Фридрих Цюндель
Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни

Данное повествование живо переносит нас в те годы, когда оба они были еще совсем юными людьми. Какую радость доставляла им учеба, каким стремительным было их становление, как смело они осваивали страну знаний! Попутно заметим, что Блюмгард был на год старше своего друга и наставника. Сколь бы различными ни были их пути, их объединяла тяга к великому, жгучая потребность увидеть воплощенным в человечестве то, как они ощущали сердцем Бога, сделать общим достоянием то, что восприняли от Него в своей студенческой келье. Относительно расхождения их жизненных путей вспоминается шутливая дружеская фраза, адресованная Гофману и приписываемая иногда доктору Барту, иногда – и это, пожалуй, правильней – самому Блюмгарду. Когда Гофман переезжал из Тюбингена в Берлин, его друг при расставании пожелал ему: «Смотри, не потеряй свое f!» (Hoffmann – человек надежды; Hofmann – придворный.)

Степенного нрава, прилежный в учебе, но и не кичившийся своими знаниями, нравственно безупречный и всегда предельно скромный – таким рисует Блюмгарда его тогдашний товарищ по семинарии. «Правда, на всевозможные грубости или выпады по поводу своей богобоязненности, – рассказывает он, – Блюмгард реагировал, но без нравоучений. Когда же его терпению приходил конец, мог сказать: “Ну довольно, это уже граничит с глупостью”».

В марте 1822 года, будучи еще в Шёнтале, Блюмгард лишился отца. Когда по окончании осенних каникул, проведенных у родителей, он вместе с Гофманом возвращался в Корнталь, их, несмотря на боли в груди, провожал отец, безмерно любивший своего сына. Однако это оказалось ему не под силу, и, остановившись на полпути – то место Блюмгард запомнил на всю жизнь, – отец, обливаясь слезами, попрощался с сыном, явно предчувствуя, что больше никогда не увидится с ним на земле. Блюмгарду не довелось быть рядом с отцом в час его кончины и присутствовать на его похоронах. После смерти отца он стал единственной опорой для матери и сестер, и к этой обязанности он относился очень серьезно. Например, в семинарии по сложившейся традиции учащимся ежедневно полагалось по пол-литра вина, в действительности же, да и то в исключительных случаях, выдавалось не более половины того, остальное ежемесячно по существующим ценам возмещалось так называемыми «винными деньгами». И Блюмгард большую часть этих денег откладывал для матери на хозяйство.

Глава 3. Учеба в университете

Осенью 1824 года Блюмгард поступил в Тюбингенский университет, иными словами, «шёнтальский выпуск» перешел в богословскую семинарию в Тюбингене. Во главе этой семинарии стоял эфор^[5], ему ассистировали «репетиторы» – молодые теологи, в свое время на «отлично» выдержавшие свой экзамен. Такое устройство, когда наиболее усердные и талантливые выпускники прежних лет становились наставниками молодого поколения семинаристов, способствовало тому, что Тюбингенская семинария считалась одним из лучших богословских образовательных учреждений и снискала себе славу неисчерпаемого источника для подготовки все новых видных писателей.

О своем тюбингенском периоде жизни Блюмгард рассказывает прихожанам в Мётлингене следующее: «Мое пребывание в Тюбингене с 1824 по 1829 год было для меня столь же благодатным, сколь и в Шёнтале. На том, как складывалась учеба, которая по мере моего углубления в нее становилась для меня все более важной, останавливаться не буду. Воздавая хвалу Богу, с благодарностью замечу, что само устроение евангелической семинарии, добросовестность многих учителей, братские отношения с товарищами немало облегчали мне жизнь. Порой бывало трудно, но Бог каким-то образом – сегодня мне думается, не иначе как чудом – всегда помогал мне справиться с трудностями. Часто возникало ощущение, будто он слышит мои молитвы, и это еще больше укрепляло мою живую веру в Него. Особенно грело мне душу общение с новыми товарищами, которых я обрел с Божьей помощью в Тюбингене. Двое из них давно уже почили в Бозе. Один, Рудольф Флад из Штутгарта, служивший викарием в Освайле и умерший в своем родном городе, будучи человеком зрелым и искушенным в христианской жизни, стал моим наставником и уберег меня от многих ошибок. Другой, Мосман из Шаффхаузена, краткая биография которого в свое время публиковалась, обладал добрейшей душой, чистой и по-детски наивной, подобной которой я более никогда не встречал. Его чуткая совесть, его искренняя вера и сердечность братской любви уподобились для меня благодати Божьей. Особенно душеполезным оказалось участие в союзе христианских студентов, и я до сих пор с сердечным трепетом вспоминаю задушевные беседы, которыми имел удовольствие наслаждаться в их кругу».

