Иоланта Ариковна Сержантова
Когда-нибудь или С карусели земли…
Почти что осень…
В высоком небе – мелкая рыбья чешуя облаков. Под ногами – нежные пушистые кисти тимофеевки. Кажется, акварель неба расписана именно ими.
Рассвет был тут, только что. Подпалив сосняк, он ушёл восвояси, а стволы сосен так и остались тлеть до следующего рассвета, а на его месте вырос подсолнух солнца. Тот зрел на стебле сосны почти до полудня, покуда не взмыл к вершине холма дня. Впрочем, распробовать, ощутить вполне вкус дарованного ему шанса и остаться на высоте, смог подсолнух недолго. Эх, да покатился он, цепляясь лепестками, за всех и вся, что попадалось ему на дороге. Вроде и не скорее, чем взбирался он, а чудится, что именно так: наспех, впопыхах, ни на кого не глядя, дабы кинуться в омут ночи, ибо вновь должен добыть для утреннего леса, что полон малахита с изумрудами, иного убранства – оправленного в золото янтаря. Скоро теряет рассвет то злато, не жалеет и янтарь, топит его, питая сосны.
В том же сосняке, телята косули тревожат мерным своим сопением травинки на дне оврага. Тепло и спокойно им в его горсти до поры.
Следы молоденьких лесных козочек на песке столь трогательны: пяточка-носочек, пяточка носочек. Будто играли они друг с другом, лепили абрикосовое песочное печенье.
– Мама, ма-а-ам! Попробуй, как вкусно!
Ну… ещё бы невкусно, особенно с маминым-то молочком…
Сгорбившейся тенью человека кажется серебристый пень, хотя он уже и сам – тень. Тень прожитой жизни.
Преет яблоком земля. Почти что середина августа. Осень почти…
Под вуалью морщин
Вы знаете, как варят вИшневое варенье? Скажете – всяк по-разному. Ну, а верный способ есть? Самый вкусный или самый правильный? Опишу свой, хотя и не просил никто.
Беру спелых ягод вишни не меньше пуда, недолго вымачиваю с поварской солью, дабы выселить возможных жильцов. Омываю вишенки после, как младенцев: со тщанием, в трёх водах, да затем, от утренней зари до полуночи тешу себя тем, что изгоняю из их сердец камни уныния и разочарования, что в просторечии, промеж кухарок, именуют косточками. Непременно происходит так, что пятнами вишнёвой крови оказывается обрызгано всё округ: одежда, стены, кот, домашние, что забредают «случайно» или спросить про что-нибудь «очень важное». Малая толика попадает и на паука, который мудро растянул свой гамак между листьев столетника.
Свободные от бремени ягодки помещаю в медные тазы и задабриваю, умащиваю сладостью сахарного песку. Так, чтобы было необидно, на каждый фунт вишен добавляю ровно столько же сахару, а то и в полтора раза больше.
Убедившись, что все довольны, прикрыв тазы чистым полотном, оглядываю я окровавленную кухню, беру на руки кота, в одночасье сделавшегося розовым и иду вздремнуть, ибо сил остаётся только на сон.
После пробуждения, первым делом отправляюсь проверить, как там вишни. Кухня похожа на поле боя, а ягоды в тазах истомились, стаяли соком, что растопил самую последнюю песчинку сахару, и теперь, со всею осторожностью следует взогреть немного и сам таз, и его содержимое, дабы вернуть вишенкам прежнюю упругость и стать.
Семь дён с ягодами в тазах вожусь, как с родными. Грею их до розовой пены, которую снимаю деревянной ложкой в фарфоровое блюдечко, и даю ягодам остыть, изнежится и окрепнуть. При этом дух в дому стоит пряный, праздничный. Возле окон вьются пчёлы с осами, подле блюдец толкутся божьи коровки и детвора. Липкими пенками не брезгают даже отцы семейства, но вкушают их охотно, солидно – с белой сдобною булкой и чаем, а то со сливками.
