Иоланта Ариковна Сержантова
Когда-нибудь или С карусели земли…
Журавль по небу летит…
Журавль летел по небу низко, почти касаясь ногами леса, не утруждая себя покорением заоблачных высот. Нежданно тяжёлый, мощный, он опирался на воздух вкусно, и с таким явным наслаждением, что… Нет-нет! Пусть слева и справа от него остаётся как можно больше свободного места! У людей на земле ещё так много дел, и стоит заниматься ими, – многим, многими, и передумать неопределённо большое число раз о своём участии в жизни других, об участи всех, зависимых от тебя, близких и далёких.
Обронённое соловьём крыло бабочки под ногами… В сердце горчит от его нежданной ветхости, ибо он, словно листок календаря, сорванный птицей впопыхах, промеж забот, что ведут начало с того часа, когда в сугробах облаков тает снежком луна. В эдаком, сброшенном раз и навсегда многоцветном крыле – весь прошедший день, канун грядущего. Красочный, яркий, страстный, он закалён на беззвучном огне ближайшей звезды и уже навечно отпечатан в памяти иных.
…Ёж всю ночь чем-то надрывался под окном, – топал громко, отдувался часто. В раздражении проклиная всеобщую, объяснимую по ночам безмятежность, взывал к помощи ближнего и страшился её. Плутая промеж пучков пережжённой перманентом солнца травы, ёж пугался даже собственных шагов, и оборачивая робость клубком серых колючек, шуршал ими, стучал, да скрипел. Так во сне скрежещут молочными зубами дети, коли в их жизни происходит нечто, с чем справиться им никогда не дано.
Журавль летел по небу, низко-низко над лесом. Он торопился размять крылья, покуда дневной зной не разгонит всех по домам. Ведь и холод, и жару, куда как лучше переживать под сенью родных стен, чем где-либо ещё.
Врану – враново…
Неким ранним, израненным об острые лезвия солнечных лучей утром, забившись в закут между давно необитаемым насестом и ссохшимися до перламутрового блеска поленьями осины, тихо рыдал ветер. Размазывая облака по небу, как слёзы по щекам, он часто и безутешно всхлипывал, так что всякому, до чьего уха доносились эти звуки, становилось его безмерно жаль.
Первым встрял не в своё дело филин, и начал было успокаивать ветер, агукая ему так, как умел он один. Да тот, расстроенный донельзя, всё не унимался никак.
Следом – старая вишня взялась бросать ветру под ноги золото мелких листов, в надежде, что он, как это случается на свадьбах с ребятишками, которые побойчее, примется подбирать монеты и позабудет о причине своего расстройства. Но когда и такое не помогло, сосны, которым дело до всего, встряхнули монистом из шишек, следом – синица, невзирая на жару, оставила на потом прохладу чащи, дабы насвистать ветру нечто бравурное, а он, тем не менее, по прежнему сидел в тени и грустил.
Косули гремели у него над ухом погремушками, приспособив под это дело полые пни. Дятел задавал им ритм, и хотя ему не было теперь нужды возиться со своим привычным рукоделием, ради ветра он расстарался, и постукивал то часто, то редко, с оттяжкой, как это делается, когда шлёпают по натянутой, отзывчивой, вечно настороже шкуре упругих, гладких ланит барабана.
Даже солнце, занятое по обыкновению лишь собой, затеяло с ветром игру, и пряталось за стволы, переменяя их так, чтобы нельзя было угадать сразу, откуда окликает его.
Казалось, все усилия напрасны. Сникший ни с чего ветер оставил после себя пустоту, и с этим никто не был готов смириться.
Выручил вечер. Едва он осыпал влажные простыни ночи, как лепестками роз, крыльями полных бабочек, разряженных в бархат и парчу, немедля истощился запас тревог ветра, да возвернулись тотчас к нему: и былая игривость, и обыкновенная для него привычка – ветреность.
Дурно ли то, либо нет, не сразу, но понемногу, всяк стал, как и перед тем, – сам по себе. Вишня с листвой, сосна с шишками, филин в своём дупле, а синица в своём.
Блеснули клювами и вОроны на вечерней заре. Грубовато играя в салочки, кружили они над головой. Им – что вёдро, что дождь, как из ведра, что ветер аль безветрица. Живут себе в стороне от общей печали, не жертвуют никому своего сострадания, да зато и сами не просят ласки ни от кого.