Не правда ли, весьма странное описание университетской жизни! Он кратко упоминает о своей учебе, много подробней и с теплотой говорит о своих житейских трудностях и о том, как он в их преодолении познавал Божью помощь. Особенно красноречиво и живо Блюмгард вспоминает о своих друзьях.

Причина краткости Блюмгарда в описании своей учебы, как он сам ее объясняет, кроется в уровне образованности читателей – жителей Мётлингена. И все же из него можно заключить, что никто из университетских преподавателей не оказал на Блюмгарда особого влияния, способного творчески сформировать или хотя бы пламенно вдохновить его душу. Тем не менее он вспоминает о них исключительно с благодарностью, называя некоторых поименно, например, некоего Штейделе. Они не были гениями, выдающимися умами, лидерами могучих партий или основателями школ, а были простыми, честными, трудолюбивыми учителями^[6], которые, по его выражению, не философствовали, а учили. Но такими были не все. Блюмгард по-своему постигал теологию, руководствуясь уже сложившимися убеждениями. В отличие от некоторых, он превыше всего ставил Священное Писание и содержащееся в нем Откровение Божье, и именно поэтому в его изучении им двигало гармоничное устремление как ума, так и сердца. Насколько можно судить по его проповедям того времени, Блюмгард уже тогда читал Писание теми «просветленными очами сердца» (у Лютера в отступление от первоначального текста: «очами разума»), в той гармонии «премудрости» и «сердца», достичь которой советует читающему апостол Павел (см.: Еф 1:18). С этим связана и та скрупулезность, с которой Блюмгард позже трактовал смысл отдельных мест в Библии, и та широта взгляда, с которой он обозревал взаимосвязи в целом и которая просматривалась уже в его первых проповедях. Наряду с Библией Блюмгард ревностно изучал труды Реформации, в особенности Лютера, и навсегда проникся его образом мышления, ставшим для него понятным и незыблемым. Столь же усердно изучал он тогда и догматику, о чем свидетельствуют его более поздние труды и проповеди. Со временем это проявилось в нем двояким образом: с одной стороны, при пытливом уме стремление к точности юриста, когда каждую мысль он проверял на верность передачи Божественной истины. С другой стороны – по-детски простое и именно поэтому предельно ясное изложение. «Простота, – любил повторять он, – признак Божественного». Его убеждения, догматически безупречные и строго согласованные между собой, сливались в единую картину; его постоянное стремление увидеть в каждом новом духовном прозрении еще один «кирпичик» мироздания придавало его мышлению отпечаток цельности, конкретности и достоверности, отличавший его от некоторых других проповедников. Здесь следует упомянуть еще об одной особенности его богословской мысли: он был врагом общих фраз и пустословия, отвергал всяческое «духовное понимание», когда духу приписывалось некое чудесное свойство – открывать якобы заключенный в словах особенный смысл. Он же воспринимал все «как написано». Отсюда развилась и раскрылась удивительная весомость и всеохватность его миросозерцания и мышления, когда он оперировал исключительно всеобъемлющими величинами. И многих поначалу это оттолкнуло от него и заставило даже сомневаться в силе его мысли. Но что удивительно: каждый, кто попадал под пастырский надзор Блюмгарда, сам не замечая того, очень быстро расставался с лишенными сути, якобы «духовными» понятиями, и ему, как будто бы очнувшемуся от недуга, вдруг становилось очевидно, насколько часто вводят нас в мистическое заблуждение эти самые «духовные» понятия, лишая нас познания действительной истины и истинной действительности. Вот, пожалуй, и все об изучении Блюмгардом теологии.

