Игал Халфин
Автобиография большевизма: между спасением и падением
Не замедлили последовать вопросы: «Вспоминает ли тов. Раздобреев, что он член РКП большевиков, когда берет усиленный паек, картофель и как смотрит на голодающих?» «Почему урожай так велик? Очевидно, посеяно гораздо больше…» Ни один человек «не имеет возможности засеять и снять собственным трудом». Ректор раздавал картошку приближенным «в то время как на Поволжье, от голоду умирают». «200 пуд картофеля для Раздобреева – жирно! В этом лучше нуждаются рабочие». Недоброжелатели много говорили не только о хамстве Раздобреева, поощряемом новой экономической политикой, но и о его высокомерии. Ректор, подчеркивали они, бравировал своим классовым превосходством, дозволял называть себя барином, а жену барыней. Получив с фермы деревни Вонлярово продукты, прислуга выбросила мясо, говоря, что «его не станут есть собаки, а не то что семья Раздобреева». Чего же удивляться, что «произошло возмущение рабочих»?
Последнее обвинение задело Раздобреева за живое, и он попытался возразить, но ответ звучал не менее возмутительно, чем озвученное донесение. «Людоедская суть» ректора для слушателей проступила с новой силой: «Рабочие вообще недружелюбно относятся к коммунистам и к администрации. Если рабочие дали плохого мяса, то прислуга, вероятно, сказала, что его съедят собаки – я здесь не причем, говорить так ее не учил». Фраза «рабочие дали плохого мяса» звучала не просто оскорбительно для класса – гегемона революции, но имела зловещие коннотации. Она могла быть понята так, как будто Раздобреев не просто ест мясо, краденное у рабочих, забирает данное ему и разбазаривает его (в том, что он вор, «чистильщики» не сомневались), но буквально ест их мясо, пожирает одного за другим, да еще и жалуется, что в этот раз плоть пролетариата была недостаточно хороша для гурмана-необуржуя, что даже барская собака настолько привередлива, что не стала ее есть. Более того, ректор-буржуй решил свалить свои грехи на ни в чем не повинную прислугу, настраивая рабочих против рабочих. Раздобреев продолжил обелять себя с помощью своей старой няни: «Удовольствием для себя не считаю, чтобы меня называли барином. Это мне не свойственно. Старая няня, петербургская прислуга, называет меня барином, ее не отучишь, преступления здесь нет». Но преступление, по мнению обвинителей, состояло не в том, что няня называла его барином, а в том, что он позволил ей себя так называть. «Спецу» нравилось видеть, как рабочий класс ему прислуживает и лебезит перед ним.
На обвинения в привилегированном положении Раздобреев ответил, как и ранее, формальной отговоркой, повторяя положения советской власти относительно «спецов», что «в интересах дела нужно обеспечить всех сотрудников, но пока это невозможно, так что приходится обеспечить более ответственных работников»: «Согласно постановлению, имею право получать паек. <…> На довольствии состою с семьей, потому что разрешено правлением института». Все разрешения и юридические постановления снова прикрывали Раздобреева от шторма классовой ненависти, бушевавшего вокруг него.
Ответчик отвергал и остальные обвинения пункт за пунктом, называя номера протоколов, упоминая разрешения, удостоверения, справки, вспоминая о собственных правах и, конечно, о «пользе службы» советской власти, которая для него была всегда в приоритете:
Живу в казенном помещении. Протокол номер 51 от 5‐го февраля подтверждает, что помещение казенное, где размещается несколько лиц Института и моя лаборатория. Помещение не мое, дрова взяты правильно, ибо они взяты не для меня, а для казенного помещения. Существует постановление Правления, ввиду мизерности моего жалования, выдавать мне дрова и вообще обеспечивать всех сотрудников. <…>
Имею право получать молоко. <…> Молоко после отела не годится для питья, хорошего молока для теленка нужно ведро. Давали мне полторы кружки молока, чем поить теленка я не мог. Корова стелилась, и молоко не годилось для питья.
Относительно обслуживания мастерскими ответственных работников СПИ, то мне не было известно также о приготовлении кровати, дал разрешение очевидно Равинский. Нужно иначе ставить вопрос. Я недостаточно слежу за работой мастерских Института.
Автомобилем, как собственностью не пользовался, да и если бы так, я не считаю преступлением, ибо это все для пользы службы. Если я ездил с женой, то не все ли равно, одному ехать или вдвоем.