Плохо то или хорошо, вовсе или не очень, нам неведомо, да толковать про это лишь тому, кто дудел в дуду, да стучал в барабан, а не отсиживался, да отлёживался, поджидаючи, покуда дело сделается само.
Первый полёт
Вечер промокнул облаком кляксу луны и наступило утро. В стремлении отхватить от пирога дня лучший его кусок – свежий, не слишком горячий, с пряным ароматом мяты и вязким – полыни, я поторопился покинуть измученные тревожными раздумьями покои12 и вышел на веранду.
Там, на полу, прямо под лукошком гнезда ласточек, я приметил полный личинок ломтик сот шершня. То было торжественное подношение от родителей детям, ко дню их первого вылета из гнезда, чрезвычайно похожее на праздничную коробку конфет.
Несмотря на то, что подросших птенцов откровенно готовили на роль нянек младшим, тем, которые должны были увидеть свет ближе к осени, о малышах заботились, их любили и… ведь неведомо, как оно сложится, но эти дети, родная кровь, были уже почти что готовыми, крепкими птицами, которые, в случае чего, продолжат начатое их пращурами.
Я стоял и не мог оторвать от взора от ладных, ясноглазых, лукавых, птенцов, уже вовсе, совершенно похожих и на настоящих ласточек, и на роскошный букет в плетёной из глины вазе под потолком. Широкие плечи птиц с крепкими на вид крыльями выступали над кромкой гнезда. Казалось невероятным, что в таком маленьком кармашке вмещается столько всего, но, покуда узкие, породистые талии ласточек находили себе там место, это позволяло им ещё немного побыть детьми.
Признаюсь, я мог бы глазеть на птичек долго, ну – почти бесконечно, благо, их отец и мать, что сидели на перилах у порога, не проявляли никакого беспокойства, а сопереживая моему восхищению, гордились потомством, как собой. Но вдруг… родители ласточек пропели дуэтом нечто, напоминающее шуршание вспышки пламени серной спички, после чего малышня немедленно и неожиданно для себя самих выпорхнула из гнезда. Иное легато нотного стана могло б позавидовать плавности очертания их полёта. Последний, самый маленький птенчик, замешкался немного, но я поспешил помочь ему, указав направление рукой.
Если бы кто со стороны увидал, как, покидая уют слепленного изо всякого сора гнезда одна за другой, ласточки вылетают на простор, то мог бы подумать, что перед ним видавшие виды, умудрённые опытом птицы, так ловко управлялись они. Мне же казалось, что небо перенимает подросших птенцов из горсти гнезда, бережно укладывая в свою колыбель.
…Где-то неподалёку в лесу, ветер валил деревья, и они заканчивали свою жизнь с молодецким уханьем, в щепки разбивая сердце о землю. А тут, прямо на моих глазах начиналась новая, полная трудного птичьего счастья жизнь, в которой главной была не свобода сама по себе, но уверенность в том, что всегда отыщется тот, кто разделит с тобой восторг первого полёта. Даже если этот кто-то – человек…
Вечер промокнул облаком кляксу луны и наступило утро.
Без названия
В половине четвёртого утра я проснулся от того, что услышал, как мой визави неаккуратно, быть может даже с раздражением поставил недопитый стакан с чаем на стол, так что зазвенела ложка. Покуда я стряхивал с себя остатки сна, словно луковую шелуху и приходил в себя, оказалось, что память не сохранила ничего о том, – кто был мой собеседник, и отчего рассердился.
Испытывая несомненную досаду о прерванном сне, и о неумении вспомнить его обстоятельства, я почуял сладкий запах вишнёвого ветра, услыхал его шум, и то, как он, негодник, кидается без счёта спелыми ягодами, словно камешками. Невольная улыбка в ответ озорнику немного успокоила меня и тут же я припомнил… Нет, не кем был тот таинственный ночной гость, но другое, что едва не разбудило меня ещё раньше, – про дождь, который слишком громко облизывал мокрым языком листву.
Пригрезилось мне всё это или нет, но коли не позабудешься во сне, измучаешь себя бессонницей, да изболит душа о не сделанном, хоть вой. А так… всякое утро в жизни навроде чистого листа, где, сжав губы больше брезгливо, чем надменно, рассвет протягивает каждому собранную в щёпоть руку, одетую голубой шёлковой перчаткой, напоминающей бутон цикория. Некоторым, которые умеют разжалобить, он даже подаёт что-нибудь: прозрачную бусину драгоценной росы, муравья, а то даже замершего кверху перевязью лап жука. И тут уж важно дать понять ему, что ты не гаже прочих, отпустить подобру-поздорову в ближайшую траву, да подглядеть, каковую из четырёх сторон света выберет он.
