Игал Халфин
Автобиография большевизма: между спасением и падением

3. Испытания

Идея о том, что партия должна проводить кандидатов в ее члены через «испытания», зародилась еще в Гражданскую войну. Институт «сочувствующих», внедренный в 1918 году, создавал буфер между сообществом избранных и остальным населением. «Сочувствующие» имели право голоса в отношении проблем местного масштаба. В общеполитических вопросах у них был только совещательный голос. Сначала вступление в ряды «сочувствующих» было простым: рекомендаций не требовалось, и даже несогласие с отдельными пунктами в тактике большевиков не считалось непреодолимым препятствием. Кроме того, пребывание в кругу «сочувствующих» было не всегда обязательным для вступления в партию. Надежные представители пролетариата могли перескочить эту ступень. Осенью 1918 года местные парторганизации начали ограничивать ряды «сочувствующих», принимая только тех, кто доказал знакомство с партийной программой. К концу Гражданской войны институт «кандидатов» заменил прежнюю когорту «сочувствующих». Постепенно была создана трехступенчатая система: вступающий сначала становился «сочувствующим», затем «кандидатом» и только затем полноправным членом партии. Наконец, VIII партсъезд установил обязательный статус «кандидата» – партия получала возможность изучить человека на протяжении определенного отрезка времени и отменила институт «сочувствующих»^[217].

Студент, признанный «чужим» для партии, получал от последней прямой и безапелляционный отказ. История неудачной попытки хранилась в партийных бумагах и могла превратиться в компромат, если тот или иной студент пытал свое политическое счастье в другой парторганизации. Нашедшим же правильный путь, но все еще нуждавшимся в развитии предлагалось подать документы вторично и по прошествии определенного времени. В таких случаях обычно говорилось о том, что кандидат «недостаточно развит». На заявления о вступлении в партию в Ленинградском институте путей сообщения в 1923–1924 годах накладывались следующие резолюции: «Отклонить. Предложить подготовиться по политграмоте и истории РКП(б)» или «Внести на утверждение коллектива и обязать пройти в кружках коллектива историю РКП(б)»^[218]. Одного из студентов Томского технологического института задержали в кандидатах, «чтобы он больше проявил себя» (1928)^[219].

Только политически сознательные и грамотные кандидаты в партию могли стать ее членами. Несмотря на то что студент Константиновский из Ленинградского комвуза вел себя как настоящий большевик и в 1918 году примкнул к красным во время Гражданской войны на Украине, он вступил в партию только после того, как «окончательно оформился». Время его вступления – партийная неделя в ноябре 1919 года, совпавшая с мобилизацией новобранцев на фронт, – доказывало, что Константиновский был должным образом идеологически мотивирован.

Заявки о переводе в действительные члены партии должны были исходить от самих кандидатов. Когда в 1921 году стало ясно, что Соболев Ф. И. из Смоленского политехнического института задержался в кандидатском статусе, появились подозрения, не выжидал ли он, кто победит в Гражданской войне, прежде чем закрепить свой политический выбор. По мнению его друзей и сторонников, «долгое нахождение тов. Соболева кандидатом РКП» оправдывалось «частым откомандированием из одного учреждения в другое, где он попадал в новую обстановку и неизвестную среду». Один из членов ячейки обеспечил положительный результат рассмотрения этого дела, подчеркнув пролетарское происхождение Соболева, «продолжительную и ответственную службу в особом отделе 53 дивизии» и «активное участие в подавлении Кронштадтского мятежа»^[220].

Вникнуть в нюансы партийной процедуры можно, проследив за мытарствами Виничека А. М. из Томского технологического института. 30 января 1926 года бюро ячейки ВКП(б) института рассматривало вопрос о его переводе из кандидата в члены партии. 34-летний студент «из крестьян» Виничек рассказывал о том, что служил три года в Красной армии, был в сражениях, затем учился два года на Омском рабфаке. Кандидатом партии Виничек стал еще в 1920 году, так что все сроки его перевода в постоянные члены партии давно истекли. Кто был в этом виноват? Можно было винить студента, но и бюро не действовало достаточно активно.