Когда кипящие напоследок вишни разливаются по глиняным крынкам, им повязывают галстух бечёвки поверх чистой кипячёной тряпицы, дабы не сползла с горлышка, и отправляют в подпол «на потом». Домашние грустят, но не протестуют, а принимаются мечтать об ненастье и холодном осеннем дожде. Тогда уж будет позволено велеть принесть «всяких вареньев к чаю», среди которых самое любимое – вишнёвое. В его густом сиропе увязли воспоминания о тающем на ветках снеге; сторожком потрескивании открывающихся почек, дурмане запаха белых цветов, дыме костров последних ночных заморозков… да обо всём-всём лете! С его купаниями под щекотное покусывание карасей, с гуляниями в лёгкой одежде и радостями, в которых куда как больше из детства и безмятежности, чем причин, по которым прячет жизнь под вуалью морщин истинные лица людей.
Ни-че-го…
Однажды, ночь уговорила-таки грозу показать ей – что оно такое, дневной свет. И расстаралась та, да что ли волновалась слишком, – позабыла, где спрятала ключи от сундуков с громом, из-за того смогла лишь часто моргать белыми глазами, и ничего больше. Не глянулся ночи такой день, да не скажешь, не пожалуешься, ибо столь хлопот, и всё, дабы ей же угодить. Только, по сердоболию своему, чудилось ночи, будто бы огромный поезд наезжает на лес, а поскольку тому ни за что не сойти со своего места, от того делалось, если не жутко, то несколько беспокойно.
Эдак было намедни. Напоследок позаботилась гроза налить в овражки доверху воды, промыть коврики дорог, оттереть стволы дочиста. И ведь промочила каждую складочку коры, не пропустила ни одного листочка, смыла пыль и с надкусанных, и с позолоченных…
– Неужто последняя?
– Ты про что?
– Гроза! Неужто боле не будет в этом году?! Вон и паутина уже к бороде липнет… Не то осень?
– Да типун42 тебе на язык!
– Злая ты баба, как я погляжу. Всё б тебе меня какой хворью дарить. Невестой была тихой да несговорчивой, а теперь, что ни слово, то как мерин поддых подковой. Недоглядел я… Надо было Нюрку, подружку твою, в жёны брать!
– Так иди и бери! Вдовая она теперь. – Неожиданно спокойным голосом предложила жена.
– Как вдовая? Мишка помер? Когда?!
Мужик сделался бледным, и, невольно потирая за воротом рубахи напротив сердца, принялся вспоминать, когда свиделись они в последний раз с закадычным другом детства. Было это на кладбище перед Пасхой, Мишка там бродил промеж крестов не один, а с бродягами, которые собирали с могил угощения, оставленные для потехи душ усопших дальней и ближней роднёй.
– Бродень43, да пьяница был твой дружок. – С беспокойством глядя на мужа, сказала баба. – Он уж года два как в землянке жил за погостом. Там таких, как он … Много людей переварило то место.
Мужик с изумлением поглядел на жену, и вдруг заулыбался, показывая нехорошие зубы:
– Ну, я-то ещё живой!
– Живой, ещё какой живой. – Успокоила его жена, и припала лицом к мужнину рукаву, скрывая слёзы.
Она плакала, думая о том, сколь незаметно прошла жизнь, и, не проснись они завтра поутру, некому будет вспомнить о них. Ночь, вон и та оставляет отпечаток пальца луны на прозрачном стекле небес. А от них что? Ни-че-го…
Я и он
…Мы идём по лесу вдвоём, я и… он. Он – неплохой, в общем, человек, незлой, работящий, коли худо кому – поможет молча и уйдёт так же, не сказав слова, и не дожидаясь благодарности. Я… Меня тоже не очень жалуют, и, может быть, именно это обстоятельство несколько сблизило нас. Впрочем, не настолько, чтобы быть понятными друг другу.
– Гляди! Гляди! Паутина! – Трогаю я его за рукав.
– Что, испугался или брезгуешь? Смахни рукой, да и все дела. – Отвечает он.
– Как же можно?! Смотри, какая она красивая! Свисает серебряным дождиком с пня на траву, переливается на солнце!
– Странный ты. Тут, в лесу, такого добра полным полно, греби полной ложкой, коли надо.
– Ты знаешь, надо! – Смеюсь я ему в ответ. – Очень даже надо! И паутина эта нужна, и вон тот жук, что разомлел на свету. Отнесу-ка я его в тень, пускай придёт в себя. И улитку ту уберу с дороги, а то, неровён час, наступит кто.
Он поджимает губы, но молчит и мы идём дальше до самой речки, что длинной лентой цвета неба вплетена в кудри заросшего лесом берега. У воды мы встречаем ужа. Тот греется, обернув самоё себя за призрачные плечи, дабы не проронить ни капли солнечного дождя.
