Игал Халфин
Автобиография большевизма: между спасением и падением

Характеристика партбюро ячейки ЛГУ на кандидата в РКП(б) с 1920 года Шульгина гласила: «Несмотря на 5-летнее пребывание в партии, не изжил в себе „интеллигентщины“, приобретенной по своему социальному происхождению. За время пребывания в коллективе РКП(б) и Комсомоле нашего университета проявил тенденцию карьеризма»^[386].

Студенты из интеллигенции прибывали в партию последними и выбывали первыми. Они были повсеместно под подозрением, и их прием всегда сопрягался с определенным риском. 1 марта 1925 года в партбюро коллектива Ленинградского сельскохозяйственного института поступило письмо за подписью восьми коммунистов: «По некоторым сведениям мы узнали, что в коллективе вашего института состоит кандидат РКП, окончивший Костромской рабфак в 1923 г. студент Чумаков Г. А. <…> Считаем своим партийным долгом и обязанностью сообщить в коллектив некоторые сведения о тов. Чумакове, которые, мы уверены, коллектив не знает и которые имеют важное значение. <…> Хотя происхождение из крестьян, но Чумаков по своему положению является чистейшим интеллигентом, окончившим учительскую семинарию. [Он проявил] бюрократическое и грубое отношение к рабочим, будучи ответственным работником профорганизации. <…> Отношение в 1918 г. всей семьи Чумаковых, в частности Григория, к советской власти и к работникам на местах было враждебным».

Затем следовал рассказ о том, как в Костроме затеяли процедуру исключения гнилого интеллигента Чумакова из комсомола. Перекрашивая себя в пролетарские цвета, «Чумаков старался вступить в РКП на рабфаке, мотивируя, что комсомол он перерос. Для этого он находил, помимо рабфака, рекомендателей с достаточным партстажем, даже старых партийных товарищей». Бюро ячейки рабфака отвергло его кандидатуру. «Тов. Чумаков на этом не останавливается, а продолжает действовать – он заручается хорошими отзывами… например от члена президиума правления союза совработников тов. Фролова, который между прочим в настоящее время исключен из РКП». Налицо была круговая порука среди «интеллигентщины», и не исключено, что «ее щупальца доходят и до Ленинграда». Бдительные коммунисты Костромы убедительно просили «при разборе вопроса о приеме его [Чумакова] в партию» принять во внимание их заявление. Также они просили «для более подробного освещения данных вопросов» пригласить их на собрание коллектива или партбюро института. «В крайнем случае просим известить нас о результате, – и тут звучит недвусмысленная угроза, – чтобы мы могли своевременно, если тов. Чумаков будет переведен в РКП, поднять этот вопрос в высших партийных органах»^[387].

Доля интеллигентской когорты среди студенчества непосредственно влияла на величину вузовской партячейки. В то время как большинство студентов Томского технологического института были пролетариями, среди студентов городского госуниверситета преобладала третья категория и работа ячейки буксовала^[388].

В 1923 году партячейка Томского государственного университета состояла поровну из пролетариев и интеллигенции (38:38)^[389]. Но и этот паритет не был бы достигнут без усилий университетской канцелярии. Статистики играли ключевую роль в определении классовых ярлыков студентов. Они добавляли «социальное происхождение» студента к его «главной профессии» и получали желаемое «социальное положение». Как эта алхимия работала, оставалось профессиональным секретом работников канцелярии. Иногда требовалась недюжинная изобретательность. Маркеры «крестьяне» и «рабочие» оставались в силе, даже когда студент занимался умственным трудом: «наследственный рабочий» Галичанин остался «рабочим», хотя зарабатывал на хлеб в канцелярии совхоза; дочь крестьянина Деревянина не стала «интеллигенткой», несмотря на работу учительницей начальной школы. Крестьяне по социальному происхождению Слезнев, Чернов и Золоторев числились пролетариями, несмотря на указание Томской парторганизации, что фельдшеры – служащие. Когда канцелярия партбюро все же записывала студента как интеллигента, это часто было меньшее из двух зол: Баскович и Хилетская были «дочерями мещан» и таким образом избежали категории социально чуждых. Были, конечно, случаи, когда ничего сделать было невозможно. Некоторые студенты стали «интеллигентами», несмотря на крестьянские корни: Зудилов – ввиду административной стези, которую он себе выбрал, а Толетухина и Клеткина – как школьные учительницы. Когда переход к умственному труду происходил до вступления в партию, депролетаризацию нельзя было игнорировать^[390].