Несмотря на обеспеченность защиты доказательной базой, отвечая на обвинения, Раздобреев все же иногда проговаривался, и за нейтральным тоном ректора сквозила неприязнь к распоясавшейся черни. В частности, «спец» давал такое объяснение появлению ограды вокруг фруктового сада на ферме: «Огораживал я это не свой дом, без ограды плохо, т. к. около дачи много кустов, например, жасмина, сирени и других, и везде ходит скот, который портит деревья. Кроме того, огорожен для сохранения растений – фруктовый сад. Этим пресечено хищение фруктов и овощей». Не тот же ли скот, разгуливавший около дачи и портивший деревья, по мнению Раздобреева, воровал фрукты и овощи с фермы? Не от него ли он попытался защитить оградой неприкосновенность того, что, по мнению некоторых, уже считал своей вотчиной? Могло показаться, что он хотел во что бы то ни стало сохранить все плоды коллективного труда для себя самого. Но Раздобреев не останавливался, пытаясь дать отпор обнаглевшим выскочкам-студентам и институтским работникам, продолжая по списку:
Дамская купальня. Есть удостоверение на то, что купальня для женщин, ее я не любил и редко пользовался. Она использовалась студентами, красноармейцами и женщинами фермы [в деревне] Вонлярово.
Относительно аванса в 190.000.000 рублей, пожалуй, не верно. Справка: У нас миллионный оборот, но у меня был миллион с лишним аванса, для приезда в Москву. Каждая поездка моя в Москву обходится около 300 000 рублей, а таких поездок было пять. Мною подано в Правление ходатайство об удовлетворении проездными. <…> При поездках в Москву сестра случайно ездила. В этот раз она была командирована в Московское Высшее Техническое Училище. Агафонов ездил как [мой] секретарь. Жена, как лаборантка, ей был предоставлен отпуск, и она использовала его.
Вопрос о краже спирта меня просто оскорбляет. Если это так, то мне здесь не быть, а в Особом отделе или еще где-нибудь. Это дело уголовное. Это лишь слухи. <…> Спирт получить очень трудно. Ведется учетный лист, он находится в фотографической лаборатории, который можно в любой момент проверить, и учесть. Реактивный вообще мало расходуется, имеются книги, в коих списывается приход и расход в определенные сроки, все оформляется, о продаже и речи быть не может, может быть тащат из лаборатории, тогда я не причем.
Об овсе и сене я ничего не знаю. Просил фуража для коровы, мне отказали, лошадь имелась одна и была казенная, а овес для нее отпускался.
Не может быть, чтобы я грубо обращался со студентами. Когда у меня была открыта дверь кабинета, шел товарищ, курил и плевал; я просил не плевать, он грубо мне ответил, за это я сделал ему выговор.
То, что на ферме гнил скошенный овес, мне нельзя поставить в вину, потому, что я занимался своим делом.
На особенно спорный вопрос, кто обрабатывал земли, Раздобреев ответил, что «у него работало 6 красноармейцев, 2 у Равинского». Землю имения Сторожище «обрабатывал сам со своей женой и няней». А с картофелем вышло «недоразумение»: «Не могу существовать пайком, поэтому имею свое хозяйство. Каждый рабочий должен себя обеспечить. Картофеля собрал 200 пудов, со своего огорода. Но что я использовал пустующую землю, в этом преступления никакого нет. В имении Дубровке и Сторожище мне также отведены были огороды. <…> Урожай сам 18 действительно вышел. В среднем в Вонлярове урожай сам – 8, а на моей земле – 18. Посеял 13 пудов, преступление ли, что земля родила столько? Отдам или нет часть картошки? Вы не знаете!»
Объяснения, данные Раздобреевым, могли показаться скандальными и лишь подтверждающими поступившие донесения. Не только цифра в 200 пудов казалась неприлично большой для одного хозяйства, но и указание на то, что каждый сам должен прокормить себя собственными усилиями, звучало, во-первых, вопиюще индивидуалистски, показывало, что ему наплевать на благополучие товарищей, а во-вторых, выдавало самодовольство ректора, похваляющегося своим урожаем. Финал же речи, предполагающий, что Раздобреев еще подумает, делиться ли с нуждающимися или нет, и вовсе переходил все дозволенные пределы коммунистической этики.