Виничек объяснил, что так долго был кандидатом в партию потому, что у него «не было поручителей». На Омском рабфаке «меня очень мало знали», а в Красной армии «в моей части было очень мало коммунистов». На это последовал ответ о том, что хотя «нет веских причин для перевода, но в то же время кандидатский стаж перешел все сроки». «Я думаю, что товарищ сам сознается, что отнесся к себе небрежно», – добавил один из членов ячейки. Виничек ответил: «Нет, не небрежно», после чего тот же партиец спросил: «Ты, значит, не признаешь себя виновным в халатности и мотивируешь это тем, что не мог устроиться официально?» В последующие прения – на редкость оживленные и продолжительные – были вовлечены все члены бюро. Были зачитаны рекомендации: «Две говорят с минусом, а две с плюсом, и одна не то, и не то».

«Ну, как, товарищи?» – спросил секретарь партячейки Кликунов. Далее ход собрания развивался следующим образом:

Кликунов: Ну-с, дорогие товарищи, личность вам его ясна или требуются еще какие-нибудь сведения?

Голос: Нет, не требуются.

Кликунов опять зачитал анкеты: «Со стороны социальной подходящий» – на этот счет все соглашались.

Петухов: Может ли быть, чтобы в армии не было партийцев?

Виничек: У меня имеются документы подтверждающие, что я написал, дело ваше, я особенно не настаиваю.

Кликунов: Физиономия ясна. Давайте предложения.

Соловьев: Воздержаться.

Голоса: Что значит воздержаться?

Бюро было обязано принять четкое решение. Виничек признался, что подал анкету только после вызова на бюро. «Его поторопили», – язвительно заметил Кликунов. Виничека исключили – единогласно^[221].

Через три месяца Виничек вновь предстал перед ячейкой (4 мая 1926 года).

Кандидат признал, что общественную работу в Омском рабфаке не вел потому, что «свои учебные занятия совмещал со службой в Красной Армии», где был назначен секретарем военкома. Частую переброску объяснял «стратегическими соображениями». Из армии уволился как рядовой. Раньше не перевелся в члены партии ввиду «частой перемены моей службы и не имением поручателей». Виничек спрашивает: «Почему бюро применило меру наказания „только исключить“?» – «Бюро долго билось над этим вопросом, – последовал ответ Кликунова, – и у него не образовалось ясного представления на сообщение Виничека о том, что он „не мог перевестись, потому что был в полном отчуждении“ и т. д. Трудно представить, что Виничек, пребывая 5 лет в партии, упускает вопрос о своем переводе в члены. Если возьмем кроме полосы отчуждения Омский рабфак, на котором товарищ пробыл 2 года, и тоже там не позаботился перевестись. Дальше товарищи рекомендующие… которые так сильно расписывают, что знают его психологически, идеологически и т. д. Но, по-моему, это все дуто. Дальше работа его в парткоме тоже неважна – он не зарекомендовал себя как… дисциплинированный товарищ».

Акишев, работавший с Виничеком в парткоме, поддержал строгость решения бюро, заметив, что тот «плохо относился к своим обязанностям». «Его никогда нельзя было застать». «Встречаясь с товарищами, он никогда не говорил о своем переводе в члены, совершенно не интересовался общественной работой», – добавил Брукер, знавший кандидата по Омскому рабфаку. «Тов. Виничек страшный индивидуалист», – суммировал Субботин.

Другой же член ячейки посчитал такие нападки мелочными: «Т. Виничек был 5 лет в Красной армии, а сейчас росчерком пера его хотят исключить из партии. <…> Относительно индивидуализма – это неправильно. К тов. Виничеку я несколько раз обращался в трудные дни, и он никогда не отказывал. Не такой он индивидуалист как его рисуют».

Щербаков: Виничек уживчив, хоть с кем. <…> Также нужно принять во внимание, что товарищ был добровольцем в Красной армии.

Голос с места: Добровольцем бывают на фронтах, а не в штабах да канцеляриях.

Один из членов бюро служил в Красной армии и знал: «…там условия вступления в партию очень трудны. Не постоянство в службе не дает возможности хорошо познакомиться со всей обстановкой и партийным товарищам, а если взять во внимание полосу отчуждения, то там в особенности».

