутый, лакированный, с утолщениями и накладками, наложил тёмную, густо оперённую стрелу, замер на миг… Если бы Кешка не приклеился к стреле взглядом, то вряд ли уловил бы момент, когда она хищно рванулась с привязи и унеслась сквозь узкий, одному Блошке видимый коридор среди ветвей и листвы.

Должно быть, точно в цель – Блошка подпрыгнул, потрясая луком и торжествующе вопя.

Потом от избытка чувств взлетел по наклонному стволу поваленного дерева.

– О-го-го-о! – прокатилось над лесом.

Расщеплённый край ствола опирался на комель в полтора человеческих роста. Блошка встал над обрывом, запрокинул голову навстречу солнцу, белеющему в кронах, и размахнул в стороны руки, словно впитывая в себя невидимую силу, разлившуюся в воздухе от его удачного выстрела.

А потом вдруг сиганул вниз, в заросли жимолости.

"Убьётся… – под разудалый вопль, под треск кустов и валежника пронеслось у Кешки в голове. – Хоть бы остался в сознании. А то как я потащу его назад, не зная дороги…"

Блошка возник перед ним, пыхтя и отфыркиваясь – растрёпанный, весь в древесной трухе и соре, в пятнах от раздавленных ягод, с улыбкой в пол лица.

Выпустил пар после возни с лохом из другого мира. Впрыснул в кровь адреналина.

Боже мой, он же не знает, что такое адреналин…

– Ну, хватит валандаться, – весело сказал Блошка. – Нам дотемна домой надо.

Подхватил с земли лук, колчан со стрелами и, не оглядываясь, порысил за своей красавицей-стрелой.

***

Бороздка – семечко, бороздка – семечко. Редис сорта "Престо". В голове песенка-прилипала про гейш и антигейш.

Любовь Петровна взглянула на небо, на голый пока сад и опять нагнулась к грядке. Это всегда успокаивало – простая знакомая работа, влажная земля на ладонях, ветерок на горячем от прилива крови лице и привязчивый мотивчик с бессмысленными словам. Сидят же люди, придумывают, хорошие деньги на этом загребают…

На душе и правда легчало, Любовь Петровна сама не заметила, как начала мурлыкать себе под нос.

И вдруг громом среди ясного неба – скрип калитки.

Через пол огорода, из-за сараев.

Слишком далеко. Наверняка послышалось.

Любовь Петровна распрямилась, остро сознавая, что Вадьки дома нет, Борька умёлся куда-то ещё утром, после того как… Она судорожно сглотнула. От утреннего визитёра в сознании остался чёрный провал. Даже лица толком не вспомнить – вроде загорелое, белозубое, как у артистов по телику, глаза чёрные, огненные. Но черты расплывались в мутное пятно.

Неужто вернулся? Привёл назад?..

Колька с Сашкой в саду. Лизка в доме. На виду только Ванька с Варькой, морковку сажают, да какой с них спрос? Но если кто из паршивцев не запер калитку…

Она споткнулась взглядом о брошенную у дорожки тяпку, покачала головой и двинулась к дому, не замечая, что вытирает руки прямо об одежду – ядовито-зелёную ветровку и хлопчатые тренировочные штаны.

Готовила себя, собиралась с силами, а завернув за угол сарая и увидев во дворе незнакомого мужчину, всё равно вскрикнула.

И только в следующее мгновение поняла – другой. Тоже высокий, лощёный, в начищенных до блеска ботинках. Машины она опять не слышала – но не мог же этот фраер пешком прийти! Две залысины по бокам высокого лба врезались в кудель коротко стриженых волос. Умник, видать. Плащ светлый. И не жарко им в плащах в такую теплынь….

Незнакомец что-то сказал. Сперва показалось, на иностранном языке. Потом смысл слов медленно проявился в мозгу – как изображение на фотобумаге. Любовь Петровна собралась ответить, что ничего не знает, и кто он вообще такой! – но с губ сорвалось другое:

– Уехала она. С вашим же коллегой. На обследование.

Будто подсказал кто.

Любовь Петровна уцепилась за спасительную мысль.

– Деньги выделил благотворительный фонд из Москвы, я вам на память название не скажу. Увидели её по телевизору и подумали, что…

Лицо незнакомца исказилось. А дальше он поступил удивительно. Издал звук, похожий на стон, вцепился себе в остатки волос и сел в своём дорогом кремовом плаще прямо на землю.

