Иоланта Ариковна Сержантова
Когда-нибудь или С карусели земли…
Отцу
В детстве меня коробило слово «отец». Оно казалось нарочито грубым, отстраняющим от родного человека. Но, с его уходом, всё поменялось. Это слово помогает не разрыдаться, хотя, если честно, довольно слабо.
Автор
При первом знакомстве с новым человеком, он всегда интересовался, есть ли у того в жизни цель. Одни принимались приглядываться, не шутит ли он, другие с серьёзным видом сочиняли на ходу нечто, что в последствии оказывалось вполне себе правдой. Но никто, ни один из них не ответил так, как ему было нужно. Он искал в жизни интереса. «Чтобы было интересно!» – Так просто говорил он, и эта очевидная правда жизни делала его в глазах окружающих не от мира сего, чудаком, который знает нечто, неведомое прочим.
Как-то раз, когда мы шли с ним после похорон родственника, бок о бок, нога в ногу, не сговариваясь, просто так выходило само собой, и он спросил меня, преувеличенно внимательно рассматривая дорогу впереди:
– Как ты к такому?
Посмотрев на его напряжённое лицо, на щёку, обмороженную волнением до мурашек, я ответил честно:
– В ужасе. Цепенею. – И уточнил, не скрывая испуга, – Надеюсь, ты не собираешься устроить мне подобное?!!!
– Не волнуйся, я планирую прожить до ста двадцати одного года…
Эх… лучше бы он не рассказывал про то никому, а твердил, как и прежде, что Лермонтова ему ни за что не пережить…
Каким же я был глупцом! Ведь он и вправду успокоил меня тогда, дал надежду на безмятежность, на возможность ещё немного побыть ребёнком…
***
В прошлой жизни шмель был певчим, не иначе. С утра пораньше он связно, но нудно голосил свои псалмы, от которых сперва делалось тоскливо, а после клонило в сон. В общем же, басок шмеля наводил на мысли о быстром течении жизни, и об её непререкаемом праве быть самым прекрасным из возможных даров. Одна беда, мы часто столь небрежны к подаркам, будь то цветок или талант, ровно так же не умеем обращаться бережно с плодами чужих, а подчас и собственных трудов.
Говорят, что усердие весьма похвально, но ради самого себя, минуя душу, – пустая трата времени. Впрочем, даже и вложи ты дюже от сердца в работу, – результат, всё одно, покроется пылью забвения когда-нибудь. А, коль скоро дело обстоит именно так, стоит ли утруждать себя, отвлекаясь от проистечения бытия? Не лучше ли отдаться на волю судьбы и приготовленных ею случайностей?
Может оно так и было в самом деле, и, по здравому рассуждению, шмелю стоило опустить крылья, присесть на ближний цветок, ожидая, покуда склюёт его птица или ветер словит в холодный кулак, наиграется, да бросит в реку. Но шмель не отдавал предпочтение уму34 в ущерб сердцу, также как было глубоко безразлично, кто и что думает про него, вкупе с его ролью в круговерти вселенной. Не заботился он о себе ни в прошлом, ни в будущем, а жил одним лишь настоящим, от которого не ожидал ровным счётом ничего…
– Как это?! Для чего ж он тогда жил, этот ваш шмель?
– Так чтобы использовать данный ему дар, не вытоптать на корню возложенную на него надежду!
– Не понимаю…
– Интересно он жил! С интересом ко всему, что его окружало!
***
– Ты знаешь, когда я по-настоящему счастлив? Когда я лежу на дне реки или моря, – всё равно где, – и гляжу на серебристое зеркало поверхности воды. Мне больше ничего не нужно, только это.
Впору
Заслонив собой кошачий глаз солнца, сбился чуб облака. Ветер сдувал его тщательно, но тщетно, так как облако неизменно возвращалось на место, и даже то, что земля понемногу отворачивала голову, разглядывая по правую руку, на востоке обкусанный мелкими зубами сосняка горизонт, никак не помогало делу.
Листья подорожника перебрасывались кузнечиками, словно бы воланами. Иногда в их шутейную перепалку встревали одуванчики, но у тех всё выходило как-то нехорошо, дурно, невпопад. Может быть, мешал их пышный начёс, а то и неловкость пальцев листвы, с которых кузнечики соскальзывали в траву, где путались и после нескоро могли выбраться обратно, чтобы вновь вступить в игру.
Бронзовик, известный на всю округу притворщик35, крутился тут ж, неподалёку, делая вид, что рассматривает травинки. С сердитым гудением он ощупывал каждую, будто выбирал на базаре зелень, а сам внимательно следил за тем, как забавляются другие. Жук не мог позволить себе подобной праздности36, но чужие праздники любил, и не сетовал, как иные, на непозволительный, недоступный ему досуг, не пенял, не завидовал сторонней радости. Да и вообще, он был большой добряк, этот бронзовик, а за сиянием его металлических доспехов скрывалась трепетная душа поэта, ибо временами, забывши обо всём, он подолгу восхищался одним-единственным цветком37.