Зайкин был членом бюро, пропустившим обсуждение дела, о чем сожалел. «Я знал Виничека в Омском рабфаке как хорошего товарища, – заявил Зайкин. – Он мне много рассказывал о своей службе в Красной армии. Когда был голод, то многие рвали свои билеты, а тов. Виничек вступил в партию, что говорит, что он был стоек в своих шагах. <…> Виничек не любит навязываться и мозолить глаза партии, и исполбюро мало на него обратило внимания как на кандидата. <…> Он мне говорил, что если его исключат, то он будет ходатайствовать перед высшими инстанциями о восстановлении».

Получалось, что во всем виновато партбюро. «Оно недостаточно обратило внимание на тов. Виничека, – согласился Долгов, – не учло политического развития [кандидата], а параллельно с этим и выделение [его] на ту или другую работу. Нужно было раньше основательно обратить внимание, а потом выносить исключение». Костылюк тоже винил партбюро: «Все, выступающие против… не осмелились раньше донести до сведения парторганизации о плохом отношении Виничека к своим обязанностям. По-моему, это есть просто продолжительное собирание [компрометирующих] материалов к определенному моменту, на Виничека».

Полонский напомнил о партуставе: «Партия исключает лиц, которые подходят к следующим статьям: чуждые (присосавшиеся), организованно не подходящие и пассивные. Перед нами тот, кто относится к последней группе, – пассивных. Что партия с ними делает? Она делает их активными, а не исключает».

Руководство комячейки попало под удар, и Кликунову пришлось выступить с прокурорской речью: «Совершенно не прав т. Кусанов, защищая не обоснованными фактами т. Виничека. Если у Виничека есть революционные, героические подвиги, то это не говорит, что его нельзя трогать. Т. Щербаков тоже ничего не сказал. Говорил о героических подвигах в армии, а их не архи-как-много у тов. Виничека. Не прав т. Зайкин, говоривший, что рвали билеты и т. д. Красная армия гнала белую свору. Такого состояния в армии не было. <…> Да, мы его причислили к пассивным, но где он проявил себя?»

Последнее слово протокол оставил Виничеку. «Некоторые говорят „по личным счетам“, – заявил он, – а работал я в профкоме на самом деле прилежно. Дальше Кликунов, но я не знаю, откуда он взялся? Если бы нас не было в 18 году, то, наверное, Кликунова здесь тоже не было бы».

Голосование Кликунов и бюро проиграли: за предложение исключить Виничека из рядов ВКП(б) проголосовали 28 человек, за перевод из кандидатов в действительные члены партии – 61^[222]. Партбюро пользовалось авторитетом, но устав видел в собрании решающую инстанцию. Шансы были изначально неблагоприятны для партбюро: несмотря на неуверенность в том, как характеризовать политическую «физиономию» Виничека, от него требовалось озвучивать общую позицию. Основывая рекомендацию к исключению на процедурных моментах, Кликунов поставил себя под удар. Формальности сковывали всех, а их интерпретация в данном случае была спорной. Виноват ли был Виничек, который так долго не просил о переводе в полные члены партии, или вина все же лежала на бюро, которое пустило все на самотек?

Конечно, регламент далеко не всегда играл столь принципиальную роль. Чаще причины, задерживавшие переход в полноправные члены партии, носили этико-политический характер. Именно эти резоны отразились на судьбе Кузнецова А. П., ученика железнодорожного депо, направленного партией учиться на Томский рабфак. В Гражданскую войну он «участвовал в политических и экономических стачках, сидел в тюрьме за дезертирство у Колчака». И все-таки при обсуждении 22 мая 1925 года оказалось, что ячейка не спешит переводить его в статус полноправного члена партии. Один из членов ячейки Волохов выступил с репликой о том, что «Кузнецов подделывается под мещанский стиль в смысле одежды». При этом возник вопрос «относительно взаимоотношений коммуниста к женщине, и связи с мещанскими барышнями – в чем некоторыми был замечен Кузнецов». Его ответ «Какая попалась, поддалась, ту и бери, пользуйся» был расценен партсобранием как «нетактичный». Протокол сжато передает дальнейшее: «Т. Кузнецов, спохватившись, поправляется, доводя до сведения собрания, что знаком с Бебелем – „Женщина и социализм“. По этому вопросу согласен, на женщину надо смотреть как на товарища». За перевод Кузнецова проголосовало большинство: за – 50 человек, против – 2, воздержались 16^[223].