– И что? Сразу за ним?
– Вот, чудак-человек! Нет, конечно! Запомнить тот путь и не ходить туда ни за что.
Утерянное счастье
Бабочка сложила крылья и упала без сил. Ей можно было бы попенять, что негоже, мол, так-то в погожий столь день, а оно вон как вышло.
Столь часто не достаёт для радости всего, чего должно б хватать: ясности ума и дня, тепла волны и чистоты сердца. Кому-то нужно ещё той, не сразу осознанной малости, чтобы «все были живы», но такое счастье бывает только в детстве, про которое одно только и помнится, что оно и есть то, утерянное невзначай с ч а с т ь е, в поисках коего и проходит вся последующая жизнь.
– А что? Разве не так?!
Дорога, сходящая на нет, всего одна, всех прочих не бывает. Изгиб же всякого пути, знамение неизвестности, отделяющее скользкое «только что» от незыблемого «вчера» и не вполне отчётливого «завтра». Хотя… что там разъединять, в самом деле? Каким манером?! Коли всё – в куче, в которую не стоит валить ни дела, ни раздумья.
–Так они уж сами распоряжаются. И нами, и собой.
Погремушки коробочек мака, как мараки13. Куда как лучше стоять, прислушиваясь к их шепелявой на ветру рифме, чем непрестанно искать правды в себе, судьбе и прочих. Честнее.
– Чем ты занят?
– Ничем.
Ветер хрустит стволами старых деревьев, как залежалым в котомке хлебом, что пахнет сладкой звёздной пылью, с которой некогда началось всё, да каковой когда-то оно и завершится.
Бабочка сложила крылья и упала без сил. Ей можно было бы попенять, да разве же вправе мы? Даже если и правы когда…
Кусочек солнышка
Летняя гроза. Кому испить, кому освежиться. Хорошо, если тёплый ветерок не томит долго солнышко в зябком сумраке опочивальни, а распахнёт поскорее спрятанное за портьерой туч окошко неба. Тут уж сразу разглядишь умытую чисто траву со многими цветами, что часто моргая ресницами лепестков, скрывают слёзы счастья и залитые ими глаза.
Пчёлы, набрав полные авоськи весёлых льняных комочков пыльцы, на лету, не выпуская поклажи, спешат окунуться в перламутровую купель цикория. Да не стесняют себя одной, а погружаются в несколько, подряд, чередой, не переводя промеж ними духа. И после уже спешат домой, дабы там рассказать, – где была, кого видела, про что слыхала краем уса, да лапы. Обступят, шустрят подле подружки, с рассеянной вежливостью пропуская мимо почти всё, кроме того, что утолит желание выведать самое главное – откуда ж дух такой приятный от хозяюшки.
Надо сказать, что та без вредности, честь по чести растолкует и расскажет, – куда лететь, где повернуть, да с каким мостком лепестка следует быть осторожнее, ибо расшатался уже, по причине сего можно оступиться, ушибив плечо о тот самый, «ну, вы знаете…» , штакетник.
Кинутся пчёлы роем по указанному месту проживания тех цветов, что рачительны, да бережливы, и как начнут купаться да резвиться, – поляна аж ходуном ходит, волнами, того и гляди, сорвётся с якоря округи.
Глядя на то, смеются вишни, морщат свои носы, покрытые спелой листвой, как веснушками, и рыже-золотыми каплями солнечного света. Но не трунят14 они над пчёлами, по доброму всё, дабы разделить с ними радость, которая любая велика, даже коли мала.
И кстати, – стоит поднят с земли один такой вишенный листочек, да сунуть его в карман, – так вдруг станет тепло, едва ли не горячо, что покажется, не шутя, будто бы уносишь с собой кусочек солнышка.
Не пытались ещё? Ну, так испробуйте, чего дожидаться? Лето в наших краях, ох как кОротко, а зима длиннА… Ещё день-другой, и не успеть уж ничего, а другого раза может и не случится.
Гневливо
Гневался ливень. Топтался по темечку лета с посвистом и неким чувством крайней, трудно объяснимой ярости из-за редеющего тепла, что возвращает себе вновь надменную холодность в отношении ко всему вокруг. С нескрываемым презрением глядел ливень и на день, что, готовый уже сгорбиться, загодя решившийся на то, станет сутулиться всё больше, покуда вовсе не сделается низеньким, хрупким и седым.