Насчет поездок за казенный счет ответчик рассказал следующее: «Автомобиль в Вонлярово ходит только раз в сутки туда и обратно. Грузовиками в течение лета не распоряжался. Ровинскому дров отвезено куб, Китаеву тоже. Откуда они достали дрова, не знаю. Семья моя не из двух душ, а из семи, которую необходимо прокормить. <…> О Поволжье вспоминал, когда рыл картофель». Трогательные воспоминания «спеца» об умирающих от голода крестьянах, нахлынувшие на него при сборе изобильного урожая, о котором он на момент чистки продолжал размышлять, не оставить ли его весь себе, вряд ли вызвали дополнительные симпатии публики и не могли поколебать уверенность «чистильщиков» в справедливости выдвинутых обвинений.
Григорьев продолжал гнуть свою классовую линию, в то же время сознавая, что с формальной стороны к Раздобрееву было не подкопаться. Оставалось взывать к классовому чутью присутствовавших. Обвинитель надеялся раскрыть глаза публике, убедив ее не верить приведенным доказательствам, показать, что они не более чем следствие образованности изворотливого «спеца». Добиться этого Григорьев попытался, противопоставив буржуазным ухищрениям Раздобреева его собственное, пролетарское мастерство владения большевистским языком, надеясь переиграть ректора на его поле. Неожиданная игра слов, использованная им, безусловно, заслуживает внимания, поскольку демонстрирует способность оратора придать привычным выражениям новые смыслы. Выступающий остановился на «бесценности» и незаменимости Раздобреева как ответработника, которую «спец» неоднократно упоминал, и заодно прошелся по указаниям ректора на то, что каждый обеспечивает себя сам: «Все приводимые для обвинения факты и его ответы ярко говорят, за то, что он спец, от мозга костей и, что он умеет красиво говорить, чем очень часто, а может быть и теперь, отыграется. Не буду отрицать, что он незаменим как спец, но как коммунист он бесценен (читай: ничего не стоит. – И. Х.), что бесценно, то мы должны выкинуть, в этом есть задача нашей партии, а поэтому я предлагаю исключить спеца из нашей партии, которая не есть убежище для спеца. Я не против обеспечения ответственных работников, но обеспечение не самообеспечение (читай: обеспечение в первую очередь самого себя, без заботы о коллективе. – И. Х.), что очень горько, так как некоторые ответственные и испытанные старые товарищи находятся в более худших материальных условиях».
Чем выше был накал страстей, тем язвительней становились полемические приемы. Едва ли можно допустить, чтобы в таких сварах проявлялась вся сложность классового анализа, но вопрос о пайках сразу затрагивал принадлежность Раздобреева к интеллигенции. Захаров «добивал» ректора по-своему. Помимо попыток в духе Григорьева пробудить классовый инстинкт собравшихся и указать, что ловкость, с которой Раздобреев увертывается от обвинений, только доказывает их верность, Захаров указал на отсутствие пролетарского инстинкта у самого ректора. Более того, классовая чуждость Раздобреева была лишь одним из компонентов обвинительной речи. Другим было «мещанство» ректора – термин, указывающий на этический регистр и противопоставляемый оратором универсалистскому гуманизму коммунистического мировоззрения. Настоящий партиец трудился на благо всего общества, а не только ради упрочения собственного благополучия. Более того, то, что Раздобреев не рассматривал представленные обвинения по существу, а пытался лишь ловко от них защититься, также вскрывало его чуждую сущность. Пытаясь отгородиться от коллектива забором из бумажек и постановлений на съезде, не соглашаясь признать хоть какие-то ошибки, он лишь подтверждал, что в партии он чужой:
Как коммунист, Раздобреев теоретически соглашается с РКП, но практически он далек от партии. Здорового пролетарского коммунистического инстинкта он не имеет, потому что воспитывался и сейчас живет чуждый пролетариату и нашей партии. Вообще, как революционер, он ни в чем себя не проявил и преданность революции и партии ничем не доказал. <…> Перед нами ярко вырисовалась юркая мещанская личность Раздобреева. Он ловко использовал свое служебное положение в личных интересах. Пользуется для личной цели штатом института. Все предъявленные ему обвинения тов. Раздобреев, с ловкостью спеца, сводит к нулю, и не считает [постыдным] для коммуниста пользоваться наемным трудом. Партийная этика в личной жизни Раздобреева совершенно отсутствует. Со стороны личной жизни Раздобреев достаточно характеризован как мещанин, это говорит за то, что он чужд нашей партии.