– Я опоздал! Во имя вечных сил, я опоздал! Дева-Мать, что же теперь будет…

Псих. Как есть, псих.

Любовь Петровна глядела на него, борясь с желанием выбежать на улицу и заорать во всё горло. Но вместо этого только еле слышно повторила слова странного пришельца:

– Что же теперь будет…

Глава 4. Красная луна

– Куда мы идём? – своё новообретённое оружие Кешка нёс в руке, не зная, куда деть.

– Подальше… – отозвался Блошка через плечо. – Нукось, глянь, никак перепелиное гнездо? Сейчас яиц наберём, будет Чмоку потеха.

– А нам? Может, перекусим? – как по заказу, в животе заурчало. Утром Кешка не успел даже хлеба перехватить.

– Обожди немного… Я, слышь-ты, близ села не охочусь. Скучно. Люблю забраться туда, где ещё не был, дня на три, на неделю. Чтоб людей не слышно, понимаешь?

Шли ещё с час, пока не наткнулись на ручей. Он бежал серебряной змейкой, спотыкаясь о корни, на воде кружились листья, мелкие сучки, семена деревьев. Сквозь прореху в сплетении крон проглядывал лоскут синевы, в узком столбе света вились паутинки. Пролетела галка, перечеркнув солнечный луч чёрным крылом.

– Здесь, – решил Блошка.

Только уселись, только разломили надвое краюху хлеба, как явился Чмок, будто почуял, и вылакал сразу три яйца. Сладко потянулся, для порядка пробежал язычком по шубке и затих, обернувшись вокруг Блошкиной шеи меховым воротником.

Кус хлеба, ломоть вяленого мяса, две головки мелкого, с шарик для пинг-понга, местного лука, сырое яйцо – и Кешку разморило. Он откинулся навзничь, глядя в путаницу ветвей над головой, где, как звёзды в ночи, искрами проблёскивало небо. Старая хвоя вперемешку с палой листвой слежалась в упругий матрац. Вздремнуть бы…

А Блошка встал, встряхнулся, как собака, и полез на раскидистый дуб, ловко цепляясь за суки и ветки.

– Ты куда? – оторопел Кешка.

– Слушать буду, – отозвался маленький охотник, усевшись в развилке могучих ветвей. – А ты сиди тихо, не шебуршись.

Кешка зевнул, заложил руки за голову. И этот – слушать. Ерунда какая-то. С другой стороны, отчего бы на сытое брюхо дурака не повалять? Он решил испробовать упражнение из уроков Мары – не пытаться охватить слухом весь лесной шум сразу, а выделить один звук и двигаться следом… Вон сойка прострекотала. Идём за ней, за её голосом. Не отстаём. Как будто я спецагент и веду прослушку. На сойке микрофон, у меня на голове наушники…

Аналогия только сейчас взбрела Кешке на ум и показалась чертовски удачной.

Ему и правда удавалось не потерять в беспорядочном птичьем гомоне, в шуме крон горластую сойку. Или это воображение разыгралось? Внутри себя он ясно видел коричневатую птицу с чёрной головкой, присевшую поклевать желудей – слышал стук её клюва, щелчок, с которым жёлудь оторвался от стебля, шорох в листве и лёгкий шлепок оземь…

Солнечные блики, будто лучики карманных фонариков, гуляли по земле и листве. Шуршала в траве мышка-полёвка. Одинокий волк пробирался сквозь перистые листья папоротника. Пятнистый оленёнок на тонких ножках тянулся к материнскому вымени. Медведь… медведица с тёмно-бурой, почти чёрной шкурой лакомилась малиной, приглядывая за медвежатами, резвящимися вокруг коряги. Молодая косуля пила воду из крохотного озерца. Другая, чуть поодаль щипала листочки с ивовой ветви. Заяц сидел изваянием под кустом ракиты – только часто-часто дрожит чуткий носик, трепещут усишки…

Хороший был сон, жаль Блошка не дал досмотреть.

– На юге олени, на западе – косули, – деловито объявил он. – Идти что до тех, что до других… Не, до оленей поближе будет.

И припустил с места, как спринтер. Кешка с трудом поспевал следом. Чтобы заставить торопыгу сбавить темп, спросил:

– Слушай, а чего у вас девки ночами, будто совы, по деревьям сидят?