Еще один пример. Прошлое Булаева казалось безупречным – он избежал военной мобилизации Колчака 1919 года, «скрываясь без док<ументов> на железной дороге». При обсуждении возможного перевода этого томского студента в члены партии 24 октября 1927 года кто-то все же нашел нужным расспросить его о возможном участии в самочинных расстрелах летом 1921-го, при подавлении крестьянского восстания^[224].

На общем собрании в Томском государственном университете 28 мая 1928 года главным вопросом была позиция по внутрипартийным делам. У Никонова А. А. спросили: «Были ли неясности в вопросах оппозиции?» – «Были неясности, но когда прочитал, все стало понятно».

Куропаткин С. Г. подвергся сходному опросу:

– Какие были разногласия по НЭПу, и почему вышел из партии?

– Нас ушло 8-10 человек, потому, что я скажу, мы были политически безграмотными.

– Имелись ли колебания насчет оппозиции?

– Колебаний не было, а были неясности, а потом, когда поспорил, говорили между ребятами, стало все ясно.

У обоих кандидатов «не было оппозиционных уклонов», и их перевели в члены партии единогласно^[225].

Заявления о переводе в полные члены РКП курировались секретарем партколлектива, который предоставлял для утверждения в райком заключение общего собрания коллектива о кандидатурах со всеми сопутствующими материалами – заявлением, рекомендациями, отводами, если такие были, выписками из протоколов и личным листком кандидата. Обязательно указывался кворум, количество голосовавших за, против и воздержавшихся при голосовании^[226]. Райком утверждал анкету и передавал материал в губком на окончательное рассмотрение и регистрацию. Только по окончании этой процедуры перевод в полные члены партии считался действительным^[227].

* * *

Подведем промежуточный итог. Вступление в партию было как дискурсивным, так и политическим испытанием. Оба аспекта были неотделимы друг от друга – способность студента умело изложить свою автобиографию посредством коммунистической поэтики сильно влияла на его шансы пройти испытание, утвердив положительный социальный образ. Но в то же время важно было заручиться поддержкой в ячейке, иначе к любому самопредставлению можно было придраться. Самые неожиданные кандидатуры получали партбилет в 1920‐х годах, и самые многообещающие с треском проваливались.

Глава 2
Агнцы и козлища

Октябрьская революция выражала себя в первую очередь не в политических, а в социальных терминах. Она свергла эксплуататорские классы, свершившись от имени пролетариата. Российское общество было изменено до неузнаваемости. Экономическая мощь помещиков и капиталистов была подорвана в результате насильственной экспроприации. Уже в первый день прихода к власти большевиков был принят Декрет о земле, согласно которому частная собственность на землю отменялась навсегда, помещичьи земли отбирались без всякого выкупа и передавались в безвозмездное пользование трудящихся. В период Гражданской войны была полностью уничтожена и до того немногочисленная буржуазия. Сильно поредели и ряды интеллигенции. Первые же конституционные документы Советской республики юридически закрепили победу, провозгласив лишение эксплуататоров политических прав. Представители «чуждых» профессий – жандармов, служителей культа, частных торговцев и их детей – назывались лишенцами, так как в соответствии с конституцией РСФСР 1918 года у них не было права голоса^[228].

Однако большевики соглашались с тем, что социалистическая революция не могла сразу уничтожить эксплуатацию во всех отраслях народного хозяйства. Его различные сферы, утверждали они, находились на разных ступенях развития, не во всех из них имелись экономические предпосылки, необходимые для ликвидации эксплуатации. В 1921 году большевики признали эти трудности. Из Гражданской войны и сопутствовавшей ей разрухи пролетариат вышел, по словам Ленина, «ослабленный и до известной степени деклассированный разрушением его жизненной основы – крупной машинной промышленности». Более миллиона рабочих уехало в деревню и превратилось в крестьян или покинуло заводы, чтобы занять управленческие должности в новых государственных органах. Многие из рабочих разочаровались в большевистской власти, свидетельством чему стало восстание в Кронштадте^[229].