Теперь необходимо обратить внимание, что из себя он представляет как общественный и партийный работник и как коммунист. <…> Будучи назначен руководителем ячейки, тов. Раздобреев ничего не сделал в смысле работы с ней, а наоборот был оторван от партийной массы, с которой ничего не имел общего. Партийные обязанности выполнял он скверно, в отряде не состоял, субботников не посещал, и на все имеет бумажки. Как за Ректором и Военкомом Института, за ним скрывается шайка контрреволюционеров, творящая всевозможные безобразия. Во многих из предъявленных ему обвинений и будучи виноват, он блестяще сумел отпарировать их, что доказывает его нестойкость как коммуниста. По-моему, если он честный коммунист, то должен был сознать свою вину с открытой душой, заявить об этом, за что партия простила бы ему все его ошибки.
Понимая, что поле боя отдавать на откуп обвинителям более невозможно, доброжелатели осажденного ректора наконец озвучили свои оценки. Один из первых, давший отпор обвинениям, еще не будучи уверенным, имеет ли защита какие-то шансы на успех, тов. Иоффе решил для начала козырнуть партийным стажем: «Я являюсь, до некоторой степени, старым членом партии» – участником революции 1905 года. Только после напоминания, что он многое повидал, Иоффе развернул свой аргумент: «Тов. Раздобреев есть хороший спец и вполне разделяет программу РКП. <…> Не ставьте на одну плоскость работу спеца и работу рабочего. <…> Выдвинутые факты против Раздобреева мизерны и даже безосновательны. Был ли замешан тов. Раздобреев в какой-либо саботирующей кучке инженеров? Он есть честный работник. Он был и администратор, и Военком, и руководитель, и посему предлагаю утвердить членом РКП». В протоколе слова Иоффе обозначены как «пространная речь», что многое говорит о симпатиях секретаря собрания, записывавшего обсуждение. В материалах чистки обвинения были приведены подробнейшим образом, по пунктам, в то время как от речи защитника сохранилось, несмотря на заслуги оратора перед революцией, лишь краткое резюме и упоминание о ее «пространности».
«Наши ответственные работники не живут, и не могут жить на таком же, как мы пайке, – согласился товарищ с пролетарской фамилией Слесарь. – Воздается каждому по потребностям, и каждому по способностям». В исполнении Слесаря лозунг «от каждого по способностям – каждому по потребностям», описывающий состояние социалистического общества на вершине его развития – коммунизме, парадоксальным образом перетолковывался как соответствующий реалиям НЭПа: выдающиеся способности работника выражались в его особых потребностях, и в пусть переходном, но социалистическом обществе они должны были полностью удовлетворяться. Подобная неортодоксальная интерпретация марксистской формулы в целях защиты Раздобреева еще раз свидетельствует об открытости языка большевизма для новых ситуативных прочтений, явно идущих вразрез с оригинальным смыслом высказывания, но при этом сообщающих участнику обсуждения авторитет знатока канона.
Слесарь верил, что сближению Раздобреева с массами мешало разделение труда, которое на этапе НЭПа имело объективный характер. Подзащитный ничего не мог поделать с собственным положением в системе, но свою социальную функцию выполнял: «С массами он не сталкивается потому, что он является кабинетным работником, мелкие грешки тов. Раздобреева не служат основанием исключения его из партии».
Джусь не был столь уверен в невиновности ректора. Дело было не в незаменимости Раздобреева для дела, а в его непомерной решимости выгородить себя во что бы то ни стало, в нежелании прислушаться к мнению партии: «Зная Раздобреева как человека дела, хорошего спеца, я глубоко уважаю его. С 1918 года, он много делал для Института. <…> Но когда… на совещании активных коммунистов… предложено ему очиститься и исправиться, на что он с возмущением отвечал – прав во всем. За дело его ценю, но как коммунист говорю, что он другого лагеря, и других убеждений и не годится быть коммунистом. Сам он происходит из буржуазной семьи, он не общественник. Действительно, он не может быть в партии – в партии рабочих и крестьян».