Неподалёку, на мелководье мы заметили крупную серую ящерицу, судя по всему, она соскользнула в воду в погоне за мухой и теперь не может выбраться. Мальки клюют её светлое пузо, а рыбы покрупнее тщатся перевернуть на спину.
Покуда я взывал к Провидению, укоряя его за бессердечие, мой спутник, недолго думая, выловил ящерку из воды, опустил на траву, а она, вместо того, чтобы спрятаться, пробежала несколько и замерла у моих ног.
Я и он – мы части одного целого. Его практическая сметка и решительность не позволяют моей восторженности и впечатлительности замкнуться во внимании лишь к себе самому. Нам непросто, мы тесним друг друга, каждый пытается отвоевать больше места, но он – невольно, а я – с умыслом. Он тешится моей близостью, как ребёнком в себе, я, безоглядно уповая на надёжность, всё же немного стесняюсь его присутствия. Но мы не можем друг без дружки: безраздельно мой мир оказался бы беспомощным, также, как тот, полностью его, сделался бы чересчур грубым, ибо для того, чтобы выказать свою слабость, нужно куда как более отваги…
Думаете, что нет? А попробуйте, вы сами, хотя раз…
Непогодица…
Под подолом облака, как под мамкиной юбкой, пряталось солнце. Словно единственное, позднее, залюбленное дитя, оно было несколько лукаво и пугливо из-за того. Облако гладило, нежило его, расправляя рыжие кудри лучей. Птицы голубили его издали, обсуждая промеж собой, сколь ясно и пригоже солнце, но так, дабы было слышно всё со стороны, ибо незаслуженная ещё, впрок, вовремя похвала, иной раз побуждает к добру сильнее хулы и наказаний.
…И да распахнулась душа облака, и полился на округу мёд рассвета, поднакаток44 горизонта, и истекал он до тех пор, покуда не заполнил весь день, до зенита. Вот оно как, коли по добру-то, по-доброму!
Улыбалось облако, не мешало, не отвлекало своею статью, да пышностью, но теснилось к краю небес, гордилось прилично45 солнцем, и собою, что хватило мудрости не терзать советами, не ломать чужую волю своим затаённым желанием, не точить веры в себя сомнением.
Само собой, случается иногда беспросветность неба, как промахов; а то и гром грохотом двери, что срывают, подчас, в ярости с петель; либо молния болью в сердце, да после-то – непременный тихий слепой дождик, непритворным раскаянием. Не без того, всё бывает в жизни, коли по любви, а не по злобЕ…
Под подолом облака, как под мамкиной юбкой, скрывалось солнце.
– Непогодица…
– Ну, не по году же, а так только, по месяцу, да с неделей.
Лишнее
Лес дышит порывами ветра Замирая меж них, со вкусом тянет сыроватый воздух сквозь узкие ноздри тропинок, а выдыхает легко и свободно через широко открытый, как у зевающего мышелова, зёв полян.
Добираясь до рытвины дорожной колеи, заполненной дождевой водой, косули протирают до земли лужайку полыни. Но она зарастёт, а после первого же дождя сделается будто бы нехоженой вовсе.
Горизонт роняет нечто, с горошину, которое катится всё ближе неузнанным, а на деле оказывается чёрным до синевы вОроном, что летит по проторённому раз и навсегда пути от гнезда ко гнезду. Не на две семьи живёт ворон, но на два дома. И так только для того, чтобы развлечь супругу, дабы было ей нескучно поджидать его у окошка. Всякий год подле другого, попеременно.
Рассветное солнце протаптывает себе тропинку среди деревьев, и, не брезгуя ничем, ощупывает горячей рукой слепца всё и вся округ. Оно не разбирает – хорош кто или плох, не судит, но просто делится частью своего сердечного жара, а как уж ты распорядишься им…
Молодой ёж, слегка кривоватыми, как у гнома ножками приминает траву. Та с улыбкой кланяется ему в пояс. И не переломится ведь! Да впрочем, вскоре поднимет голову, так что и не отыщешь следа: ни её покорности, ни ежа.
Слизень, и он оставляет после себя нечто, – чудный перламутровый узор на камнях и листве.