По причине «засилья» интеллигенции Томский университет был на плохом счету в окружкоме, считавшем классово негодными старорежимную профессуру и гуманитарную учебную программу. Во время «ленинского призыва» партячейка соседнего технологического института активно росла за счет прибытия студентов-производственников и за счет приема – университет вынужден был отговаривать своих студентов от попыток поступления. Последующие послабления не изменили картину: между мартом и июнем 1925 года только семь студентов попросились в университете в партию, но приняли не всех^[391]. Существенный рост партячейки все-таки имел место зимой 1925/26 года, но к разочарованию партбюро это происходило в большой мере за счет интеллигенции.

Таблица 7. Социальное положение членов РКП в Томском государственным университете, 1925/26 учебный год

Источник: ЦДНИ ТО. Ф. 115. Оп. 2. Д. 3. Л. 6–16; Д. 4. Л. 41; Д. 7. Л. 55; Д. 8. Л. 26–35, 146.

Оправдываясь, секретариат ячейки утверждал, что классовые данные искажают картину, что процент интеллигенции в партячейке на самом деле ниже и каждый второй студент в этой категории – выходец из полупролетарской семьи. Местные органы статистики делали все возможное в 1926 году, чтобы улучшить социальный профиль студентов. Хотя в ячейке насчитывалось только 22 непролетария, в списке коммунистов было девять канцелярских работников, девять фельдшеров, три врача, семь школьных работников, а также агроном и партработник – каждый из них мог бы попасть в интеллигенты^[392].

Желая соответствовать партийным приоритетам, студенты умаляли свои образовательные заслуги. Останкин, студент Ленинградского сельскохозяйственного института, заявил в своей автобиографии: «Отец из крестьянской семьи… в молодости он был батраком». В восьмилетнем возрасте автор «был отдан» в начальную школу – но у него был сильный крестьянский иммунитет и он «не набрался интеллигентских штучек». Молодой Останкин хотел стать хлеборобом, как отец, но, увы, обстоятельства этого не позволили. Не входя в детали жизненного пути, автобиограф писал, что не мог пойти работать на фабрику, потому что их не было поблизости: «Был поставлен в такие условия: или остаться дома без дела, или же продолжать учебу. Механически перешел из низшей школы в высшее начальное училище»^[393].

Тяга к знаниям не должна быть эгоистичной. Ленинградского студента Колодина исключили из университета в 1923 году как «интеллигента-индивидуалиста». Протокол описывал его как «стремящегося только к своему образованию, ничем не зарекомендовавшегося в коллективе»^[394]. Тыдман В., родившийся в семье витебского железнодорожника, утверждал в автобиографии, которую он направил в ячейку Ленинградского института путей сообщения 22 апреля 1923 года, что учеба в реальном училище не только не сделала из него «бесхребетного интеллигента», но, наоборот, «выправила его молодые мозги», научила азам классового анализа. Учеба на экономическом отделении Московского коммерческого института, куда автобиограф поступил в 1912 году, и последующее «знакомство с соответствующей литературой и студентами-большевиками, проводившими ряд забастовок и демонстраций [весной 1916 года] против войны гарантировало от усвоения чисто буржуазной идеологии». После революции Тыдман работал в большевистских учреждениях, был комиссаром Красной армии. Описания революционной активности были необходимы, чтобы не прослыть старомодным интеллигентом и сохранить шанс на партийный билет^[395].

Преподаватель Ленинградского института инженеров путей сообщения Синюхаев Г. Т. (1875 года рождения) чувствовал, насколько шатко положение старой интеллигенции. Сын казачьего офицера («усыновленный» – смягчал автобиограф) и дочери бедного земледельца («замужем за кулаком» – тут уже некуда было деться), окончивший когда-то историко-филологический факультет Петербургского университета, Синюхаев подался в партию в ноябре 1924 года. «XIII съезд РКП(б) нравственно обязывает лучшую часть учительства СССР вступить в ряды РКП(б) для организованной борьбы за лучшее будущее трудящихся всего мира, – писал он в своем заявлении. – Так как студенческие организации неоднократно публично убеждали меня в том, что я действительно принадлежу к этой лучшей части учительства, то я открыто заявляю о своем желании вступить в ряды РКП(б)».