Но Слесарь стоял на своем, не обращая внимания на возражения Джуся и парируя выпады Захарова по поводу нежелания ректора трудиться на благо комячейки: «Тов. Раздобреев не меньше делал каждого из рядовых членов нашей ячейки. Незаметность его в работе ячейки не служит основанием для удаления из партии. <…> [Ничего] антибольшевистского у него нет». Слесарь предложил оставить Раздобреева в партии кандидатом «или дать ему другое наказание». Захаров же прислушался к возражениям Слесаря, и его сердце смягчилось. Он добавил, что «Раздобреев плохой коммунист, но дельный и хороший спец, а потому… совершенно его выбрасывать из партии нет необходимости, а только исключить на месяц с правом вступить опять в партию и с прохождением кандидатского стажа».
Тут вмешался уполномоченный Смоленской городской проверочной комиссии Носырев с поправкой: «В кандидаты переводят лиц, делавших преступления по недоразумению, которые могут исправиться. Сюда не подходит ректор Института – ибо кандидатский стаж не штрафной батальон». Уполномоченный указал: «Коммунисты везде должны являться примером для всех подчиненных. Поступки Раздобреева допустимы ему как спецу, но проступки в высшей степени не желательны как члену РКП и Военкому института. Почему никто не указал по его партийной работе, и [не дал] характеристику как коммуниста? Что он сделал в области политической работы Института?» Уполномоченный воспринял всерьез все жалобы на ректора, и поскольку с его мнением считалась губернская комиссия, у недоброжелателей ректора-спеца были все основания надеяться, что классовое чутье на этом собрании все-таки восторжествует над юридическими формальностями. Пока не было ни одного свидетельства в пользу заслуг Раздобреева на партийном поприще, а не в качестве ректора, чаша весов на чистке могла склониться не в его пользу.
Настоящий перелом собрания произошел, когда за вопросом, заданным Носыревым в ответ на прозвучавшие обвинения, последовало заготовленное заранее «резюме» председателя комячейки [и председателя собрания] Королева: «Прежде всего, я должен дать собранию характеристику тов. Раздобреева, как члена ячейки: если бы все члены ячейки были бы так дисциплинированы как тов. Раздобреев, то было бы очень хорошо. Он аккуратно посещал все собрания, заседания ячейки, если находился в Смоленске, всегда исполнял задания Бюро… Теперь резюмирую сказанное на этом собрании: все единогласно, в том числе и уполномоченный, тов. Носырев, говорят, что предъявленные Раздобрееву обвинения пустяки. Обвиняют его в том, что у него, как кажется некоторым, не коммунистическая душа. То, что „кажется“ некоторым, не является авторитетным для нас. Так будьте последовательны и точны до конца. Если обвинения пустяки, то за пустяки к высшей мере наказания, к политическому расстрелу, тов. Раздобреева присуждать нельзя, а принимать во внимание его дисциплинированность… его громадные заслуги перед Республикой по организации и руководству нашего Института. Считаю, что он уже достаточно наказан данным собранием, что перед всем собранием в сто человек, он должен был отчитываться в том, в чем мало был виновен. <…> Обвинения являются слухами. Говорить об удалении Раздобреева из партии, думаю, очень опрометчиво, он не заслуживает этого».
Королев признавал, что новая экономическая политика породила у некоторых членов старой интеллигенции надежду на то, что советская власть превратится в буржуазную. Если часть интеллигенции придерживалась буржуазных, реставраторских взглядов, то значительная ее часть, в том числе Раздобреев, понимала НЭП как объективную необходимость стать ближе к советской власти. Ответчику необходимо было время и какие-то промежуточные ступени для приобщения к идеям социализма.
Председатель огласил предложение Слесаря «о прекращении прений по кандидатуре тов. Раздобреева». На последующем голосовании за оставление его в партии проголосовало 33 человека, против – 9, воздержалось – 3.
Примерно каждый четвертый коммунист в ячейке Смоленского института считался интеллигентом – представителем группы, которая была под прицелом в первую очередь. Причем «интеллигенцией» считались очень разные лица – от высокопоставленного ректора через мелких буржуа среднего пошиба с неподходящей классовой психологией до сорвиголов-леваков. В ряды интеллигенции можно было угодить в силу социального происхождения или черт характера.
«Меня крайне удивляет безалаберность состояния вашего билета», – заметил уполномоченный Могилевкину Давиду Моисеевичу. И добавил с издевкой: «Тем более что вы „человек интеллигентный“. Нет отметок о переездах и командировках, шесть месяцев не платит членских взносов, что противоречит нашему уставу». Могилевкин извинялся, что много ездил как сотрудник редакции «Рабочий путь», но его разоблачили как буржуя: «Вы говорили, что у вас были скудные средства, но не имели ли вы прислугу?» – «Мать имела, а я не имел».