Каждый прокладывает свою тропу, но если о следах прочих часто можно судить лишь наудачу, то о том, что перед тобой прошёл человек, даже не стоит и гадать. «Здесь был…» – часто пишет он, хотя это лишнее, мог бы не тратить мела, чернил, поберёг бы сохранность лезвия ножа… И так ходит по его краю… всю свою несчастную, счастливую жизнь.
Болото
– Как ты там сказал? На дворе лохматая погода и дождь смывает с лиц горожан московскую спесь? Помилуй! То не самодовольство вовсе, но простое неумение правильно выказать гордость!
– За что?!
– Да за город, ступать по улицам которого, быть его малой частью – и то уже великая честь.. А уж насколь они чувствуют, умеют выразить то и понять, да кто как умеет её, эту гордость, нести, – вот тут уж, кому которое разумение дано. Не угадаешь.
– Ты это серьёзно?!
– Совершенно! По другому не умею!
– Верю…
Мы познакомились с ним на пороге исчезновения с карт планеты границ страны, в которой родились и выросли. Конечно, можно сказать, что карта не идёт ни в какое сравнение с мироощущением, и в самом деле это так, но, – уж как есть! В ту пору, в ответ на любой искренний энтузиазм, «знающие» люди, скептически качали головой и соглашались лишь понаблюдать за его неминуемым увяданием. «Все мы там были!» – Цедили они сквозь прокуренный оскал. Те же знатоки припоминали приснопамятные времена, в которые они сами, украшенные нимбом подвижничества, растеряли пыл, что по времени подозрительно совпадало с обретением ими семьи и наследников.
Помню, как я впервые переступил порог маленькой комнатушки с банальной табличкой и интригующей надписью на двери «Лаборатория морских млекопитающих». На вопрос любопытных, чем озадачены замшелые обитатели конторы, те загадочно и торжественно ответствовали:
– Толкованием языка дельфинов!
И… может, оно и было б именно так, если бы… Но, обо всём по-порядку.
Служащие, которые именовались научными работниками, занимались по сути тем, что создавали видимость обдумывания мировых и узкоспециальных проблем, хотя в самом деле активно балбесничали в ожидании очередного полевого сезона, который и придавал их жизни хотя какой-то смысл. Они не очень-то скрывали сего факта, и сквозь тонкий налёт учёности каждого проглядывала личина добротного обывателя, главной заботой коего было славно покушать, и на сытый же желудок поговорить об умном.
Руководитель коллектива обретался в отдельном кабинете. Дабы быть принятым в славное сообщество подначальных ему оболтусов, мне пришла идея предъявить под ясны очи свой скромный труд на искомую тему, над которым я работал не много, не мало, а целый год, просиживая в библиотеках с открытия и до многозначительного пыхтения библиотекаря за пять минут до окончания рабочего дня. Опус был принят благосклонно, и, после ознакомления с ним, мне было не только предложено остаться, но заветное место в грядущей экспедиции.
Впрочем, предвкушение радостей научных откровений было порядком омрачено. Восторги товарищей ограничивались ненаучными, пошлыми на мой взгляд, воспоминаниями об апельсинах, которые от нечего делать отправили на дно холодного моря во время прошлогоднего полевого сезона, да о горячих пирожках, доставленных на «кукурузнике»46 из ближайшего посёлка.
Я не авгур47, а временами рад такой безделице, о которой и упоминать-то стыдно, – вроде болтика, победитового48 свёрлышка или тюбика свежего «резинового» клея, но в то время, покуда шла подготовка к полевому сезону, мне довелось повзрослеть. Я не имею в виду появление бороды или чего-то подобного. Взросление – это первый осознанный выбор, каким тебе быть. Плыть по течению, отдыхая на известных отмелях ожидаемых привилегий, либо оставить ноги сухими, и идти своей дорогой.
Просиживая часами в тайной комнате, пытаясь постичь тайну языка дельфинов, я выходил оттуда, наполненный звуками моря, на многолюдный, но, тем не менее, пустынный берег, где в задумчивых позах дремали «видавшие виды» конторщики. Они все были такими… пустоглазыми, кроме одного, умелыми руками которого бессовестно пользовались, и не ставили его ни во что.
Да… это было то биоакустическое болото, которое, к началу очередного полевого сезона, недосчиталось одной из лягушек. Я отказался от экспедиции, участием в которой так долго бредил…
– Так что ты там говорил про лохматую погоду и спесь?
– Тебе послышалось.
– Ну, что же, очень может быть…