Отвод поступил молниеносно: «Считаю нужным сообщить, что преподаватель рабфака тов. Синюхаев в годы 1905–07 состоял членом монархической партии правого характера, являясь, если не ошибаюсь, уполномоченным по Василеостровской части. Занимаясь на рабфаке в группе, где преподавал тов. Синюхаев, он всегда производил на меня впечатление подделывающегося под дух времени»^[396].

Проблема с интеллигентами типа Тыдмана или Синюхаева с большевистской точки зрения заключалась в том, что они формировались в царской образовательной системе. Если Тыдман мог только надеяться на понимание со стороны властей, то студенты, получавшие образование уже при советской власти, открыто протестовали против дискриминации интеллигенции.

Обнаружив, что попал не в ту категорию, студент ЛГУ Трифонов Василь Матвеевич бушевал: «Желая вступить в ряды РКП(б), я неожиданно наткнулся на убийственную дилемму, именно, или вступить в РКП на правах интеллигента, или совсем не вступить. В корне не соглашаясь с первым пунктом, против второго протестуя, считаю нужным и обязательным высказать следующее: если партия рассматривает всю интеллигенцию через одну призму (в этом сомневаюсь), не делая подразделения на старую консерваторскую и новую трудовую, выдвинувшуюся во время существования и благодаря существованию советской власти, то считаю это в корне неправильным». Объясняя истоки своего недовольства, Трифонов возвращался к своей автобиографии: «Я крестьянин, пролетарий по происхождению, среднее и то неполное образование я получил в период 1922 г., одновременно служа в Красной армии и учась. <…> Я спрашиваю, товарищи, что общего между мной и каким-нибудь интеллигентом по роду, который получил образование в старое время и если бы не революция… мне университета было бы не видать как своих ушей. Одно это сравнение унижает мое духовное „я“, и если принять во внимание, что я вновь испеченным интеллигентом именно стал считаться с октября 1923 года, т. е. со дня приема в университет, куда я прибыл не от маменьки и от папеньки, а прямо от сохи, то это сравнение равносильно насмешке».

Бюро все же решило воздержаться от приема Трифонова «в виду скорого окончания университета и полной политической безграмотности»^[397].

Усольцева Е. из Сибирской партийной школы приняли в партию, но отнесли к «служащим». Он протестовал: «Просматривая список относящихся к этой категории товарищей по нашей ячейке, я нахожу, что подвести меня по аналогии с ними нельзя, во-первых, по положению, которое занимает тот или иной товарищ как служащий и по положению в производстве вообще. Если брать только количество лет службы вообще – а комиссия по определению исходила из этого принципа – то правда я должен быть отмечен как служащий. Исходя же из положения с крестьянским хозяйством, то я к категории служащих не должен отнестись. Я до настоящего времени имею собственное хозяйство. В работе своего хозяйства личным трудом постоянно не участвую только с 1923 года. До этого времени, начиная с 1920 года, я служил в своем селе конторщиком и делопроизводителем и в то же время принимал личное участие в своем сельском хозяйстве… особенно в сезонные периоды. Зарплата в то время была никакая, и [я] главным образом существовал на производстве своего крестьянского хозяйства. До 1920 года я был почти в положении батрака, ибо своего хозяйства не было, и жили в крестьянском хозяйстве дяди и вместе с матерью работали на него. <…> В партию меня ячейка в деревне принимала, как крестьянина. Райком тоже. <…> Определения меня как занимающего в общественном производстве роль интеллигентской прослойки при наличии связи с своим хозяйством было бы неверно». Резолюция на письме гласила «оставить служащим»^[398].

Интеллигентское прошлое прощалось, если оно компенсировалось серьезным вкладом в революционную деятельность. Рассмотрим короткий опрос Чернякова В. М., сына служащего:

– Когда начал вести свою активную политическую жизнь?

– Активно начал работать с 1921 года после убийства отца. С 21 года я работал в Чека.

А вот разговор на ячейке с интеллигентом Трофимовым, тоже середины 1920‐х годов:

– Как у тебя развивалось политическое сознание?