Партия была вынуждена пойти на уступки и ввести НЭП – экономическую систему, которая допускала некоторое развитие капиталистических элементов при сохранении командных высот народного хозяйства в руках советского государства. Ленин провозгласил сущностью НЭПа укрепление союза рабочего класса с крестьянством на экономической основе, установление связи социалистической промышленности с мелкотоварным крестьянским хозяйством через широкое использование товарно-денежных отношений и вовлечение крестьян в социалистическое строительство^[230]. Введение НЭПа вызвало очередное изменение социального образа жизни. Наиболее колоритными фигурами того времени были представители новой буржуазии – «нэпманы». В каком-то смысле эти люди определяли лицо эпохи, но они находились за пределами советского общества – не могли стать членами профсоюза, учиться в университете или претендовать на партийный билет. Численность рабочих увеличилась, а их материальное положение улучшилось. Повысилась заработная плата, вплотную приблизившись к довоенному уровню. Однако рост уровня жизни тормозили высокие цены, нехватка жилья и нарастающая безработица. Уравнительный передел земли, а также политика сдерживания при помощи налогообложения роста зажиточных хозяйств привели к «осереднячиванию» деревни. Крестьяне выражали недовольство существовавшими в «государстве диктатуры пролетариата» политическими ограничениями для жителей деревни. Еще одним социальным итогом НЭПа стало увеличение чиновничье-бюрократического аппарата. В 1917 году в учреждениях работало около 1 млн чиновников, в 1921 году – уже 2,5 млн. Большевики не слишком ценили этих людей, считая, что они работают на советскую власть ради привилегий, прежде всего ради продовольственного пайка^[231].

Классовый дискурс насквозь пронизывал повседневность советских университетов этого времени. Через него смотрели на мир партячейки, административные органы, социологи, психологи и, конечно же, сами студенты. Класс представлял собой сложную систему значений, требующую бережного обращения. Статистики собирали сведения о классовом составе всех образовательных учреждений, а также функционировавших в них ячеек РКП(б). Классовая принадлежность была главным аргументом при решении многих практических вопросов: поступление в вузы, распределение пайков и, что особенно важно в нашем контексте, прием в партию^[232].

Хотя можно было оспаривать то или иное применение классового маркера, классовый язык как таковой находился вне критики. В архивах сохранились лишь редкие исключения, например ремарка Баско, учительницы Тяжинской железнодорожной школы, которая не могла уяснить: «Советская страна пролетарская, ученики все в ней пролетарии, учителя пролетарии, доколь же мы будем это твердить, бедняк, батрак, середняк, кулак?!» Партия охарактеризовала заявление Баско как «вывих»^[233]. Не посчастливилось и Якову Водопьянову, не допущенному в 1927 году в Сибирский технологический институт. «[Неправильно дискриминировать меня] только за то, что я ребенком… жил на иждивении человека, служившего при царизме станционным жандармом, – возмущался Водопьянов. – Ссылаться на качества родителей я считаю криком: „наши предки Рим спасли“, и вообще говоря, за отца конокрада сына бьет только самосуд темной деревни»^[234].

Исключенная из Томского государственного университета как «социально чуждый элемент» Чистосердова А. С. тоже не могла понять «истинного значения» классового принципа: «Если происхождение наше кладет на нас печать отчужденности или родственности, то ведь много можно указать примеров, когда происхождение не мешало быть студентом, и даже стоять у власти. Да виновны ли мы в том, кто наши родители? Каждый ответственный за свои дела, за свои ошибки. А положение женщины еще неопределенней. Она все еще не имеет своих прав. Сначала она носит фамилию отца, от него получает поддержку моральную и материальную. Выходя замуж, переменяет фамилию и получает все от мужа. Не меняется ли с этим и социальное положение, и все права? Умирает муж (муж Чистосердовой был врачом, который заразился от пациента и умер. – И. Х.), тут она получает полную независимость, самостоятельность, и вместе с тем полную отчужденность от родных. Тут уже никто не считает обязанным помочь ей… от отца она, как говорит мудрая поговорка, „отрезанный ломоть“». Чистосердова не считала «себя чуждой труду» и уверяла, что «поступила в университет с единственной целью быть полезной народу»^[235].

С марксистской точки зрения капиталистический тип хозяйства разделил общество на буржуазию и пролетариев. Предполагалось, что, когда сотрутся границы между умственной и физической работой (интеллигенция и рабочий класс), а также между аграрным и индустриальным трудом (крестьяне и рабочие), промежуточные классы исчезнут. Но пока НЭП поощрял классовое разнообразие, сохраняя широкий спектр социальных групп и прослоек, которые обобщенно назывались мелкой буржуазией. Именно в присутствии на исторической сцене «промежуточных классов» – в основном крестьянства и интеллигенции – большевики видели причины отсталости национальной экономики. Однако эти социальные группы необязательно были антагонистичны рабочему классу, они вполне могли оказаться союзниками в деле освобождения труда. Ленин неоднократно повторял в 1921–1922 годах, что их сотрудничество необходимо для построения бесклассового общества.

