Казимир Валишевский
Дочь Петра Великого

Людовик XV, правда, отверг эту сделку и, победив свою лень, даже сам взялся за перо. В письме от 8 июня 1761 г. барон Бретейль получил от короля довольно резкие упреки и странный, но решительный приказ приложить все свои усилия к тому, «чтобы вернуть герцога Шуазеля к более благоприятным по отношению к Польше принципам, нежели те, которые он имел теперь». Намерение короля было безусловно похвальное, но, к сожалению, оно сильно запоздало. В том единодушном соглашении с Россией, над созданием которого дружно работали и французский министр, и посол короля за счет несчастной Польши, за последнее время не все шло гладко. Виновницей разногласия была, как и прежде, Россия. Воронцов был продажный, но в известном смысле все-таки честный человек. Такие люди встречаются нередко в некоторых странах и на известных ступенях цивилизации. Русский канцлер был одним из тех представителей своей родины, которые всегда отворачиваются от крайнего злоупотребления силой и слишком грубого нарушения права. Эта идея заставить Польшу расплатиться за войну, в которой она не принимала участие, – эта беззастенчиво макиавелистическая комбинация исходила не от него. Он сам не скрывал этого. Воспользоваться этой идеей он готов был, так как не мог поступить иначе; но она претила ему. Он желал мира во что бы то ни стало, хотя бы без вознаграждения за военные расходы. Еще в ноябре 1760 года он подробно и откровенно изложил свои взгляды по этому поводу в записке, представленной им в Коллегию иностранных дел. Он также откровенно объяснился и с Бретейлем, отказавшись возобновить с ним переговоры об Украине, которые были прерваны, по крайней мере временно. Разве герцог Шуазель не находил еще недавно неудобным примешивать этот щекотливый вопрос к обсуждению условий о мире, которое само по себе должно представлять большие затруднения? Почему же он отказывается теперь от столь мудрого решения? Если впоследствии необходимость заставит вернуться к этому вопросу – канцлер думал о Шуваловых – и заключение мира будет зависеть от него, то всегда будет время заняться им.

Посол должен был передать этот ответ своему начальнику, который не мог, конечно, выказать себя более русским, нежели сам канцлер Елизаветы, тем более что Воронцов повторял лишь его собственные слова. Шуазелю не оставалось ничего другого, как самому вернуться к тому, что он говорил прежде, и он это и сделал в своей депеше от 13 мая 1761 года; высказывали взгляд, будто эта депеша служит новым указанием победы, одержанной секретной дипломатией над официальной. Но победителем здесь был один Воронцов, и эта депеша, – простой отзвук того, что Бретейль услышал месяц назад из уст русского канцлера, – указывает в действительности лишь на двойное поражение французов. Русская политика одержала верх над Францией в лице обеих своих руководящих партий; она диктовала свою волю, и это было единственным следствием побед, одержанных ею на полях сражений. Польша, несчастная Польша имела теперь серьезных защитников только в Петербурге!

В течение марта месяца новое французское предложение по поводу приступления к мирным переговорам довершило торжество России. Герцог Шуазель подсказал мысль об общей декларации, которая могла бы быть сделана в Лондоне от имени всех союзных держав через представителя России, князя Голицына. В Петербурге не могли желать ничего лучшего. Но в совете Елизаветы партия войны опять возобладала и взяла в свои руки ведение переговоров только для того, чтобы привести их к полной неудаче; отрицательное отношение к польскому вопросу, вновь проявленное герцогом Шуазелем, было тут совершенно не при чем. Утверждали, будто оно было причиной разрыва переговоров, «которые должны были вскоре открыться в Лондоне». Но где же и когда выразил герцог это отрицательное отношение? Оказывается, своей депешей от 13 мая, будто бы продиктованной и внушенной ему – и кем же? – самим Людовиком XV! Но ведь я только что говорил, при каких обстоятельствах была написана эта депеша, и, кроме того, переговоры уже велись в это время в Лондоне в продолжение двух месяцев! Сама Россия устроила так, чтобы они ни к чему не привели. Она сперва согласилась, «желая польстить: Франции этой любезностью», на принцип двух отдельных конгрессов и на заключение перемирия во время переговоров, но потом, «после зрелого размышления», сочла невозможным остановить военные действия и потребовала созыва общего конгресса. Англия помогла ей в этом, выставив неисполнимые требования, и мирные переговоры были прерваны в сентябре 1761 года.