– Отец мой участвовал в Февральских восстаниях, часто были у нас обыски, была конспиративная квартира. Большевикам я помогал распространять разные листовки и оружие, участвовал в нелегальных организациях. При Соввласти тоже много работал, в партию вступил, чтобы формально закрепить свои убеждения.

Оба эти студента Томского государственного университета были приняты в партию чуть ли не на правах профессиональных революционеров^[399].

Сложнее были обстоятельства у Шергова, его кандидатура обсуждалась 15 июня 1927 года. Отец ответчика до революции был подрядчиком, купцом 2‐й гильдии. Шергов был совсем юным во время революции, но с интеллигентским образованием. Не служил в Красной армии, «как студент не был мобилизован», а вот в Белой армии служил рядовым полтора месяца.

– Почему попал в Белую армию?

– Был на Востоке мобилизован из школы. <…> Был издан приказ о мобилизации с 18 до 40 лет, и служил 1½ месяца. <…>

– Почему после побега из Белой армии не был партизаном?

– Не представлял в то время задач, стоящих передо мною, так как мне было всего 18 лет. <…>

– Почему братья и сестры раньше попали в сферу революционного движения, а ты отстал?

– Я больше жил дома и тогда политически не мыслил.

Был ли Шергов на самом деле неискушенным юнцом или сознательно избегал большевиков? Некоторые коммунисты в институте знали, что ответчик участвовал в скаутской организации – в типичном для интеллигенции ученическом кооперативе, хотя мог бы вступить в комсомол. «Шергов в то время был политически не развит», – заступился за кандидата Зельманович. Но Гребенкин поспорил: «Шергов тогда оканчивал гимназию», то есть уже был образованным. Бетищев присоединился к мнению, что, как интеллигент, Шергов не мог не разбираться в политике, но добавил, что кандидат «в настоящее время окупил себя на работе и показал свои хорошие стороны». А сам Шергов нашел «оскорбительными» высказывания товарищей, что он хочет «пролезть в партию»: «Я честно работал, и если я не был бы коммунист в душе, то не проводил бы директивы [коммунистической] фракции». 17 коммунистов проголосовали за Шергова, но многие (восемь) воздержались^[400].

В 1925 году партия стала лучше относиться к работникам умственного труда. Раньше в списках можно было найти такие категории, как «трудовая интеллигенция», «лица интеллигентского труда» или просто «интеллигент». Теперь же поступил ряд инструкций, согласно которым «интеллигенты» не выделялись в особую социальную группу, а относились к группе «служащих» и уравнивались в правах с «трудящимися классами». Августовский циркуляр партийного секретариата гласил: «К группе служащих относятся те коммунисты, основной профессией которых является административная, хозяйственно-распределительная, культурно-просветительская, судебная, врачебная и прочая работа в качестве руководящего или обслуживающего персонала на предприятии или в учреждении»^[401]. На XIV партсъезде выдвигались предложения о том, чтобы «создать особую группу для некоторой части советской интеллигенции, например для сельских учителей». После некоторых раздумий специальная комиссия отклонила это предложение: «Не требуется внесения этого в устав, потому что это может быть сделано особым указанием со стороны Центрального Комитета в смысле обращения большего внимания на ту или другую группу интеллигенции и служащих, кои особенно были бы ценны для партии. В устав вносить дробление на советскую интеллигенцию и на другие сорта интеллигенции, на низших и на высших служащих, по нашему мнению, совершенно не нужно»^[402].

Те, кого невозможно было отнести к рабочим, крестьянам или служащим, попадали в категорию «прочие» – никакая другая классификация коммунистов в статистических разработках не допускалась. К прочим относили кустарей, домохозяек, а также студентов без определенной профессии до поступления в вуз, и эта категория включила в себя многие малоприятные определения, которые прежде связывались с «интеллигенцией». В то же время «прочими» были профессиональные революционеры (не менее 35 делегатов XIII партийного съезда 1924 года были «прочими»)^[403].