Впрочем, при выборе учебных предметов он не многим отличался от своего друга Гофмана и следовал принципу: «Всюду моя пажить». Где он надеялся получить действительно стоящие знания, к той области наук он и обращался. Так, к примеру, он посещал лекции по медицине; в последующем мы увидим, что он обладал специальными знаниями из области мировой истории, физики, астрономии и других областей, причем в таком объеме, который позволяет предположить, что он изучал их еще раньше. Занимался

Блюмгард и музыкой; сам, без учителя, упражнялся в игре на клавире, переписывал пьесы Бетховена. Кроме того, стараясь любыми способами поддерживать семейный бюджет, он вместе с Гофманом и другими сокурсниками переводил по заказу одного штутгартского издателя английские труды на немецкий язык. Будучи студентом семинарии, не мог он обойти вниманием и философию, ибо университетская программа предусматривала знакомство с трудами Канта, Фихте, Шеллинга. Согласно учебному плану, первые два года в университете были посвящены изучению философии, тем более что новейшие блистательные достижения в этой области были студентам много интереснее, чем не слишком выразительная теология того времени. Это было время, когда идеи Шеллинга и Гегеля будоражили умы студентов в Тюбингене. Некоторое время в поток шеллинговских мыслей был вовлечен и друг Блюмгарда Гофман. Сам же Блюмгард, в силу не только своего понимания Библии, но и в силу своего не приемлющего всяческих «эмпирических фикций» разума, устоял. Продолжая свои самостоятельные занятия, он написал сочинение о свободе и несвободе человеческой воли, о проблеме, тесно перекликающейся с краеугольной мыслью Шеллинга. Это сочинение удостоилось даже похвалы его наставника: «Ну и ну, а Блюмгардик-то оригинален, весьма оригинален!» Из общего увлечения философией и художественной литературой, рассказывает биограф Гофмана, родился студенческий кружок. Гофман и Блюмгард были среди старших его членов, среди младших же было немало таких, кто в будущем стал знаменитостью: например, теолог Давид Фридрих Штраус, эстетик Фридрих Теодор Фишер и поэт и критик Густав Пфицер. Один из них, вспоминая о Блюмгарде, справедливо отмечает, что разносторонность его университетских штудий стала фундаментом его широкой образованности, отличавшей «пастора из Бад-Болля». К общению с ним стремились даже люди в высшей степени образованные, находя в этом для себя много полезного.

Кратко рассказав в своей «Биографии» об учебе, Блюмгард тепло и душевно говорит об испытанных им «облегчениях», благодаря за них семинарию, учителей, друзей и конечно же Бога, явно подразумевая здесь свое безденежье. Он, беднейший из студентов, считал своим долгом и обязанностью поддерживать материально осиротевший родительский дом, храня ему свою детскую верность, что благотворно отразилось на его душе, познавшей через нее Божественную и человеческую помощь в различных ее проявлениях. Поэтому он продолжает изучать английский язык, который ему очень пригодится в будущем. Английский – язык культуры, на котором говорят жители островов и побережий во всем мире, и именно знание этого языка помогло Блюмгарду собрать обширные уникальные сведения о положении дел с Царством Божьим на земле, которых так жаждало его страждущее за все народы пасторское сердце.