Чего мы хотим от окружающих? Чтобы те жили своей жизнью или следили за нашей? Загодя одобряя всё, что будет сделано нами или оценивая? Но дотошно или справедливо, для блезиру или всурьёз?.. А оно вам, действительно, вот так и надо, – по чужим меркам?! Ведь это, как надевать одежду не по размеру. Всё одно будет не впору.
…Когда ветру удалось, наконец, справиться с непослушным седым локоном облака, солнце, прикрыв веком горизонта глаз, уже дремало безучастно. А пришедшая на смену дню ночь, ловко заправив то же самое облако за бледное ухо месяца, да щурилась близоруко, присматриваясь к своему отражению в каждом из осколков зеркала воды, разбросанных по земле…
Судьба
Надтреснутый плафон леса едва пропускал свет лампы луны, что несомненно был ярок, но определённо утверждать про то можно было лишь дождавшись осени, да и то, если бы деревья уже успели побросать наземь утомившую их ношу листвы, и не были елями или соснами.
Из-под подола леса было видно круглое колено сломанного напополам ствола ясеня.
На холсте неба подсыхала небрежно написанная акварель облаков. Да и не акварель ещё, а так, сырой набросок.
Жёлтые цветы вечерней примулы, яркие, как звёзды, манили к себе доступностью, но тронуть их, оскорбить прикосновением, не поднималась рука. Не ощупываем же мы небосвод! Не треплем луну за впалые щёки, уговаривая начать. наконец, кушать, не засиживаться допоздна, а ложиться спать в одно и тоже время. Единственно, в чём можно нас упрекнуть,– что не без корысти подглядываем за ссыпающимися с высоты блёстками метеоритов, дабы загадать заветное. Вдруг, да сбудется оно.
– А какое у тебя желание?
– Не скажу!
– Ну, ладно тебе, брось жеманиться. Что тут такого?! Ведь все знают, это так, пустяки, выдумка! В самом деле хоть загадывай, хоть нет, – кому что суждено, то и будет.
– Ах если эдак, то я тем более промолчу…
Сквозняк, коим отличается вечерняя пора, пробежал промеж них холодным ручьём и прежняя теплота, что мнилась вечной, понемногу рассеялась. Ей показалось вдруг, что он не так уж добр, а ему, что она не слишком уж хороша, есть и покрасивее, и попроще. Они пришли сюда вместе, да ушли порознь, и огненный росчерк с небес утвердил то, что произошло.
– Судьба… – С горечью скажет один.
– Она. – Согласно вздохнёт другой.
Стирка
Сальный даже на вид, пар вырывается из узких ноздрей разбухшей от сырости двери в ванную. Мне интересно было бы зайти внутрь, обнять его облако, почувствовать как проскальзывает оно сквозь пальцы, оседая на ладонях и щеках. Но, заслышав глухой скрип влажных половиц под моими ногами, мать предупреждает:
– Не смей заходить, отправишься в угол!
Я неохотно отступаю назад, в полумрак коридора и направляюсь в кухню. Взвесив на весах родительской проницательности немалую толику моей неуклюжести и любопытства, мать кричит мне в спину, приоткрыв дверь в ванную:
– На кухню ни ногой! Там в баке кипятится бельё!
Чтобы вслед за тем не вскипела сама матушка и не всыпала мне «по первое число», я бреду в прихожую, усаживаюсь на низкую, в треть аршина скамеечку, которую для своего удобства смастерил дед, и принимаюсь ждать, когда мать сама позовёт меня на помощь, «крутить» бельё.
Прежде, чем вывесить постиранное на улицу, его нужно было хорошенько отжать, пустив между двумя барабанами, дабы успело высохнуть до того, как переменится ветер. Южный нёс к нам сажу с фабрики неподалёку, превращая белоснежные простыни в серые тряпки.
Обычно мать придерживала наволочку или пододеяльник, а я, вцепившись в ручку, приводившую в движение барабаны, крутил её изо всех сил. Первый раз бельё не скупилось на влагу, разве что не желало, чтобы ему плющили швы, но я наваливался телом на рукоять, отжимая постельное почти что досуха. Лишь отцовские рубахи избегали подобной участи, их мать сушила бережно, на распорках, чтобы не поломать манжеты с воротником.
Подплечники, подмышники, подворотнички, которые надо было отпороть перед тем, как топить одежду в тёплой воде. Стружки хозяйственного мыла, похожие на измельчённые тёркой финики. Вкусный запах от распаренной древесины дубовых щипцов, обваренных кипятком белья, и скользкий из-за слёз носовой платок, который мать заставляла стирать руками в тазике на табурете.