Теперь оставался еще вопрос о непосредственном союзе между Петербургом и Версалем. Совершенно неверно, будто обмен мнений по этому поводу привел к странному недоразумению, так как Воронцов имел в виду политический союз, а барон Бретейль сделал вид, что речь идет лишь о торговом трактате. Депеша французского посла от 2 августа 1761 года, на которую ссылались в подтверждение этого взгляда, не существует в том сборнике, где ее нашли; и притом Франция и Россия успели еще раньше обменяться не одним проектом и контрпроектом по поводу заключения чисто коммерческого соглашения между обеими странами. Шуазель никакого другого соглашения не допускал и недвусмысленно напомнил барону Бретейлю точный смысл данных ему инструкций, чем заставил французского посла и русского канцлера строго держаться указанных им границ. Но они никак не могли столковаться между собой; и в конце августа Воронцов, видя, что из этого своеобразного торгового договора с обещанием субсидии, который ему очень нравился, но условия которого ни он, ни Шуазель никак не могли оформить, ничего не выходит, неожиданно решил перенести вопрос на ту почву, куда его первоначально поставил Бретейль по своему собственному почину. Тут французский посол действительно сделал вид, что не понимает русского канцлера, но Воронцов добросовестно разъяснил ему, в чем дело. «Я говорю вам о форменном союзном договоре», – сказал он. Это было ясно, и не могло подать повод ни к каким недоразумениям. Единственное, что было возможно для Бретейля, это прибегнуть к обычному якорю спасения дипломатов к затягиванию ответа, что еще недавно сделал по отношению к нему Воронцов. Посол решил в свою очередь воспользоваться этим средством и через месяц известия, пришедшие из Лондона, вывели его из затруднения. Вопрос о соглашении между обеими странами был основан на точке предположения, что мир вскоре будет заключен, и потому в значительной мере зависел от переговоров, которые велись по этому поводу на берегах Темзы. Так как лондонские переговоры были прерваны, и Франция, следовательно, не могла предложить России субсидий, а последняя требовала их, то главный повод к соглашению сам собою отпадал. Шуазель прислал объяснение в этом смысле, Воронцов не настаивал, и вопрос о договоре между Россией и Францией был позабыт.

Дипломатическая кампания, в которой проект этого договора играл, впрочем, вполне второстепенную роль, привела между тем лишь к тому, что был потерян почти год для военных операций. Секретную дипломатию Людовика XV обвиняли в том, что она содействовала этому печальному результату, помешав русским завладеть Данцигом – (польской территорией), где они могли прекрасно укрепиться и найти много провианта. Французские интересы будто бы были и вновь принесены в жертву Польше. Но это опять лишь игра воображения! Узнав в январе 1761 года, что в Петербурге замышляют движение русской армии на Данциг, секретная дипломатия, взволнованная этим известием, решила протестовать. Что скажут поляки, когда единственный порт, который еще оставался у них на Балтийском море, попадет в руки их могущественных соседей! Чувства, которые могли бы проявить по этому поводу несчастные подданные Августа III, разумеется, не принимались в соображение, но присутствие русских в том месте, откуда они уже раз прогнали французскую эскадру, – вы помните злополучную авантюру Лещинского – затрагивало иные, отнюдь не польские интересы. Бретейль получил поэтому секретным путем настоятельный приказ воспрепятствовать всеми возможными средствами вторжению русских в Данциг. Но Бретейлю не пришлось его исполнить. Секретная дипломатия по обыкновению опоздала. Еще 7 декабря 1760 года французский посол и его коллега маркиз Лопиталь, не посвященный в тайны секретной дипломатии, по собственному почину сделали Воронцову представление о неудобствах этого проекта, с чем канцлер согласился и сказал, что русский главнокомандующий получит приказ не приводить его в исполнение.