Товарищи не любили Могилевкина за склонность к асоциальности, отчуждению от переживаний, связанных с физическим трудом, обидчивостью и крайне уязвимым чувством собственного достоинства. Григорьев указал: «Могилевкин – второй тип Раздобреева, умеющий хорошо говорить. У него строго интеллигентские привычки, целует дамские ручки». Физиономисты выискивали жесты, гримасы, выдающие слабость характера интеллигента[372].
Русская интеллигенция, писал Троцкий, приучена к самонаблюдению, что «изощряло интуицию… чуткость, женственные черты психики, но в корне подрезывало физическую силу мысли». «Рыхлая, тестовидная, бесформенная» повседневность не давала «за что зацепиться»[373]. «Прислужливые отпрыски интеллигенции типа Могилевкина когда-то умели гипнотизировать рабочих, заставлять их действовать против собственных интересов, во имя отвлеченных, культурнических идеалов, но этому настал конец».
«Из всей автобиографии видно, что он [Могилевкин] много говорил о том, что нас мало интересовало, а про главное он умолчал», – заявил Малашников.
– Вы говорили что отец ваш был земледелец, но царское правительство воспрещало евреям заниматься земледелием, и, кроме того, кажется, родственники ваши имели магазин.
– Отец имел две десятины земли, что он обрабатывал собственным трудом и служил у своего брата приказчиком. Я забыл, что у матери был магазин, а потому не указал – профессия матери меня не интересовала.
В автобиографии Могилевкин упомянул, что «февральская революция явилась для него неожиданностью» и он не смог быстро сориентироваться. «Свержение Керенского считал преждевременным, не нужным». Такие оценки лишний раз доказывали, что Могилевкин – чужак, цепляющийся за отжившее прошлое и не желающий его от себя отпустить, вступив на путь строительства светлого будущего. «Однажды вы выступали в саду… на митинге, – заметили ему язвительно. – Почему это Вас солдаты хотели побить? В то время они были настроены, кажется, по-большевистски». Могилевкин отрицал, что поддерживал империалистическую бойню. «[Я] выступал, и речь моя сводилась к тому, чтобы бросить воевать». Этому уж точно никто не поверил, и его исключили из партии без больших сомнений.
В большевистских понятиях Раздобреев и Могилевкин представляли уточненную, старую интеллигенцию, с ее барством и отчужденностью от настоящей жизни. Но интеллигенция могла существовать в виде вожаков деклассированной толпы с ее наклонностью к стихийному бунту, нигилизму и революционному максимализму[374]. Совсем недавно Ленин писал о «детской болезни левизны в коммунизме», которая повторяет ошибки социал-демократов «только с другой стороны», называл врагом революционность, «которая смахивает на анархизм». Видя в ажиотаже партийной интеллигенции «своего рода наказание за оппортунистические грехи рабочего движения», он, однако, считал, что «ошибка левого доктринерства в коммунизме является, в настоящий момент, в тысячу раз менее опасной и менее значительной, чем ошибка правого доктринерства», может и должна быть «легко излечена»[375].
Таков был случай Никифорова Ивана Ивановича, антипода Раздобреева и Могилевкина и тем не менее тоже интеллигента, как указано в анкете Смоленской институтской ячейки. Вторя диагнозу Ленина, некоторые сочувствовали Никифорову: «Единственное, что имеется у т. Никифорова, это бунтарская жилка», – защищал ответчика Захаров. Джусь был знаком с Никифоровым полтора года: «Раньше был слишком анархичен, что проглядывает и сейчас, много бунтарского в нем духа, но этого нельзя поставить ему в вину. Тов. Раздобреев, определенный спец, и получил звание коммуниста. Он правее нас, то почему же, человеку по убеждению левее нас не предоставить место в нашей партии?»[376]
Другой институтский прямолинейный «левак» Поздняков Юлиан Андреевич был знаменит своей «ненавистью к евреям», которую он выдавал за революционность. При обсуждении его кандидатуры главный вопрос заключался в том, изжил ли Поздняков антисемитские убеждения своей молодости, или темное прошлое до сих пор держит его в своих цепких когтях. Джусь винил в этом «ненормальную обстановку, при которой воспитывался тов. Поздняков» – пресловутый шовинизм мещанской интеллигенции, – но считал его антисемитизм «давно изжитым»: «Этот признак прошлого тов. Подзнякова, не является упреком последнему, а всецело следствием той среды, в которой он когда-то вращался». Захаров признал несколько заслуг Подзнякова в деле защиты революции и особенно подчеркнул «честность» последнего. Секретарь партячейки Королев подтвердил слова предыдущих товарищей и дал справку, что со дня его знакомства с Подзняковым за последним никакого антисемитизма не замечено: «Пройдена, безусловно, школа антисемитизма, но теперь ставить в вину изжившему это давно товарищу было бы преступно»[377].