Кажется, что всё это было не для чистоты даже, не для порядка, а одних воспоминаний ради. Чтобы были! Чистыми, как снег…
Нет веры августу…
Шершни, слепни и оводы, каждый сам по себе, играли партию в теннис, но не один на один, а сами с собой. Преградой своим порывам они избрали тугую, податливую из-за жары поверхность пруда. И с обеда до сумерек было слышно нескончаемое «Ж-жух!», покуда луна, наконец, не отправила играющих спать. Как там говорится? Во всём нужна мера? Ну вот, то-то и оно.
Облако, что чудилось длинным, пушистым усом, сорвавшимся с лица Деда Мороза, неведомо как занесённым в лето, не скрывало солнца и от того казалось не помехой, но украшением неба. Ветер, сторонник совершенства талантов и добродетели, гнал облако прочь, как ненужный сор, пока оно в самом деле не рассеялось, оставив солнцу разбираться с текучкой дня самому.
Истома зноя стала виной тому, что бабочки пьянели от переизбытка сил, а жуки, лишённые их, напротив, падали на спину в траву или в пыль дороги. Перебирая ногами, они лениво топтали небосвод, им казалось, что вскорости добредут, куда надо, хотя лучшее, что их ожидало – быть отвергнутым голодным, но разборчивым птенцом. А худшее… Мало кто вспомнит себя после хруста раздавленных надкрылий.
Август собирал яркие лоскуты листвы в подарок сентябрю. По слухам, тот большой мастер плести цветные коврики лесных дорог, как интриги. А каверза осени лишь в том, что, наткав дорожек, она не оставит их для радости сердца и глаз, но задубив дождями и подсушив хорошенько морозцем, отправит под спуд снегопада, где они скоро потеряют свой праздничный вид, и сделаются в один тон со слякотью.
Август. Он лето ещё, а уже выглядывает наперёд: где там осень, загадывает встречу с нею, и, заместо того, чтобы поддать жару, студит ночи, ибо осень не любит горячих подушек, да всё раньше ложится спать.
Нет веры августу. Вовсе нет, никакой.
В самом деле…
С неподдельным, искренним интересом, детёныш лягушки наблюдал за тем, как бережно я отодвигаю руками занавес воды. Не отпускаю, как иные, пощёчин гребков, уродуя её гладкие щёки, но стараюсь не разбрызгать ни капли той радости, которой отдаёшься невольно и безраздельно, делаясь лёгким и ловким, словно дитя, что нежится под сердцем матери, с полуулыбкой прислушиваясь к тому, что его ждёт там, за пределами уюта доселе безмятежного мира.
Сдержанность, с которой вода принимает всё, что преподносит ей судьба, вызывает восхищение. Канувшее в её глубины, остаётся неузнанным, позабытым, сокрытым от посторонних взоров. Она не болтлива, вода, но не чинит препятствий тому, кто наберётся воздуху, как смелости погрузиться в пучину, дабы рассмотреть что там и как. Ну, а в тех звучных местах… Рыбы припудривают незамысловатые письмена, выведенные на песчаном дне перьями створок моллюсков. Фразы разборчивы до поры. Первый же шторм спутает все слова, переменив порядок, смысл, так что придётся начинать всё заново: и думать, и писать, и пудрить, из-за чего всякий раз будет не так, да не то.
По течению, как по ветру, водоросли кокетливо встряхивают: кто кудрями, кто длинными локонами. Украшенные рыбьей икрой, будто гроздьями янтаря, они не хвастают перед теми, кого обошли стороной, не достало кому подобной обузы, ибо, лишённые лицемерия Primus inter pares38, они и в самом деле равны.
…Плыл я так медленно, как мог. Вода играла мной, то баюкая, то пощипывая за пальцы своими – нежными и холодными, когда я заметил пристальный взгляд лягушонка, что сидел на берегу. Он был худенький, с треть мизинца, не больше. Лягушонок рассматривал меня почтительно, словно старшего брата, причуды которого не стоит осуждать, но принимать его таким, каков есть. Время от времени лягушонок спокойно, умиротворённо вздыхал, отчего привёл меня в смятение:
– Ты чего так горестно вздыхаешь, кроха?
Малыш без труда понял если не человеческую речь, то переливающуюся через её край сердечность, и не двинулся с места, даже когда я вышел из воды, чтобы подойти к нему:
– Отчего ты грустишь? Что произошло?
Лягушонок повернулся боком, предоставив убедиться в том, что он в полном порядке, после чего вновь повернулся ко мне лицом. На первый взгляд, он был в порядке, единственно, казался слишком худым. Младенческий прозапас был уже растрачен, а нагулять жирок покуда не довелось, но как он был хорош! Крошечные его глаза излучали ту вселенскую мудрость, коей мы добиваемся образованием и рассуждениями.