Возникает, впрочем, вопрос, была ли эта попытка завладеть Данцигом более удачной, нежели осада Кольберга, продолжавшаяся безуспешно два года. Но хотя дипломатия врагов Фридриха и продолжала таким образом работать в его пользу, положение прусского короля оставалось по-прежнему почти безвыходным, и он был готов признать себя побежденным. В марте 1761 года он подписал с Портой дружественный и торговый договор, который, встревожив сначала Россию, послужил для нее затем только лишним предлогом вновь взяться за оружие. В июле Дания, из-за своих споров с великим князем, хотела было вступиться за Пруссию; но русский посланник в Копенгагене получил приказание немедленно оставить этот двор, если «страсть» возьмет у датчан верх «над самым здравым рассудком», и Дания сейчас же «изъявила умеренность». И наконец в октябре прусскому королю был нанесен самый чувствительный удар – из Лондона. Выход Питта из кабинета лишил Фридриха его главной опоры. Преемник Питта, Бют, начал с того, что отнял у Фридриха субсидии, которые Англия платила своему союзнику, а вскоре затем вступил в секретные сношения с Марией-Терезией. Раскрытие измены Тотлебена в июне оказалось тоже гибельным для Фридриха. У него было в это время в России много шпионов и среди них один – неоценимый. Великий князь не скрывал роли, в которую его вовлекло его страстное поклонение прусскому королю. «Король прусский великий волшебник, – говорил он открыто в большом обществе, – он всегда знает заранее наши планы кампании. Не правда ли, Волков?» Этот последний сообщал великому князю необходимые сведения и служил ему посредником в его предательской переписке с Фридрихом. Но Тотлебен, принимавший непосредственное участие в войне, получавший часто важные и ответственные назначения и пользовавшийся доверием своих начальников, оказывал прусскому королю более действенную помощь. Через еврея Забарко он посылал в прусский лагерь правильные отчеты об операциях русской армии, о всех планах и последних приказах. В июне Забадко был пойман; вслед за этим арестовали и Тотлебена. И странное явление – между прочим, одного этого явления было бы достаточно, чтоб показать, как должны быть осторожны иностранцы в своих суждениях о России, которая не подходит под обычные мерила нравственности и представляет собою особенный мир – после того как преступление изменника было доказано, и он сам сознался в нем и был приговорен военным судом в царствование Елизаветы к смертной казни, в царствование Екатерины его помиловали и возвратили ему его военные чины!

В конце года новое несчастье обрушилось на Фридриха. Кольберг был наконец взят русскими, под предводительством неустрашимого Румянцова, вместе с которым отличился и Суворов, будущий князь Италийский. Кольберг был полуразвалиной, но упорство, с которым его защищал Фридрих, показывает, какое значение придавал прусский король этому городу. И действительно, наступающая русская армия уже приближалась к шведской, петля вокруг Фридриха стягивалась все крепче, и гибель его становилась все более вероятной, почти неминуемой. Его могло спасти только чудо. Он знал это; бессильный отражать сыплющиеся на него со всех сторон удары, он взывал только к «Его Священному Величеству Случаю». И мольба его была услышана.

