Ирина Радова
Кёнигсбергские цветы
Глава 9
– Зачем пришла? – спросила у меня старушка не очень приветливо, чем сильно меня удивила. Всегда улыбающаяся бабуля сегодня была не в настроении.
– Я хотела бы купить ещё цветы.
– Ты же совсем недавно брала букет? – недоверчиво спросила она.
– Хочу ещё один… На кухню поставить. Уж очень красивые, – соврала я, чувствуя, что начинаю краснеть.
Бабуля искоса на меня посмотрела, словно читая в моих глазах ложь, а потом подала мне букет из пяти свежесрезанных ароматных роз.
– Спасибо. Я бы кое – что хотела узнать у Вас, – неуверенно сказала я.
Мне было неизвестно, как старуха отреагирует на мои вопросы. Закроется снова в кокон, или же с добродушной улыбкой мне всё расскажет.
– Что ты хотела узнать? – спросила старуха и пристально на меня посмотрела.
– Каким он был?
– Ну, вот каким ты его видишь, таким он и был, – на моё удивление она улыбнулась, и от её неприветливого настроения не осталось и следа.
Она задумалась на секунду, а потом глаза её словно озарились светом, и на губах появилась нежная улыбка.
– Темные волосы, бледная кожа, большущие синие глаза, сияли на его лице словно сапфиры, – сказала она. – Несмотря на своё положение, он никогда не унывал и не хандрил. Сейчас люди только и делают, что жалуются на всё и ноют. То им не так, это им не так… И совершенно не умеют ценить то, что уже у них есть. Раньше люди радовались как дети куску хлеба и охапке сухих дров. А сейчас же есть всё, и самое главное – есть «завтра». Только на кой чёрт людям это «завтра», если им даром не нужно «сегодня», – искоса посмотрела она, читая меня словно книгу.
Я смутилась и отвела взгляд. Старуха была абсолютно права, и мне вдруг стало стыдно за своё постоянное нытьё и недовольство жизнью.
– Ровная горделивая осанка, – продолжила старуха свой рассказ о Гюнтере,– внешность у него была совсем не арийская. Он был невероятно красив. Я уверена, если бы не все эти обстоятельства, отбоя от девок у него бы точно не было. В глазах у него была какая – то дерзость, я бы сказала даже вызов. Вызов всем – и нацистам, и русским. Он ненавидел войну и её отголоски.. Ненавидел фашистов за убийство отца. Ненавидел русских, за их гонение, за жизнь в постоянном ожидании быть депортированными… Да что там, мне кажется он и себя ненавидел. Ненавидел за то, что был немцем. Думаешь он не знал о тех зверствах, что творили фашисты? – она снова замолчала на несколько секунд и опустила глаза, – Это тяжело, Аня, быть виноватым без вины… А ещё он был невероятно смелым. Кажется, он вообще ничего не боялся. Я прожила очень длинную жизнь, но никогда не встречала человека смелее его.
– Раз он был так смел, почему же он никогда не покидал приделов дома и своего двора?
– Как я уже сказала, он презирал такое отношение к ним. А к немцам тогда было не самое лучшее отношение, а порой и очень жестокое. Не от всех конечно. Были и те, кто понимал, что это такие же люди, точно также пострадавшие от войны. А были и такие, кто видел в них убийц своих родных и близких, ненавидящих их всем сердцем. И за это не стоит их судить. Победа досталась нам очень дорогой ценой, Аня, – она задумалась, а потом продолжила. – Но, наверное, ещё сильнее, он презирал своё положение, в котором не мог защитить сестру и маму. Сам он никуда выйти не мог, сама понимаешь. И как его только не уговаривала Марта поехать в поле или парк, всё было бесполезно. Ох, и упрям же он был. Таким же, как и я, – с улыбкой сказала старуха.
Она бережно поправила оставшиеся в вазах немногочисленные букеты цветов, а после сказала:
– Я думаю, что он стал инвалидом ещё до войны. Во всяком случае, я так поняла из разговоров Марты и Евы. И для меня до сих пор кажется это чудом: выжить при штурме Кёнигсберга, а потом ещё столько времени прожить на оккупированной территории. И ведь неплохо прожить, если можно так сказать. Для тех лет совсем неплохо. Про Марту ходили разные слухи, почему их семье так везло, и почему они не были депортированы вместе со всеми. Я ни одному из них не верила.