– Как – чего? Невестятся.

Лазица под Блошкиным подбородком завозилась, дёрнула круглым ушком, но глаза открыть не соизволила.

– В смысле? – не понял Кешка.

– Раньше девка, как в возраст входила, шалаш себе ставила. В роще где-нибудь или у пруда. По теплу, само собой. А сейчас Мара запрещает за тыном ночевать. Вот они и придумали на деревьях устроиться. Парней к себе зовут, какие по сердцу… А ты чего спрашиваешь? Сам-то каждую ночь к Маниське бегаешь.

– С чего ты взял?

– А то я не вижу? Нынче ночью тоже носило тебя… Лепень, дурья башка, думает, ты с упырями и злыднями якшаться ходишь.

Кешка застонал:

– Да не привык я ещё у вас, сплю плохо! Выхожу сон нагулять…

Блошка оглянулся на него с такой ехидцей, что Кешке кровь в лицо бросилась.

– Не был я у Маниськи! Мне вообще худенькие нравятся. Высокие.

Сказал и вдруг понял, что Ирку теперь тоже никогда не увидит – даже раз в год, случайно столкнувшись на улице, или пускай из окошка… Но это и к лучшему.

Он замолчал, а Блошка принялся делиться опытом – как ночевал с девками на деревьях, то с одной, то с другой, а они за него косы друг другу вырывали. Мара, по Блошкиным уверениям, любовные вольности не пресекала, а внебрачным детям даже радовалась. Кешка сперва удивился, не поверил. Потом дошло: их же мало, им плодиться надо.

– Стой, – сказал вдруг Блошка. – Ты дальше не пойдёшь.

Обернулся на потрясённое Кешкино молчание, вздохнул:

– Возни с тобой… Упустим сейчас добычу, слышь-ты, когда за новой рыскать? Нам к ночи домой поспеть надо.

Кешка поискал глазами солнце – огненный кружок, брызжущий лучами из-за верхушки сосны. Справа, если прикрыть левый глаз; слева, если – правый. За полдень. А возвращаться далеко. Да ещё с ношей…

– Припасы все один не жри, – инструктировал его Блошка. – По лесу не шустри сильно. Тут будь. Я скоро.

К ногам упала шишка – над головой, на еловой ветке, заклекотал, защёлкал клёст. Кешка поддел шишку носком кроссовки, она подскочила, покатилась по сухой хвое, увязла в траве. Клёст с возмущённым криком сорвался следом. Кешка проводил его взглядом. Обидно тебе? Мне тоже. За каким лешим было тащиться в такие дебри, если главного я не увижу?

Блошка, предупреждая возражения, припечатал:

– Не вздумай за мной увязаться. Понял, человече?

– А чего ряди горячку пороть? Ну, заночуем мы в лесу. Что страшного случится?

– Это я тебе потом расскажу, на обратном пути. Всё. Бывай.

Маленький, рыжий, в домотканом рванье, Блошка направился вглубь леса уверенно и легко. Кешка смотрел, как споро мелькают кожаные калиги, стянутые шнурком на лодыжках.

Говорят, настоящие охотники умеют ступать беззвучно. В общем лесном шуме он и правда не слышал Блошкиных шагов. А слышали ли звери… Что ж, это не его забота. Он подумал об оленихе с оленёнком из своего то ли сна, то ли озарения. Ему совсем не хотелось видеть, как их убивают.

Блошкино "тут" было не поляной даже, а так, небольшой плешинкой между деревьями. Кешка повесил мешок на ветку, прошёлся туда-сюда. Оборвал пару ягод с куста дикого крыжовника. Кислятина! А осам нравится – так и вьются вокруг.

Он пожевал хлеба и решил, что из ожидания можно извлечь пользу. Не такое это мудрёное дело – стрельба из лука. Надо лишь упражняться.

Кешка выпустил подряд все пять стрел, выструганных для него рыжим охотником. Три поднял с земли, отмахиваясь от навязчивых ос, четвёртую вынул из ствола осины. Пятая… Кешка видел, как она ушла в листву ольхи. Раздвинул руками ветви…

Да что ж это такое! Осы озверели, лезут прямо в лицо!