V. Смерть Елизаветы

В продолжение всей этой кампании 1761 года Фридриху, уже не пытавшемуся, как раньше, препятствовать соединению русских и австрийцев, которое совершалось в Силезии у него на глазах, и принужденному запереться в укрепленном лагере Бунцельвица, – помогала лишь крайняя глупость его врагов. Окружив его со всех сторон, русские, которыми по-прежнему командовал слабоумный Бутурлин и которые по-прежнему находились в ссоре с австрийцами, почему-то затем отступили. Но зато, получив от Бутурлина вспомогательный корпус в двадцать тысяч человек под командой Чернышова, Лаудон взял первоклассную крепость Швейдниц «почти невероятным способом», – как говорил Фридрих. И, чувствуя, что почва ускользает у него под ногами, великий полководец вновь возвращался к надежде на помощь турок, пытаясь связать с нею свое непрочное счастье. «Если эта надежда погибнет, – писал он Финкенштейну в январе 1762 года, – надо будет подумать о том, чтобы сохранить те остатки моих владений, которые, при помощи переговоров, удастся вырвать из жадных рук наших врагов… Верьте, что если бы я видел хоть малейшую возможность, ценою величайшей опасности, восстановить государство на его прежних основаниях, я бы не говорил вам того, что говорю теперь».

Это было признание в окончательном, непоправимом поражении, последний отчаянный крик затравленного зверя, который чует, что его сейчас бросят на растерзание псам.

Но тут вмешался в дело «Его Величество Случай» или Провидение. Еще с начала предшествующего года здоровье Елизаветы внушало ее ближнем большую тревогу. Затянувшаяся война, которую ее религиозное чувство осуждало, но гордость заставляла продолжать; непрерывные заботы о внешних и внутренних делах, тяжело давившие на нее с тех пор, как Бестужев не снимал их с ее плеч со своим невозмутимым апломбом; явная неспособность Воронцова и всех министров; вызывающий гон и скандальное поведение великой княгини; странности и преступные происки великого князя; интриги, направленные против её наследия, которые императрица видела вокруг себя; полное отчаяния сожаление об утраченной красоте; безумный страх смерти, – все это соединилось вместе, чтоб сломить ее силы, и прежде расшатанные излишествами всякого рода. Частые истерические припадки, не закрывающиеся раны на ногах и кровотечения, с которыми становилось все труднее бороться, говорили о неизбежном и близком конце. Строгий режим мог бы, конечно, отодвинуть его на некоторое время, но Елизавета, хоть и вела с. каждым годом все более замкнутую жизнь, не хотела отказаться от удовольствий. За зиму 1760–1761 года она только раз была на большом выходе в праздник Андрея Первозванного; остальное время она запиралась у себя в спальне, через длинные промежутки времени принимая министров и выслушивая их доклады, не поднимаясь с постели; двери ее апартаментов были раскрыты только редким избранникам, болтливым кумушкам и тенору Компаньи, комику ее итальянской группы, общества которого искали поэтому иностранные послы с Эстергази во главе. В продолжение долгих часов она рассматривала материи, примеряла костюмы и говорила о тряпках. Иногда какой-нибудь туалет казался ей удачным, и она объявляла о своем намерении быть в театре или на балу; но когда платье было надето, волосы Елизаветы торжественно зачесаны кверху, как в былое время, когда она была во всеоружии своей молодости, и искусство косметики применено по всем правилам, чтоб скрыть ее увядающую красоту, она, взглянув в последний раз в зеркало, отменяла спектакль или праздник и на многие дни замыкалась в одиночестве, предаваясь ничегонеделанию и печали. Каждая попытка выйти из этого состояния изнуряла ее. Она уже никогда не обедала вне дома, приглашала к своему столу лишь близких, ела мало и пила только квас или рюмку венгерского. Но, между едой, стараясь стряхнуть с себя уныние и слабость, она приучилась поглощать в громадном количестве крепкие наливки. И, наконец, даже теперь, ее верному и простодушному спальнику, оберегавшему ее ложе, приходилось быть свидетелем таких же бессонных ночей, как и прежде…