Комсомольский работник Исаева из Коммунистического университета значилась в личном деле как «прочая». Она негодовала: «Не претендовать на возврат своего [трудового] социального происхождения я не могу и не имею на то морального права, ибо я „прочей“ не была. <…> Я рождена в селе Котовке Нижегородской губернии в семье бедняка крестьянина, который умер в 1912 году, и с этого времени я находилась у дяди, на крестьянской работе, работая, с одной стороны, как „своя родня“, и следуя лозунгу дяди: „работай, от других не отставай и учись обогнать соседа“, с другой стороны (1918–22 гг.). Я отдала партии все что могла: юность, здоровье, потерять мое социальное происхождение не могу»^[404].

Изменения в социальном составе ЛГУ фиксируют недолгую толерантность партии в отношении интеллигенции и прочих. Опустошенная недавней чисткой, в начале 1925 года ячейка насчитывала только 162 члена. Однако в течение 1925/26 учебного года она утроилась и ее непролетарская составляющая достигла 40 %.

Таблица 8. Социальный состав парторганизации Ленинградского государственного университета на 1927 год

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 148. Л. 148.

Ситуация стала настолько напряженной, что Василеостровский райком отказался утверждать каких-либо кандидатов в партию из студенческого комсомола. В результате когорта молодняка в университете значительно разрослась – примерно каждый четвертый студент был комсомольцем в 1927 году. «Необходимо отметить ненормальное положение с принятием комсомольцев переростков в кандидаты партии, – утверждал партком ЛГУ. – 66 % комсомольцев, проведенных через общее собрание коллектива… отклонено райкомом»^[405]. После обсуждения вопроса на общем партсобрании попросили пересмотреть ограничения, но ленинградский аппарат, обуреваемый страхами засилья интеллигенции, стоял на своем^[406]. В конце концов ленинградские власти разрешили продолжить прием студентов в партию, но только по третьей категории, со всеми сопряженными с этим ограничениями^[407].

В 1927 году Образов из Томского технологического института жаловался: «Нашим комсомольцам перед приемом в партийной ячейке нужно пройти 4 инстанции, а затем еще райком. Я об этом говорил в райкоме, и мы все же остановились на этих принципиальных соображениях, что наши ячейки могут самостоятельно провести прием в партию. При приеме мы каждого рассматриваем как интеллигента, а когда его приняли в партию, его считают как рабочего. Это некоторая неточность [в определении социального положения]. Может быть, мне кто-нибудь из райкома разъяснит, как устранить это несоответствие?» «Переростки из комсомола исключаются, не входя в партию, – недоумевал Пивнев. – Они жили лет 6 коллективной жизнью. Надо теперь поставить определенный пункт, чтобы молодежь хорошую принимать»^[408].

Проблема классовой дискриминации против студентов разбиралась на самых различных уровнях, от вузовских партячеек до райкомов и губкомов. В марте 1928 года ЦК поручил губкомам создавать специальные комиссии с целью пересмотра социального профиля коммунистов^[409]. Как видно из материалов Томской комиссии, она не только не разоблачала интеллигенцию, но и использовала возможность перекрасить студентов в более приемлемые цвета.

Таблица 9. Изменения в социальном положении томских студентов-коммунистов, 1928 год

Источник: ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 483. Л. 132–133, 138–142. Случаи, оставшиеся без изменений, в таблицу не включены.

Почти никто из «рабочих» или «крестьян» не был разоблачен как служащий, зато значительному количеству студентов удалось выбраться из непроизводственных категорий.

Благодаря гибкости, заложенной в классовый дискурс, социальные категории собирались и разбирались при очередных изменениях в условиях социальной инженерии. Методы категоризации уточнялись: после появления «рабочих от станка» и «крестьян от сохи» в 1923–1924 годах возникла и «трудящаяся интеллигенция», которая в скором времени была поглощена «служащими». Дискурсивный артефакт, а не объективная данность: интеллигенция меняла свое лицо с каждым изменением партийного курса.