– И вы никогда не интересовались, что произошло с Гюнтером, почему он стал инвалидом? – не унималась я.
– Нет. Им было больно говорить об этом. А чему научила меня война, так это беречь людей от ненужных слов и расспросов, вызывающих только боль и ничего больше. Аня, тогда мы все учились жить, словно заново ходить. Людям так не хватало простого человеческого тепла, понимания. Память нам была совсем не нужна. Уверена, в то послевоенное время каждый продал бы душу дьяволу, лишь бы лишиться этой самой памяти, не помнить тех ужасов, – она замолчала, и глаза её наполнились тоской.
– Простите меня за мои глупые вопросы, – сказала я.
– Мы хотели жить здесь и сейчас, – продолжила она, не обращая внимания на мои извинения, – Мы просто хотели ЖИТЬ. А как же сильно хотели жить они… Не просто каждый сам по себе выжить, а именно быть вместе. У Марты и Евы было множество возможностей уехать, ещё до оккупации, но они не за что бы его не бросили. И я уверена он, любя их просто до безумия, даже не зарекался им оставить его. И не потому что боялся умереть здесь беспомощным, один. Нет. Потому что он твёрдо знал, что они никогда этого не сделают. А подобные слова с его стороны лишь обидели бы их… Он был воином, по силе духа. И, несмотря на то, что он находился в инвалидном кресле, он был сильнее многих мужчин, кого я знала за свою жизнь.
Она замолчала, и снова спряталась в этот свой кокон. Я понимала, что сегодня больше не услышу от неё ничего, потому попрощалась с ней и поспешила домой. Мне хотелось поскорее погрузиться в созерцание и аромат белых цветов, и увидеть, что было дальше. Я была к этому готова.
Глава 10
Солнце едва поднялось, озаряя своим светом улицы, аллеи и парки. Как же прекрасен этот город на рассвете. Несмотря на кучи развалин, оставшихся после бомбардировки, он таил в себе красоту и загадку, которую мне очень хотелось разгадать. Я родилась в Подмосковье, но теперь старый прусский город стал моим домом, и я полюбила его.
Вернувшись с фронта, отцу невыносимо было находиться в стенах дома, где росли его погибшие дети. Он начал пить. Предложение его боевого товарища – переехать в павший Кёнигсберг, было спасением для отца. Он словно ожил. В глубине его души война всё ещё продолжалась, и разрушение всего, принадлежащего фрицам стало новым смыслом его жизни.
Мы переехали сюда примерно через год после войны. Наша семья была в числе первых переселенцев. Отец по профессии был каменщиком, а такие люди были нужны разбитому городу в первую очередь.
Впервые я увидела Калининград (тогда ещё он был Кёнигсбергом) из окна поезда. И сначала я не могла понять, город ли это, или просто свалка красного кирпича, настолько сильно он был разгромлен. Вокруг были полуразрушенные дома и кирхи, заваленные дороги и тротуары. Были и уцелевшие здания, и они вызывали у меня удивление и восторг.
Ранее мне никогда не приходилось видеть дома из кирпича с черепичными крышами. Каждое здание было для меня произведением искусства. В диковину были и дороги выложенные брусчаткой, тротуары и деревья в самом центре города… Много – много деревьев.
От этого города у меня захватывало дух. Несмотря на страшную разруху, я видела и чувствовала его красоту и величие.
Приехав в область, мы не ожидали встретить здесь местных жителей. Была уверенность, что большая часть немцев бежали в Германию, а оставшиеся погибли во время англо – американской бомбардировки. Но это было заблуждение. В городе было полно кёнигсбержцев. После их выселения из домов, на всех жилья не хватало, и часть оставалась на улице, они умирали от голода и холода. И я считала, что так и должно быть. Это была война, а они были врагами. На месте старого нацистского Кёнигсберга должен был быть построен новый советский город. Для этого тысячи советских семей и приезжали сюда, оставляя свою родину.
Только после знакомства с Гюнтером и его семьёй, я посмотрела на всё по – другому. Не все немцы были нацистами. И даже по ту сторону баррикад были невинные люди, пострадавшие не меньше нас от проклятой войны, от бесчеловечной идеи, ставшей двигателем геноцида, унесшего жизни миллионов.