Стрелу Кешка не увидел, зато упёрся глазами в серый, подвешенный у самого ствола кокон. Будто из войлока слепленный. Понял, что это такое, только когда из дырочки в основании показались друг за другом сразу три осы. Ещё одно насекомое бросилось ему в лицо. Кешка отпрянул, выпутываясь из плена листвы, взмахнул рукой – и вскрикнул. Тыльную сторону ладони точно сигаретой прижгли.

Только спокойно. Не делать резких движений. Осторожно пятиться… Оса, сердито жужжа, атаковала снова. Или, может, это другая? Чёрт возьми, да их десяток! Нет, больше…

Получив новый укус в предплечье, Кешка ещё крепился. Медленно отступал, молясь про себя: "Ну, пожалуйста, я же ничего вам не сделал. Я уже ухожу. Видите?" Но когда осы ринулись на него всем скопом, не выдержал и побежал, отмахиваясь изо всех сил, чтобы не подпустить насекомых к лицу.

Укусы в лицо и шею самые опасные, это он усвоил из Иркиных рассказов. Опухоль, отёк тканей может перекрыть дыхательные пути, и тогда кранты. А врачей тут нет… Потом он уже ни о чём не думал, просто бежал, нарочно бросаясь в заросли повыше, погуще. Стебли трав, ветви кустарников хлестали по плечам, по глазам. Грудь теснил, мешая вздохнуть, огненный ком. Кешка бы и в крапиву кинулся, лишь бы всё это кончилось. Подвернулась полынь. Высоченная, она скрыла беглеца с головой. Пот заливал глаза, и было темно, и темнота мерцала…

А-а-а!

Земля ушла из-под ног, всё полетело вскачь – стебли полыни в семенах-пупырышках, кроны деревьев в вышине, и само небо, недосягаемое, как родной мир, в котором ничего подобного не могло случиться…

Он лежал, крепко зажмурившись, слыша, как победительно жужжат проклятые осы, и вздрагивая каждый раз, когда в истерзанное тело впивалось очередное жало… Или это шумело в ушах и горело эхо старых укусов?

Кешка перевернулся на спину и наконец открыл глаза.

Что-то пролетело у самого лица.

Маленькое, чёрное.

Не оса.

Он обшарил взглядом травянистые склоны, далёкую синь в паутине ветвей. Пусто. Он лежал на дне неглубокого овражка, в двух шагах от ручейка, тонкого, как змейка. Надо было лишь чуть подвинуться, перевалиться на живот и погрузить лицо в холодные целительные струи, омыть руки, стянуть футболку, намочить и снова надеть, чтобы хоть немного унять боль и жжение.

Когда они отстали? Сколько времени он бежал вхолостую, надрывая лёгкие? Осы, наверное, смеются над ним в своём войлочном гнезде.

Кешка начал считать укусы. Плюнул. Попытался встать.

Ноги тряслись, но держали. Руки слушались. Глаза не заплыли. Легко отделался.

Хуже всего, если у тебя аллергия на осиный яд. Или на пчелиный, как у Ирки. Она до сих пор панически боялась всего чёрно-жёлтого, летающего и жужжащего. Даже сотового оператора выбрала так, чтобы не будоражил тяжёлые воспоминания.

Последний раз она приезжала в Сорную зимой, в новогодние каникулы. На ней была пушистая белая шубка до талии, а ниже юбчонка короче некуда, тонюсенькие колготки и высокие сапоги в бахроме и блёстках. Он тогда глядел на неё и думал: застудишь себе всё, дурёха. А её хахаль с лысой приплюснутой башкой в дублёнке нараспашку каждые три часа выбегал греть свою леворукую короллу-семилетку. Явно для понтов. Есть же всякие автозапуски и предпусковые подогреватели. Тоже мне, олигарха нашла…

Господи, как это всё далеко. В другой жизни.

Скоро он понял, что понятия не имеет, куда идёт. Сквозь ветви просверкивали солнечные вспышки. Скоро закат. Нет смысла искать плешину с осиным гнездом. Блошка не станет ждать до ночи. Надо возвращаться в сельцо.

Утром восходящее солнце было справа, то есть на востоке – так? И теперь – справа, но на западе. Вот пусть там и остаётся. Хорошо бы сориентироваться поточнее. Посмотреть, с какой стороны растёт мох, где ветки гуще… Да кто ж их разберёт! Дома он всегда находил дорогу в лесу без этих премудростей. Само собой. Может, и здесь ноги вынесут, куда надо?