«Прежде всего, что такое интеллигенция? – спрашивал Луначарский в 1925 году. – Если мы подойдем к обществу с точки зрения его классовой структуры, то для каждой группы, о которой мы говорим, определение которой мы ищем, надо найти классовое место. Каково классовое место интеллигенции? Интеллигенция не класс. Об этом вряд ли кто будет спорить. Это довольно пестрая, сложная, своеобразная группа, но если она не класс, то все же она должна найти свое место между классами. <…> Интеллигент вооружен, если не инструментами, как ремесленник, то прежде всего специальными знаниями, которые являются известной привилегией, квалифицируют его по отношению к неквалифицированному рабочему». Где проходит граница между влиянием пролетариата и капиталом, Луначарскому было трудно сказать, так как она зависела от множества условий. «Часть интеллигенции, как и вообще мелкой буржуазии, примыкает к пролетариату не полностью, с оговорочками. Точно так же и в лагере крупной буржуазии их фактические союзники юридически или теоретически стараются порою отгородиться в особую партию, хотя по существу принадлежат к лагерю крупного капитала. Интеллигенция настолько испытывает это тяготение в разные стороны, что ее лучшая часть внедряется в пролетариат, другая примыкает только частично»^[410]. Луначарский отметил, что свое место в революции каждый интеллигент определял под воздействием сложного комплекса факторов, их переплетения и взаимодействия. Он верил в возможность перестройки хода мысли старой интеллигенции, выразив уверенность, что «вдыхая постоянно новую атмосферу, многие из них способны переродиться»^[411]. Правда, нельзя переделать сознание интеллигенции одним махом. На первых порах важно, чтобы она утвердилась в главном – в том, что ей с буржуазией не по пути: «Не нужно… требовать от них четкости коммунистического или хотя бы марксистского мышления. Не нужно ставить им чрезмерные политические требования… Нет: „кто против буржуазии, тот с нами“ – вот лозунг, который должен быть поставлен в основу»^[412].

Последний вопрос Луначарского: «…всегда ли будет необходима интеллигенция? Является ли она такой категорией, которая неизбежно вновь возникает и в нашем обществе? Ясно, что мы в течение долгого времени не сможем передать весь мировой опыт массам в новых наслоениях, даже чисто пролетарским массам, чтобы создать демократию, равную по знаниям, без ущерба для рабочих. Этого скоро сделать нельзя. Нам в течение долгого времени придется иметь организаторов, готовить командный состав по разным областям, только с той оговоркой, что этот командир не должен командовать в дурном смысле, а должен быть организатором, обслуживающим массу, а не повелевающим массой. Общее развитие массы будет подниматься. Из этого вы видите, что, в конце концов, мы можем ожидать действительного исчезновения интеллигенции. Но я не думаю, чтобы мы дошли когда-нибудь до уничтожения разделения труда, а думаю, что разница между организатором и организуемым постепенно, в процессе развития, будет стираться. Конечно, придет время, когда интеллигенция сыграет свою роль и ляжет в музее рядом с каменным топором и государственной властью»^[413].

Ю. В. Ключников писал, что судьба интеллигенции подчиняться и не требовать для себя командных должностей: «Но вот уже в работе как беспартийный и интеллигент я спрашиваю: должен ли я внести что-то свое, что у меня есть, как у интеллигента так и беспартийного, или даже ради общей пользы я должен добросовестно стремиться действовать и мыслить, как коммунист». Ключников подчеркивал: «…нужна известная атмосфера свободы, для социального и культурного творчества, известная возможность идти в Рим разными дорогами… <…> Я спрашиваю себя только в порядке вопроса: если мы в будущем получим совершенно однородную массу, совершенно одинаково мыслящих людей, то как будет идти общая работа? Нет ли здесь какого-то социологического предела, какой-то опасности, которая рождается не от того, что путь избран неправильный и что, например, марксизм нужно заменить чем-то совсем иным, а исключительно от того, что создалась однородность, достигнуто однообразие мыслительного аппарата человечества». «Мне кажется, – замечал Ключников Луначарскому, – есть громадная ошибка в представлении о том, будто интеллигенция нужна до известного момента. Я считаю, что задача заключается не в уничтожении интеллигенции во имя того, чтобы остались только рабочие и крестьяне, какими они представляются сейчас, а в том, чтобы все рабочие и крестьянские массы стали интеллигентскими и только интеллигентскими»^[414].