Двойственность в отношении союзников рабочего класса легко заметить, глядя на постоянно менявшиеся правила приема новых членов в партию. В одни периоды прием ограничивался только индустриальными рабочими, в другие – разрешался набор крестьян-«неэксплуататоров» и «трудящейся интеллигенции», иногда, правда совсем редко, он даже приветствовался. Ни один студент не представал перед приемной комиссией без классового ярлыка. Этот вопрос в анкете был в числе первых. Заявления, автобиография, рекомендательные письма, все материалы дела – везде он, так или иначе, фигурировал. Представитель пролетариата обычно писал, что хочет присоединиться к партии, выражающей интересы его класса. Крестьянин или интеллигент, как правило, утверждали, что желают помочь рабочему в борьбе за освобождение. Отпрыски «лишенцев» не могли претендовать на членство в партии, не доказав, что они полностью порвали связь с классово чуждыми родителями.

Таблица 1. Социальный состав зачисленных в ПГУ, 1921–1926 годы

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 90. Л. 2–7; Д. 120. Л. 44; История Ленинградского университета. 1819–1969. Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1969. С. 254. Прочерки означают отсутствие категории в данном источнике.

Партия рассматривала себя как однородное тело, а не гетерогенное множество людей с разными классовыми корнями. Большевистское руководство наставляло собравшихся на IX партийной конференции в 1920 году, что различать членов партии можно разве что по «степени их сознательности, преданности, выдержанности, политической зрелости». Отметались все попытки «проводить различие между членами партии по какому-либо другому признаку: верхи и низы, интеллигенты и рабочие»^[236]. На X партийном съезде повторяли: «Раз мы приняли человека в партию – какого бы он класса ни был – он такой же член партии как все остальные»^[237]. И все-таки РКП не превращалась в плавильный котел, которым стремилась стать. Отрицая разделение партийцев на выходцев из рабочего класса и других социальных слоев, делегаты XII партийной конференции (август 1922 года) все еще волновались по поводу пестроты состава партии, столь опасного во время НЭПа^[238].

Советские социологи определяли класс как «совокупность» людей с одинаковым отношением к средствам производства^[239]. Но как определить классовую идентичность конкретного, отдельно взятого человека? В 1921 году ректор ПГУ в письме просил уполномоченного по делам петроградских вузов И. Невского дать указания местным комиссиям, как проводить в жизнь классовый отбор, «какими реальными данными руководствоваться, оценивая классовую физиономию кандидата»^[240]. По партийной статистике начала 1920‐х, очевидны огромные трудности с классификацией социальной сущности студентов. Сборная солянка из сословных и профессиональных категорий превращалась в упорядоченный строй очень медленно. Протоколы приемной комиссии Томского государственного университета в 1921 году учитывали «сословие» («мещане», «крестьяне», «казаки», «почетные граждане», «разночинцы») и «род занятий» («учащиеся», «канцелярская работа», «физическая работа», «техническая работа», «педагогическая работа», «смешанная»)^[241]. В Петроградском государственном университете неразберихи было еще больше.

Данные, собранные в таблицу 1, отражают историческое воображение авторов, которые хотели показать, как постепенно приходит понимание новых социальных норм и категорий. Так, те, кто в 1922–1923 годах описывались как «купцы», в 1924 году уже переосмысливались как «лица, живущие нетрудовыми доходами» – статистики осознали, что никаких купцов в советской России быть не должно. Пример с духовенством был еще более ярок: в 1924 году «лиц духовного звания» просто не могло быть, поэтому они не учитывались в принципе (то же с «дворянами» и «почетными гражданами»). Категория «чиновники» тоже переосмысливалась. К 1923 году составители университетской переписи настаивали, что никаких других чиновников, кроме «советских служащих», быть не может. В то же время НЭП заставил признать существование «купцов», но власть требовала выявить отношение к ним как «живущим нетрудовыми доходами», подчеркивая, что они – социальная аномалия.