– А, вот ты где, злыднев хвост!

Кешка только и успел – скинуть кроссовки, вытянуть ноги и зажмуриться. Он не спал, это точно, просто немного расслабился…

Блошка возник из ниоткуда, неслышно, как лесной дух. А в доказательство своей полной материальности устроил такой концерт с "растудыть твою через коромысло", что в ушах зазвенело.

Кешка попытался объяснить насчёт ос и гнезда.

– Да понял я, – отмахнулся Блошка, плюхаясь рядом на траву. – Но зачем ты по лесу, ровно заяц, петлял? Ос со следа сбивал, что ли…

Он пристроил между ног мешок, потянул завязки.

– Жрать хочешь? На, держи… И водички немного осталось.

Предложение было скудным: пол головки лука и краюшка хлеба.

– Лук разжуй и укусы натри, – посоветовал Блошка, – а то печёт, небось? Припрёшься домой весь красный да опухший, Маниська любить не будет.

Возражать не было сил.

– Мы сейчас пойдём назад, на ту поляну? – спросил Кешка.

– Чего ради? Нам тут разгуливать некогда. Из-за тебя и так дотемна не поспеем.

– Я там лук оставил, – признался Кешка. – И стрелы… Не помню, как выронил.

– Да хвороба с ними! Охотником тебе всё равно не быть. А лук твой годен только детям малым играться. Но тетиву я снял, – Блошка похлопал себя по поясу. – Добрая тетива. Ладно, хорош рассиживаться.

Морщась от боли, Кешка натянул кроссовки, пристроил мешок на искусанном плече и поковылял вслед за напарником.

Воздух посвежел. Небо окрасилось розовым, облака – лиловым. Блошкин голос сливался с голосами леса в сплошной нестройный хор и лишь изредка взлетал отчётливым соло:

– А вот у меня тоже, слышь-ты, было раз. Лисица к нам повадилась курей таскать, и мы с ребятами пошли её выслеживать…

Кешка и не думал, что охотники так любят трепаться. Блошка травил байки нон-стоп: о встрече с медведем, о стычке с росомахой, о том, как зимой он переждал буран в обнимку с одиноким старым волком.

– …дто почуяли, – долетали до слуха обрывки фраз. – Я за ними версты четыре гнался… хорошо прицелился… наповал… Эй, ты чего, как неживой? Нагоняй!

Рыжий замедлил шаг, поджидая Кешку.

– Дотемна не поспеем, так, может хоть к полуночи, ежли мешкать не станем.

– Да объясни ты, в чём дело-то! – Кешка остановился, скинул с больного плеча мешок. – К чему эта гонка? Ты сам говорил, что на неделю уходил из деревни, в лесу ночевал, и ничего.

– Но не в Краснухину пору! – Рыжий аж подпрыгнул от возмущения. – Дурак ты, что ли? Ужли не знаешь… А и правда, не знаешь, поди?

Кешка энергично помотал головой.

Он ждал рассказа в духе Маниськиных легенд о богах и героях, но Блошка изложил самую суть – как её понимал. Красная Луна восходит раз в два месяца, держится на небе неделю, и именно в это время прилетают ракены. Откуда, злыдень их знает. Говорят, с Той Стороны. С Кешкиной или с какой другой, его, Блошки, не касается. Опасные твари, ростом малость пониже человека, а крылья в два раза шире размаха рук. Любят атаковать слёта, но и по земле неплохо бегают – как люди, на двух ногах. Когти у них – что у взрослого медведя, дыхание помрачает взор и рассудок. А крик – вроде человеческого смеха, только жуткий, на много голосов. Чем полнее Красная Луна, тем выше риск напороться на ракенов. Ну а пока Краснуха только прирастает…

– Авось, пронесёт, – закончил Блошка беспечно, а потом вдруг сделал свирепое лицо: – Вот ежли наших оленей волки сожрали, пока я за тобой по лесу бегал, самого тебя завтра на вертел насадим!

К счастью, добыча, спрятанная под валежником и еловыми лапами, осталась нетронутой. Рядом крутились две поджарые лисицы, но стоило Блошке вскинуть лук, как метнулись в разные стороны два рыжих вихря, закачались ветки.

– Так-то!

Блошка разгрёб завал – олешки под ним показались Кешке совсем маленькими, но примерно одной величины.