Итак, ливень карал окрестности. Со всей мочи, от души. Разложивши их поперёк колен земли, стегал вымоченными в слезах розгами, с неприятным суровым выражением, выбирая, где окажется чувствительнее, дабы » впредь не повадно было»…
Ну и не зряшное ли он затеял дело? Перемена во всём давно уж стала привычной, обыкновенной, обыденной. Обделены мы тем, чтобы как-то по другому, иначе, да вот только не желает ум человеческий принять сие обстоятельство никак.
Наутро горячий, будто бы только из печи кулич неба, обмазанный сахарной глазурью облаков, доходил на паровой бане исходящей влажным теплом округи. Хрустальное марево дали содрогалось от воспоминаний об минувшем накануне редкой силы дожде, и смущало всякий взор, по собственной прихоти меняя очертания хорошо знакомого до непонятного и неясного. Марево отдавалось вполне своему ощущению жизни, и, проникнутое им, не затруднялось рассуждениями о том, что невпору разбуженная фантазия порождает страхи, а ко времени – грёзы. Ведь, как оно было на самом деле, узнается в свой час, о котором нам и ведать-то не след. А то как залебезим, да отоймутся силы на предвкушение, и вот вам – фальшь, укоры и халтура15, заместо радости.
… Ливень гневался из-за жизненного вокруг устройства. Ну, а почто сердитесь вы? Зачем тратите драгоценное время на то, если чего и дано поменять, так уж, верно, не вам.
Всё одно
Дождь по всю ночь занимался стиркой, и наутро небо от неровного спила сосен до самогО горизонта было покрыто мыльной стружкой облаков. Уходя, не нарочно, обмакнул дождь каждую иголочку сосны в чистую воду, из-за чего веточки засияли, как бы облитые сладким сиропом, либо свежевыгнанным летним мёдом. Да так это всё ладно, да славно…
И чудится в неясный рассветный час, будто поросшие тысячелистником поляны густо посыпаны колотым сахаром, словно в добрую память о храбрейшем из героев, Ахиллесе. Он, как и все мальчишки, наверняка был сладкоежкой, и в тайне лакомился перетёртым кунжутом с мёдом16. Тысячелистник17 же, прозванный в его честь, хотя и горчит, да не огорчает собой, а как пользовать его при многих хворях, знает самая последняя русская баба в деревне. Да, к тому же, от ран, омытых отваром сей полезной травы, не остаётся и следа.
Подчас, смеётся над иной бабой вОрон, глядя, как та срывает корзинки белых цветов в подол, а сам после пасётся в тех же зарослях, имея в виду грядущую мочливую18 осень и бесконечную стыдь19 зимы.
Впервые вылетев из гнезда, дети вОрона оценивающе разглядывают окрестности, и капризничают заодно так, что слышно на всю округу, даже в самой дальней просеке, что у реки. Скромные в родном дому, теперь они переборчивы и вопиют ежеминутно : «Не то!», на что каждый из родителей резонно ответствует: «Не хочешь, не ешь, значит не голоден», – и проглатывает добычу подле раскрывшего рот дитяти, после чего улетает, ухмыляясь, да сверкая зловеще, отражённым в зрачках солнцем. Оставляя без себя своё потомство впервые, ворон, впрочем, неусыпно следит издали за тем, как озадаченный воронёнок принимается гулить. Выходит как-то совсем уж по-человечески: он и агукает, и стонет, и причмокивает, закусив сладкую макушку сосны. Ну, так и ничего, пусть. Так лишь и дойдёт, как оно, без мамки-то с папкой, жить, ибо, помимо них, свет солнца слишком ярок, а луна чересчур мутна.
– Стр-р-ра-а-ашно! – Вскричит в другой раз тонкошеий воронёнок.
Повсегда отзывчивый филин хочет было встрять тут же, по своему обыкновению, с неизменный своим «агу», да вОроны не допускают помешать уроку.
Утро давно уж оставило думать про рассвет, а горизонт затаил свои устремления до поры, под промокшей насквозь дерюгой ночной мглы. Столь же туманно и будущее, рассуждать о котором, тоже, что лить воду в загодя непустое, всклень20 ведро. Всё одно – намочишь ноги, как не пещись21…