Я сидела на берегу реки Прегель, рядом с Кенигсбергским Собором, точнее рядом с тем, что от него осталось. В самом сердце старого города. У немцев этот район назывался Кнайпхоф. Я любила это место. Мне казалось, что именно здесь есть незримый портал, соединяющий между собой две эпохи – эпоху рыцарей Тевтонского ордена и Советское время. При этом словно перешагнув войну. Как – будто и не было её вовсе.
Иногда, на рассвете перед работой, я приезжала сюда на папином велосипеде. Работали мы с раннего утра, иногда до ночи. Город нужно было поднимать из руин. Что-то удавалось поднять, а что- то выстраивалось заново. И конечно мы не хотели сохранять ничего принадлежащего «им», напоминающего о «них». Потому много построек разрушалось, и строилось новое – наше.
Вот и Кёнигсбергский собор – один из многочисленных символов прусского милитаризма, был «бельмом на глазу» нового советского Калининграда.
Сегодня я задержалась здесь дольше обычного. Мне хотелось тишины и покоя, хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Целую неделю я не была у Гюнтера. После рассказа отца я никак не решалась пойти к ним. Внутри меня было смятение и тоска. Но я не переставала ни на секунду любить его, напротив, за время нашей разлуки мои чувства стали ещё сильнее. Я не знала, что делать. Мне казалось, если я пойду к нему, то предам отца, а если не пойду – просто предам саму себя.
Недалеко от меня, на берегу Прегеля, сидел загорелый парень с соломенными волосами. Он удил рыбу с папиросой во рту, периодически напевая себе что-то под нос. Для меня его не существовало.
Я сидела на камнях, обхватив колени руками, моё старое тёмно – синее платье было всё в кирпичной пыли, по щекам медленно катились слёзы, которых я даже не замечала.
– Привет, красавица, – услышала я голос за спиной.
Обернувшись, я увидела того самого рыбака, с полным ведром небольших лещей.
– Привет, – ответила я.
– Неужели всё так плохо?
– Нет, с чего вы так решили? – покраснев, сказала я ему. Мне стало неловко, что незнакомый человек стал свидетелем моих душевных терзаний.
– Ну а чего ты здесь сидишь в такую рань? Я приехал в шесть утра, а ты уже была на этом месте, – сказал он и улыбнулся. Я промолчала, не зная, что ему на это ответить.
– Миша, – выдержав небольшую паузу, представился он.
– Я Варя.
– Ну, здравствуй, Варя. Так ты, значит, от работы отлыниваешь, – сказал он и рассмеялся.
– Ага, – ответила я, и тоже рассмеялась.
Миша оказался весёлым и простым парнем двадцати четырёх лет. Он приехал из Смоленска. Война не обошла его стороной, также как нас всех. Он провёл её на фронте, дважды был ранен, потерял родителей. Но, несмотря на это, он не потерял самое главное – веру, сердечную доброту и нескончаемое желание жить.
После войны Миша всё бросил и переехал в Калининград. Да и бросать – то было не чего. Дом был разбит немецкими войсками, родных там уже не было.
По – профессии Миша был электрик, и работы в городе ему было достаточно. Он и работал почти круглые сутки. Лишь иногда позволял себе любимый отдых – рыбалку ранним утром на берегу реки. Жил он в небольшой квартирке недалеко от Кёнигсбергского собора.
– Я не знаю, что у тебя там случилось, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, – в душу лезть я не стану, но хочу тебе сказать одно: просто живи, спеши жить, девочка. Не трать свою драгоценную жизнь на тоску и печали. Война закончилась… Слышишь, война прошла. Пришло время жить, – и он расплылся в счастливой улыбке, кажется, сам получая удовольствие от своих слов.
«Пришло время жить» – мысленно повторила я. Эти слова пронеслись дрожью по моему телу, и тогда я приняла одно из самых важных и значимых решений: никогда больше не предавать себя.
Внутри меня стало спокойно и легко. Я точно знала, с кем завтра я буду встречать рассвет.
Неожиданно опустился туман, такой белый и густой. Он закрыл передо мной образ Миши, старого собора и реки… Видение оборвалось… Когда туман рассеялся, я снова была в своей квартире.
Мне очень хотелось поскорее увидеть, что же было дальше, но я тщетно пыталась вернуться. Сколько бы я не ходила вокруг роз, сколько бы не пыталась настроиться, ничего у меня не получалось, я никак не могла вернуться туда.