17 ноября у императрицы был первый острый приступ болезни; оправившись от него и чувствуя себя немного лучше, она пожелала заняться делами. Но дела могли причинить ей лишь огорчение. Известия из армии были не те, которых она ждала, Фридрих продолжал сопротивляться, и Бутурлин делал глупость за глупостью. Внутри страны нищета и беспорядок все росли. Сам фаворит сознавал это: «Все повеления без исполнения, главное место без уважения, справедливость без защищения», – характеризовал он Воронцову положение дел. Ни он, ни другие сотрудники Елизаветы не могли даже исполнить последнего желания больной: она давно уже хотела выехать из своего старого деревянного дворца, где жила под вечным страхом одного из тех пожаров, какие ей часто приходилось видеть на своем веку. Ослабевшая, часто прикованная к постели, она боялась, что пламя застигнет ее врасплох, и она, может быть, сгорит живой. А постройка нового дворца все не подвигалась вперед. Чтоб отделать только собственные покои императрицы, архитектор Растрелли спрашивал 380.000 рублей, и никто не знал, где их взять. В июне 1761 года ему хотели было выдать крупную сумму, но огонь истребил в это время на Неве громадные склады пеньки и льна, причинив их владельцам миллионные убытки и угрожая им разорением. Елизавета отказалась тогда от своего дворца и приказала передать пострадавшим деньги, предназначавшиеся для Растрелли. Но в ноябре, когда она спросила об этих деньгах, то узнала, что они не были израсходованы по ее приказанию: все свободные суммы поглощались войной.

12 декабря императрице стало опять очень плохо. У нее появился упорный кашель и кровохарканье; ее врачи, Мунсей, Шиллинг и Крузе, пустили ей кровь и испугались воспаленного состояния ее организма. Пять дней спустя произошло неожиданное улучшение. Олсуфьев отвез Сенату именной указ с повелением освободить большое число заключенных и изыскать средства, которые могли бы заменить налог на соль, очень разорительный для народа.

Это был последний политический акт царствования Елизаветы.

22 декабря 1761 года, после нового сильного кровотечения горлом, врачи объявили, что положение императрицы опасно. На следующий день она исповедалась и причастилась, 24 декабря соборовалась и приказала читать отходную, повторяя за священником слова молитвы. Агония продолжалась всю ночь и большую часть следующего дня. Она скончалась, едва вступив в пятьдесят третий год своей жизни.

Остальное известно: восшествие на престол Петра III; курьеры, немедленно посланные новым императором, чтоб остановить враждебные действия русской армии и возвестить Фридриху о дружественном расположении государя, затем договор, заключенный с прусским королем, и измена русских коалиции, лишившейся посреди кампании своей самой твердой опоры. Фридрих и Пруссия были спасены, Франция и Австрия принуждены к разорительному миру, и вскоре после этого возведенная на престол России смелым переворотом немецкая принцесса, полупруссачка родом и избранница самого Фридриха, приступила вместе с побежденным при Кунерсдорфе к новому дележу добычи.

Такова была воля Провидения или «Случая», которому молился Фридрих. Но если бы война, начатая с Пруссией, и заключилась иначе, народ Петра Великого вряд ли выиграл бы от этого много. Он пожертвовал зависти своих союзников и собственным принципам те завоевательные планы, о которых мечтал некоторое время, и, добившись лишь очень неопределенного и трудно осуществимого вознаграждения за войну, продолжал сражаться просто из чувства чести и для удовольствия драться. В сущности, он и сражался с самого начала только для чести и удовольствия фигурировать в большой европейской коалиции. Но для других участников этой борьбы иной исход ее имел бы, разумеется, неизмеримое значение. Проживи Елизавета еще несколько месяцев, и великий полководец, великий политик, перед победоносным гением которого преклоняется теперь потомство, оставил бы по себе в истории воспоминание как о монархе, пожертвовавшем своими чудесными дарованиями во имя безумного, слепого и преступного честолюбия; он был бы признан виновным в гибели своего государства, остатки которого он уже собирался делить с победителем. Прошло бы еще несколько месяцев – и оружие Апраксина, Салтыкова и Румянцова, храбрость их солдат и мужество Елизаветы изменили бы ход европейской истории на несколько веков.

Это побуждает меня бросить общий взгляд на события, которые были изложены в этой главе и в четырех предшествующих. Я надеюсь подчеркнуть при этом для моих читателей все те выразительные и характерные черты этого царствования в его внешней и внутренней истории, которые я пытался подметить и запечатлеть в своем труде.