Вышерассмотренные обсуждения выявляют многие нюансы и оттенки в отношении к интеллигенции в большевистском дискурсе. Допуская в начале 1920‐х годов, что избранные члены этой группы честно влились в партию, большевики считали, что в целом интеллигенция является врагом пролетариата. Коммунисты из среды интеллигенции приносили с собой мелкобуржуазную экономику (чрезмерный энтузиазм в отношении НЭПа или, наоборот, его недооценку), мелкобуржуазную политику (правый меньшевизм или его не менее опасную противоположность – инфантильно-левацкий анархизм), мелкобуржуазное поведение («лукавство» и «самовлюбленность»). Вся суть интеллигентов заключалась в притворстве и неискренности. Их принимали за софистов, лакеев и умников, которые только и хотели, что превратить партийную политику в теорию и абстракцию, утопизм и «мудрствование».
В начале 1920‐х годов большевики всячески отодвигали интеллигенцию от власти и ущемляли ее в правах. Партия ставила целью очистить промышленность, систему управления и вузовскую систему от «буржуазных элементов». Многие из старых инженеров, управленцев и преподавателей были лишены работы, и им пришлось наниматься чернорабочими. Чистки и перерегистрации усугубили дискриминацию – в результате разных ограничений доля интеллигенции в партии упала на 3,6 % с 1921 по 1923 год[378]. Даже в своей природной, университетской среде интеллигенция почувствовала себя некомфортно. Прием интеллигенции в университетские партячейки строго ограничивался, не в последнюю очередь «из‐за сложности найти поручителей». Студенты из третьей классовой категории должны были заручиться рекомендациями пяти членов партии с пятилетним стажем[379]. Сибирская парторганизация предлагала кандидатам в партию «теоретический экзамен»: только тот интеллигент может войти в партию, который хорошо осознает задачи коммунизма[380]. Суханов из Томского технологического института посчитал себя в этом плане «неподготовленным»: «Для того чтобы вступать в партию в ВУЗе, нужно достаточно проявить себя»[381].
С сентября 1922‐го по февраль 1923 года только четыре заявления на прием в партию поступило в вузах Володарского района Петрограда (в сравнении с 88 заявками на заводах района). За тот же отрезок времени Василеостровский район наделил статусом кандидата в партию лишь трех интеллигентов (в сравнении с 76 рабочими и 33 крестьянами); скорее всего, те 82 заявки, которые вообще не рассматривались, принадлежали непролетариям[382]. В 1922 году партячейка Ленинградского института инженеров путей сообщения докладывала: «Заявлений о приеме не поступало, да и в учреждении нет подходящего желательного элемента. Большинство работников в учреждении интеллигенты»[383]. Даже когда наблюдалась «тяга в партию со стороны основников и рабфаковцев», райком был неумолим – «принять всех за интеллигентов, а потому при поступлении им всем требуется 5 рекомендаций. Так быть!» В институтском бюро намек поняли: «Доступ в партию не задерживать формально, [но] фактически принять все к недопущению не рабочего элемента… Строго следить за рекомендовавшими»[384].
Куток Р. не могла уяснить себе, почему ее обращение о приеме в партию рассматривается так долго, ведь социальное происхождение было подходящим. «Отец, рабочий, весовщик на нефтяном складе, мать домохозяйка. С 17 лет живу своим трудом, по найму; профессия „нешкольница“ с 1914 года», иными словами – профессиональная революционерка. Куток подала заявление еще весной 1923 года, но оно было рассмотрено только 3 марта 1924 года и отклонено «ввиду постановления XII съезда о неприеме интеллигенции». Дело в том, что Куток одно время в Двинске служила преподавательницей на «курсах для рабочих на еврейском языке»[385].