«Всему своё время», – вспомнились мне слова старухи. И я поняла, что нет смысла приближать события.
Оставив в покое бесполезные попытки увидеть продолжение истории Вари и Гюнтера, я вернулась в ритм своей обычной жизни, и параллельно с этим стала изучать историю своего Янтарного края. Здесь я родилась, здесь родились мои родители, а я так мало о нём знала.
Сделавшись туристом в своём родном городе, я увидела его совсем другим.
Я стала много гулять пешком, разглядывая фасады зданий, уцелевших со времён войны, а где-то отреставрированных. Много раз я была у того самого Кёнигсбергского собора, сейчас он Кафедральный собор, а рядом с ним могила Иммануила Канта. Мне постоянно хотелось приходить сюда. Именно здесь было сердце города в прямом и переносном смысле. Небольшое каменное сердечко, диаметром не больше шестнадцати сантиметров, располагалось между плитами старой брусчатки в пяти – шести шагах от могилы Канта. А на нём изображены гербы трёх прусских городов – Кнайпхофа, Лебенихта и Альдштадта. Символ объединения этих городов в один – Кёнигсберг, который после войны стал Калининградом.
Я обожала смотреть на это сердце, прикасаться к нему рукой. И я понимала, почему Варя так сильно любила бывать здесь. Тот самый портал, соединяющий две эпохи, ощущала и я.
Мой дар начал раскрываться с другой стороны. Вот здесь проезжала карета, запряжённая тройкой лошадей, в ней изящная дама поправляла шёлковые перчатки. А здесь мальчишки продавали газеты с датой: «13 august 1864». Я стала непросто видеть, а чувствовать энергетику города. Я словно пропускала её сквозь себя, становясь с ним единым целым. Тысячи тайн, что скрывали эти улицы, были разом для меня открыты. Как – будто мне был открыт доступ к самым секретным архивам нескольких веков.
И мне не было страшно. Напротив, это было невероятно. Я стала частью города, частью его истории, а он стал частью меня. И я влюбилась в него. Влюбилась так же сильно, как Варя полюбила Гюнтера. Больше я не грезила лазурным побережьем Италии. Теперь я грезила им.
Шагая по улицам, я любовалась ими, касаясь зданий, по моей коже бегали мурашки. Такое незнакомое, но такое приятное чувство переполняло меня.
В выходные дни я бродила по городу с утра до ночи. Заходила в уличные кафе, знакомилась с горожанами, приветливо улыбалась прохожим. Вся моя жизнь резко изменилась… И я понимала, что никогда уже она не будет прежней.
Глава 11
– Я думал, что ты никогда больше не придёшь, – сказал он. Его глаза смотрели на меня встревожено, а голос дрожал.
– Я всё равно бы пришла, – нерешительно произнесла я.
– Почему?
Я не знала, что ответить ему, и просто молчала. Сказать ему правду я не могла. Не была готова. Не знала, как он отреагирует. Да и вообще… Просто трусила.
– Если бы ты не пришла, я бы всё понял, Варя. Так, наверное, и должно быть, – сказал он спустя время, – Я же знаю, как сильно ты рискуешь каждый раз, приходя к нам.
Его голос всё так же дрожал, а глаза светились благодарностью и радостью. Самые красивые глаза на свете. В этот момент мне как никогда сильно хотелось его обнять. Этот человек стал для меня роднее всех на свете.
– Я могу не прийти только в одном случае.
– В каком же? – встревожено спросил он.
– Если отец оторвёт мне ноги, и мне не на чем будет ходить.
Мы оба рассмеялись, хотя в этом было мало смешного, но шутить я никогда не умела.
На наш громкий хохот выбежала Марта и застыла с широко раскрытыми глазами.
– Моя милая, ты пришла, Варенька, – сказала она на ломанном русском, и бросилась обнимать меня. Я с радостью ответила на её объятия. Тут же на пороге появилась Ева. И вот мы уже втроём обнимаемся на крыльце их дома, а Гюнтер наблюдает за нами со счастливой улыбкой на губах.
Я счастлива. Я там, где хочу быть. Я там, где должна быть. Я там, куда зовёт меня моё сердце.
Туман рассеивается и первое, что я вижу перед собой – это букет цветов. Сегодня у меня получилось вернуться. Сердце моё переполнено любовью и тихой радостью. Они снова вместе, она рядом с ним.