– А где оленёнок?

– Какой оленёнок? – не понял Блошка.

– Я думал, это оленёнок с матерью.

– Сдурел? Мы сосунков не трогаем. Ну-ка давай, нагибайся. И – взяли!..

Села на загривок душная мохнатая тяжесть – ничего себе, маленький! – Кешка крякнул, с трудом выпрямляясь.

– Ничего-ничего, – ухмыльнулся Блошка. – Думай, как завтра обедать сядем, и ты первым себе кусок выберешь. Так у нас заведено. Кто добыл – тому и право.

Он шёл впереди, и рыжеватая, в пятнышках, туша на его плечах подрагивала в такт шагам. Голова Блошкиного оленя свисала на сторону, с неё глядел мёртвый немигающий глаз. Кешка старался дышать ровно и не думать о том, что поклажа, давящая на плечи, шею, спину, тёплая из-за шёрстки, – такой же труп, и шея у этого трупа разворочена стрелой и заляпана чёрной, застывшей теперь кровью.

Небо над головой поблёкло, среди деревьев сгущались сумерки. Тускло проступала Зелёная Луна – надкусанный блин, еле заметно розовел серпик Красной… Звуки леса изменились, стали таинственными, жутковатыми. Темнело на глазах. Кешка едва различал Блошкину спину с поперечиной оленьей туши. Кожу щипало от пота, поясница затвердела, а топать им ещё ого-го…

Стволы расступились, открыв обширную поляну, и будто вспыхнул ночник в тёмной комнате. Зеленуха сияла щедро, серебря траву, розовый месяц тоже старался изо всех сил. По открытой местности при таком освещении можно идти всю ночь, не то что по лесным дебрям!

– Может, тут и заночуем? – предложил Кешка.

Хотелось скинуть с плеч мучительную ношу, распрямиться, упасть в траву и глядеть на звёзды, не перечёркнутые решёткой ветвей.

– Только не на открытом месте, – отрезал Блошка.

Что-то тёмное чиркнуло по рогалику розового месяца – большая птица? Или показалось?

– Бросай оленя, – произнёс вдруг Рыжий севшим голосом.

– Ты чего?

– Бросай… и беги в лес. Ракен!

Уши заложило от пронзительного свиста, по затылку пробежал холодок.

Кешка кинулся к чёрной стене деревьев впереди, не понимая, отчего движется, будто сквозь воду, почему ноги так трудно отрываются от земли… Мощный толчок бросил его ничком, и он зарылся носом в траву, придавленный грузом и запахом смерти.

– Беги-и-и! – звенело в ушах.

Спасительная тень леса, распластавшись на траве, тянула к нему колышущиеся руки. Он рванулся – за воздухом и свободой, выпростался из-под оленьей туши. Нога угодила в ямку, невидимую в зыбком свете двух лун. Он упал. Глянул вверх: ракен был совсем близко, совсем низко. Такими в фильмах ужасов изображают химер или горгулий. Кожистые крылья со свистом взрезали воздух, на длинной, почти драконьей морде горели глаза – будто посадочные огни самолёта. Лунные блики играли на обнажённых клыках.

Безумие, но ракен, похоже, улыбался.

Скользкими от пота пальцами Кешка дёрнул из-под футболки медальон и выставил перед собой, насколько хватило длины шнурка. Не смея закрыть глаза, не веря, что вот сейчас, прямо сейчас – боль, агония, и всё, конец, навсегда…

Его обдало ветром, над головой с жутким хлопком пронеслась тень, и зазвучал громкий язвительный хохот, издаваемый, казалось, полудюжиной глоток.

Кешка на карачках пополз к деревьям. В последний момент не выдержал – крутанулся ужом, чтобы видеть небо, упёрся плечом в шершавый ствол. Ракен шёл низко, скаля пасть, прямо на него, а Кешка лишь бесполезно сучил ногами, рыл пятками землю, зачем-то пытаясь встать.

Хищник вдруг прянул в сторону, широко разбросав серебряные от лунного света крылья, и Кешка увидел Блошку. Тот стоял в полный рост, не таясь, вскинув к небу натянутый лук.

Ракен нёсся прямо на него.

Стрела сорвалась с тетивы и ушла ввысь, навстречу клыкастой и когтистой смерти…

Ракен споткнулся в полёте.