Разрабатывая конкретные меры завоевания интеллигенции, партия исходила из особенностей ее мелкобуржуазной психологии, указывая на очень важную ее черту – склонность к идеализму, которая порождалась спецификой умственного труда. В груди интеллигенции, по словам Луначарского, не одна, а две души – «одна насквозь отравленная буржуазными наклонностями, другая – более идеалистическая, роднящая интеллигента с социалистическим идеалом». Учитывая противоречивый духовный облик интеллигенции, нарком предлагал парализовать первую ее душу и поддержать вторую убеждением и приглашением к сотрудничеству^[415]. В одно и то же время интеллигент был членом общества конкуренции и индивидуализма, где он мещанин, обыватель, и членом общества, строившегося на коллективных началах, где он носитель разума и альтруизма. Кто победит в этой борьбе, спрашивал Луначарский. «Это вопрос персональный. Тут происходит отбор, фильтрация»^[416].

В соответствии с большевистским сценарием, интеллигент выходил чаще всего из городского мещанства, которое накладывало на него отпечаток индивидуализма. Лучше образованный, чем рабочий, он мог быть отделен от производства и придерживаться мелкобуржуазных убеждений. В душе интеллигента иногда находилось некоторого рода пролетарское зерно, которое делало возможным воспитание в духе пролетарской идеологии. Но чаще интеллигенты предпочитали описывать историю своего чудесного перерождения. Основные грехи обычно совершались в ранний период жизни, а автобиография демонстрировала постоянное самосовершенствование: надклассовое, универсальное мировоззрение постоянно шлифовалось. Взаимодействие с пролетарским окружением и революционная активность приводили интеллигента к пониманию классовых отношений и избавляли его от узкобуржуазных черт характера. Ленин уверял, что жизненный опыт приведет интеллигенцию к социализму, но при этом «инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т. д.»^[417]

На вопрос «Когда и почему вы вступили в партию?» историк Генкина «искренно рассказала, как было дело во время чистки 1929 года в ИКП»: «В конце 1918 г. мне удалось получить на один вечер работу В. И. Ленина „Государство и революция“. Ее привез в Екатеринослав (Днепропетровск) видный партийный работник Я. А. Яковлев, дал своему брату Д. А. Эпштейну, который учился тогда в реальном училище в том же городе, а его приятель, тоже реалист, передал эту книгу мне. Работа Ленина буквально решила мою судьбу, все мне объяснила, сделала меня большевичкой, хотя я и вступила в партию позже, в 1920 г. Но мой рассказ об этом вызвал почему-то резкую отповедь отдельных товарищей, они говорили, что я якобы „книжная большевичка“…»^[418]

Образец автобиографии интеллигента, рассказ студента Ленинградского государственного университета Андронова Ионы Иосифовича, родившегося в 1903 году, следовал этим предписаниям^[419]. Автобиограф мастерски описал свою эволюцию от узкого индивидуализма к пролетарскому сознанию. В соответствии с требованиями жанра сухие биографические детали дополнялись феноменологическим описанием их воздействия на душу героя. Автобиография завершалась извинением: «Некоторые „лирические отступления“ в этой записке вызваны тем, что моя анкета очень невыразительна. Надо было рассказать, почему это произошло и кто я такой» (выделено в оригинале).

Автобиография открывалась обязательным рассказом о семье: «Отец был служащий Старого режима, помощник начальника железнодорожной станции… <…> Отца своего не знаю и никакой роли в моей жизни он не играл. Умер, когда мне было четыре. Мать говорила, что был пьяница, неудачник, бил меня нещадно, брал взятки». Мещанство и интеллигенция оказали свое формирующее влияние на душу молодого Андронова: «Начиная с предсмертной болезни отца, я жил у чужих, у матери не было времени и средств… Мать жила в Витебске, но в тогдашнем Петербурге имела мастерскую… [Я] жил у бабушки, знакомых и особенно долго помню о какой-то богатой интеллигентной семье инженера. Это, наверное, наложило известный отпечаток на меня».

До начала обучения в гимназии в Витебске Андронов переехал к матери. Следовало прояснить характер ее экономической активности, так как теперь он подвергался ее влиянию. «Вначале жилось очень скверно-бедно, никто мать не знал, заказов было мало. Потом пошло лучше – мать расширила дело: были ученицы у нее, и помню, одна мастерица, тоже из учениц матери. Дело матери, сама она и окружавшая меня тогда обстановка были типично ремесленные, но с тенденцией развития не в сторону капиталистического обрастания, а в обратную – пролетаризирования».