Легко можно было догадаться, что, прибыв в наши места ночью, с попутной грозой, лягушонок был утомлён дорогой и просто-напросто осматривался, чтобы решить, – оставаться ли ему тут насовсем или обождать следующего ливня. Только и всего.
…Вечно мы что-то сочиняем, надумываем сложности. В действительности, всё гораздо проще: хорошее нельзя спутать с плохим, те, которые отыскивают в чёрном белый цвет, несомненно лукавят. Полутона сомнений? Ну, куда же без них! Если, конечно есть у человека совесть, при наличии которой мир делается цветным для всех.
Мало ли что
Пёс, со всей страстью не вполне ещё исчерпавшей себя юности, составлял гербарий запахов. Поначалу он делал это с распахнутыми глазами. Позже, когда в его записной книжке скопилось немало меток, он, проверяя себя, сперва прикрывал глаза, потом вдыхал каплю воздуха, дабы распознать , и уж затем рассматривал его источник.
Надо признаться, пёс ни разу не ошибся, и в том не было его заслуги, но одно лишь врождённое умение, полученное вместе с нелепым для любой, уважающей себя собаки, «коровьим» окрасом, белым в коричневых разводах.
Впрочем, хозяева пса, и их многочисленные гости, умилялись сходству собаки с бодёнушкой39, отчего относились к ней куда как ласковее, нежели к иным обитателям двора.
Даже хозяин, мужчина строгий, брезгливый не только с посторонними, но и в отношении с близкими, к собаке несомненно благоволил. Он впускал её в спальню, дозволяя ночевать в своей постели, и, судя по шерсти на подушках, не только в ногах,– про это, с непониманием к причуде барина, нередко шепталась прислуга.
Хозяин часто бывал вне дома, посему больше всего времени собака проводила в обществе хозяйки, которая купала и вычёсывала её после каждой прогулки, целовала в нос и если плакала, – такое часто иногда случается с замужними дамами, – то, обнимая за шею собаку, прятала лицо у неё на груди. Быть может именно из-за того, чувствуя в хозяйке слабость, собака, хотя и любила её, но плохо слушалась вне комнат.
На прогулках, влекомая запахами, заворожённая ими, собака вынуждала хозяйку сойти, против её воли, с дорожки парка в чащу или кусты. В такие минуты женщина чувствовала себя не только обиженной, но и обманутой. Дома, пока она собственноручно отмывала собаку от следов прогулки, а вычёсывая репьи из шерсти, выговаривала ей про доверие, как неразумному ребёнку. Но собака делала вид, что не понимает укоризны, мерно размахивала хвостом и облизывала солёные от слёз щёки хозяйки.
Но, как это и случается, неким «однажды», всё переменилось в одночасье.
Как-то раз, собака увлекла за собой хозяйку дальше обыкновенного, и они почти что дошли до тракта40, сквозь придорожное редколесье уже можно было угадать его заезженную залысину. Там же, почти одновременно, женщина и собака заприметили ежа, похожего на низкий, обмётанный лихорадкой инея пучок травы. Для собаки это была первая в жизни встреча с диковинным зверем, но она решила, что, коли тот невелик, в случае чего она справится с ним… Решающими оказались новый запах и старое доброе любопытство. Собака устремилась к ежу, который, не особо рассчитывая на надёжность своего умения сворачиваться в колючий шар, припустился наутёк… в сторону тракта, где уже был слышен звук приближающихся подвод с сеном, что с грохотом, в тумане пыли, неумолимо приближались к тому месту, куда, не помня себя, бежал перепуганный ёж.
Несчастья было не миновать, как вдруг:
– Ёжичка!!! Не на дорогу!!!!!!!!!!! – Закричала, что было мочи женщина, и ёж, а за ним собака, остановились ровно там, где их застал этот истошный вопль.
Покуда подводы отстучали мимо по тракту своё, собака с хозяйкою и их случайный знакомец отдышались, умерив стук своих сердец, да разошлись, каждый в свою сторону. Всякому досталось по его заслугам, особливо, ежели иметь в виду справедливость по Цицерону41, а не необоснованное высокомерие арийцев образца 1937 года.
Собака весь путь до дома оглядывалась на розовую от волнения хозяйку, и ни один из запахов, – знакомых или непонятных ещё, – не отвлёк её от того. Ведь если неведомые дикие колючие звери слушаются ту, к которой он …так близко, значит не так она проста. Лучше уж, пускай будет на виду, а то, мало ли что…
Тем же вечером, за обедом, и все долгие долгие годы, что собака была рядом, ей не приходилось выбирать, – с кем быть. На прогулке она шла так, чтоб непременно касаться хозяйки, а дома… дома она укладывала голову ей на колени и делала вид, что спит. Ибо, нужно быть всегда начеку. Помните? – «А то, мало ли что…»