Глава 12
– Значит, с этого дня вы снова стали приходить к Гюнтеру? – спросила я старуху, расставлявшую любимые розы по вазам.
– Да, Анюта. Тогда меня остановило бы только две вещи – если бы отец убил бы меня, или на самом деле вырвал бы мне ноги, – она рассмеялась, обнажая ряд ровных, пожелтевших от времени зубов, – Подумать только, как же я была упряма, и совсем ничего не боялась.
– А ваш отец… Неужели он не догадывался, что вы к ним ходите?
– Как же, он знал об этом. Точно знал, – сказала старуха, продолжая смеяться. – Но делал вид, что не знает. Иначе ему пришлось бы сдержать своё слово, а убивать свою единственную, пусть и не путёвую дочь, ему не хотелось. Думаю, он просто закрыл на это глаза. Как говорится: не видел, значит не было.
– Как вам это удаётся? – с восторгом спросила я её.
– Что именно, милая?
– Помнить всё это, и в таких мельчайших подробностях рассказывать.
– Всю свою жизнь я носила эту историю в себе. Были моменты, когда я прокручивала её множество раз в памяти, как какой-то старый фильм. А теперь пришло время передать её. Она должна прозвучать.
– Но почему именно таким образом? Почему бы вам просто не рассказать её кому – нибудь из своих близких, у вас же есть близкие?
– Конечно, – загадочно улыбнулась она, – Я слишком стара, Аня, и просто рассказать недостаточно. Нужно, чтобы ты прожила это, почувствовала, как я. Нужен человек с особым даром, таким как у тебя.
– Но почему именно я? – никак не могла я успокоиться.
– Откуда же я знаю, – улыбнувшись ответила старуха, – если бы я тебя не встретила, так бы и унесла эту историю с собой в могилу. Но мы встретились, значит так должно было случиться. Теперь моё сердце спокойно. Ты всё узнаешь, а значит, узнают и другие.
– Другие? Это ещё кто?
– Все, кто прочитает о ней в твоей книге.
Я опешила: «Что ещё за книга такая? И с какой вообще стати я должна её писать?»
– А как же иначе, – словно читая мои мысли, ответила старуха, – О нашей истории должны узнать другие. Мне это очень важно, да и он бы этого хотел. Я уверена в этом.
– Но я никакой не писатель, и не имею не малейшего понятия, как писать книги, – взмолилась я.
– Знаю, и что с того? – безжалостно выдала старуха, – Ты всё это прожила сама, не просто услышала, а прочувствовала. У тебя получится. На вот… – она достала из своей клетчатой сумки, и протянула мне толстую тетрадь в твёрдом, нежно – розовом переплёте, и обычную пластиковую оранжевую ручку.
– Это инвентарь начинающего писателя, – добавила она с улыбкой.
Сама не знаю почему, но я взяла эти «дары». Думаю, при других обстоятельствах, я расценила бы это как издевательство, но зная бабулю, я понимала, что она настроена серьёзно, и уверенно видит во мне как минимум Дину Рубину.
– И вот ещё, кое – что для тебя, – сказала она, протягивая мне большой конверт из старой газеты.
– Что это, газета о Кёнигсберге?
– Ну что ты… Нет конечно. Этого добра сейчас сколько угодно в интернете, – ответила она с деловитым видом современной бабули. – Это пластинка. Хочу, чтобы ты послушала её.
– Варвара Олеговна, где же я вам возьму патефон? Или как там называется этот проигрыватель для пластинок? Вы назовите мне лучше исполнителя, и я смогу найти эту композицию в интернете.
– Это задача ещё сложнее, – засмеялась старуха, – я и не знаю исполнителя. Надпись уже давным – давно стёрлась, да и пластинка уже очень старая, но думаю её ещё можно послушать… Её дала мне Марта… Перед их депортацией.
– Как? Разве их депортировали? – с нескрываемым ужасом спросила я.
– Конечно, пришло время добрались и до них,– с грустью в голосе ответила старуха.
– Но как же Гюнтер? Ведь ему нельзя было. Он не смог бы пережить дороги…
Старуха ничего мне не ответила, лицо её стало, словно из камня. Она опять закрылась, а во мне кипело множество вопросов. Кажется, чем дальше я в это углублялось, тем больше их становилось.