Таблица 2. Социальный состав зачисленных в ПГУ, 1922/23 учебный год (три системы классификации)

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 90. Л. 2–7; ЦГА СПб. Ф. 2556. Оп. 1. Д. 276. Л. 160; Петроградская правда. 1922. 24 декабря. Есть несколько возможных объяснений количественных нестыковок: а) в некоторых случаях включались студенты-выпускники, в других их не считали; б) некоторые источники относятся ко всем зарегистрированным студентам, другие – только к посещающим занятия; в) в некоторых случаях учитывались и посетители рабфаков.

Наличие трех различных описаний студентов Петроградского университета в 1922/23 учебном году указывает на классификационный разброд (таблица 2).

Эта таблица говорит нам не об объективных реалиях, характерных для Петроградского государственного университета, а об оптике тех, кто пытался вписаться в зыбкие статистические рамки. Непонятно было не только кого и в какую именно графу вписывать, но и по какому принципу вообще создавать эти графы, какие классификационные схемы использовать. Важна ли была в первую очередь сословная принадлежность? Может, важнее было учитывать уровень доходов? Или профессию? Отношение студентов к средствам производства также нельзя было различить с первого взгляда.

Социальная статистика не подлежит очевидному прочтению. Дело не столько в том, что данные фальсифицировались, – проблема состоит скорее в преобладании количественного аспекта над качественным. Фиксация на количественных показателях отвлекает нас от тех категорий, которые структурировали саму информацию. Беспокоясь по поводу достоверности приведенных цифр, мы теряем из виду принцип, по которому они собирались. Так как нас интересует не уровень пролетаризации партии, а логика, за ней стоящая, статистические таблицы 1920‐х годов надо рассматривать как своеобразный текст, подлежащий дешифровке^[242]. Сконструированный характер классовой «физиономии» студенчества наводит на мысль, что статистика являлась одним из инструментов создания нового мира. Вместо того чтобы забрасывать сети и обнаруживать в них пролетариев, статистические бюро превращали в них студентов с самым разным сословным или профессиональным прошлым.

Вышеприведенная таблица показывает, что партбюро ячейки РКП(б) активно размышляло, кого причислять к категории «мещане», которая с марксисткой точки зрения была особенно обтекаемой, учитывая, что «мещанство» читалось как в социологическом, так и в этическом регистре. Появление категорий «низшие советские служащие» и «ремесленники» стало результатом этой рефлексии – тут выделялись отчасти революционизированные или пролетаризированные части мещанства. Стоит обратить внимание и на то, что статистики Наркомпроса не были новаторами своего дела – они предпочитали опираться на старые и хорошо знакомые сословные категории. При этом статистик Наркомпроса проводил границу между работающими и их детьми, как бы говоря, что о многих студентах пока приходится судить лишь по их родителям. (Социальное положение определялось по родителям лишь в том случае, если студент на момент поступления в вуз не вел самостоятельной жизни^[243].)

М. Б. Рабинович, тогда студент Петроградского университета, позднее вспоминал, что 1923/24 учебный год был переломный: «Если до весны этого года еще часто встречались студенты старого типа… то потом все стало меняться. <…> Все чаще появлялись студенты нового облика, и внешнего и внутреннего». Рабинович считает общую «студенческую чистку» 1924 года, «избавившую» университет от «чуждого» элемента, рубежной. «Те, кого комиссия признала „чуждым“, т. е. дети купцов, дворян, царских чиновников, офицеров и т. д., – безжалостно исключались из университета. Спокойно стояли у дверей комнаты, в которой заседала комиссия, только те, у кого в анкете было написано: рабочий, крестьянин-бедняк, батрак»^[244]. Университет покинули преимущественно отпрыски «лиц интеллигентских профессий» и «лиц религиозного культа», а также дети «кустарей» и «лиц нетрудовых доходов». Список отчетливо указывает на перевод сословных категорий в классовые – ярлык, причислявший к старорежимным сословиям, превращался в волчий билет^[245]. Методы категоризации студентов были, однако, достаточно подвижны: рабочие превращались в «детей белых офицеров» или «царских чиновников», если они были политически неблагонадежные, а отличившиеся большевики оставались в студенческих рядах даже при наличии информации о том, что их родители использовали наемный труд. Статистика по чистке не передавала объективную социологическую реальность, а прочтение классового профиля постфактум являлось результатом борьбы за метод описания.