Но теплее всего, как мы видели, он говорит о своих друзьях. Первый из его ближайших друзей знаком нам еще со времен учебы в Шёнтале. Вильгельм Гофман, белокурый германец высокого роста, красивый и статный, одаренный многими талантами, «увлекавшийся всем и еще кое-чем», и рядом с ним тихий маленький черноволосый Блюмгардик – зрелище почти комичное, когда они вдвоем, держась за руки, бродили по улицам Шёнталя. Но эта дружба оказалась истинным благом для каждого из них. В 1830 году Гофман в своем письме Блюмгарду, в частности, пишет: «Мой дорогой, без тебя и моей любви к тебе все мои гордые устремления в Тюбингене кажутся мне чистейшими заблуждениями». Из той же «Биографии» мы узнаем, какой искренней, духовной, благодатной была его дружба и с двумя другими товарищами, в частности, с Мосманом. Нельзя сказать, что Блюмгард прикипел сердцем лишь к немногочисленным избранным друзьям, оно было открыто для всех, и как бывают любители цветов, так он был «любителем людей». Один из его младших товарищей по университету вспоминает: «Блюмгарду симпатизировали и его любили самые разные студенты. По причине своей общительности и неторопливости он дотягивал до самого последнего момента с подготовкой двух обязательных сочинений, которые нужно было сдавать каждые полгода, зато накануне сдачи трудился днем и ночью, и всегда у него получалось хорошо». Уже в университете он приучил себя беречь буквально каждую минуту, употребляя ее на пользу делу. В часы, предназначенные для работы, Блюмгард был недоступен для друзей. Так, он часто (вероятно, только летом), чтобы никто не мешал его занятиям, перебирался в дровяной чулан, удаленный от комнат его товарищей, которым мало пользовались. Одно лето с ним жил Гаубер (нынешний прелат Фридрих Альберт Гаубер). Для борьбы с бесчисленными клопами они держали небольшого скворца, которого Блюмгард каждое утро с восходом солнца приветствовал возгласом: «Гансик! Ганс!» По свидетельству его напарника, он отличался неутомимым усердием, подлинным смирением, поразительной целеустремленностью, сочетавшейся со скромностью и нежеланием выделяться из других. Те же качества подмечает в нем и другой его друг, посвятивший ему стихотворение под названием «Кристофу Блюмгарду в дровяном чулане». В нем за доверительным обращением «дружище» следует в изысканной форме и с большим количеством мифологии хвала некоей птичке, усевшейся с «солнечным лучом» (надо думать, с соломинкой) в клюве на дереве перед тем чуланом, чтобы освещать пещеру отшельника. Закрытые студенческие сообщества Блюмгард не принимал из-за преград, которые они возводили между членами и не членами сообщества. Вряд ли нашелся бы такой человек, которого он открыто сторонился бы по причине несовпадения взглядов. Тогда у него сложились доверительные отношения с Давидом Фридрихом Штраусом, который, хотя и был несколько моложе, охотно поддерживал с «Блюмгардиком» дружбу и в какой-то мере разделял его духовные устремления. Позже Блюмгард считал, что Штраус отступил от веры вследствие восхищения прославленной Юстиниусом Кернером сомнамбулы, «ясновидящей из Преворста». Его вера через это выродилась в природную религию и в итоге вылилась в неверие. Блюмгард хорошо понимал, к каким душевным расстройствам может привести подобное легкомысленное заигрывание с невидимым миром, поразив как самого общающегося с ним, так и через него других. И тем не менее он хранил в своем сердце любовь к Штраусу до последних дней своей жизни, любовь грустную и исполненную тоски по прежнему другу, в которой всегда теплилась надежда. Ревнителям веры, ищущим оправдания своей нетерпимости в неверно истолкованных ими строчках «Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его» (2 Ин 10), Блюмгард мог бы мягко ответить, что дом его всегда открыт для университетского друга и он с радостью разделит с ним трапезу, если тот вознамерится посетить его. Но теплее всего Блюмгард вспоминает о христианском студенческом союзе, или «штунде», сделавшем многих благословенными орудиями Божьими, снискавшими ниспосланную им благодать. Здесь ему дышалось легко, здесь его душа укреплялась для братского общения и с горожанами в Тюбингене, и с сельскими жителями, служа им по благословению Божьему. Многочисленные лекции и проповеди Блюмгарда уже тогда вызывали живейший интерес, будоража умы и сердца слушателей. Тому в не меньшей степени способствовал и его мягкий доверчивый нрав, открытость его натуры, пронизанной любовью к ближнему. «Почему бы и тебе не вступить в наш союз?» – сказал он однажды на правах старшего товарища одному из младших студентов, который благодарен ему за это по сей день. Последовав его призыву, тот именно через Блюмгарда обрел в «штунде» истинную благодать.

Заканчивая описание университетской жизни нашего героя, следует упомянуть о его первом литературном опусе. Причиной, побудившей Блюмгарда к его написанию, послужило громкое общественное событие, взбудоражившее тогда всех горожан. Диакона Йозефа Брема заподозрили в детоубийстве, признали виновным и приговорили к смерти через отсечение головы. Приговор был приведен в исполнение в Ройтлингене 18 июля 1829 года. Но и после этого волнение в народе не утихало. И когда один из товарищей Блюмгарда по университету положил эту жуткую историю в основу песни, исполняемой под аккомпанемент шарманки, он вдруг ощутил потребность иначе, на духовный лад, выразить отношение христианской души к преступлению и наказанию. И он сочинил своего рода листовку под названием «Чувства бывшего диакона Йозефа Брема на эшафоте» с выразительным, но примитивным изображением казни на титульном листе.

Светлое звучание совести, когда на первый план выходит не красота слога, а мощь и ясность мысли, отличает уже это первое произведение Блюмгарда как истинно народное выражение тихого смирения и братского доверия каждому человеку. За первыми строками следует выдержанное в том же духе «наставление и рассуждение о несчастном», наводящее читателя на размышления о том, что простого негодования по поводу преступления недостаточно. У каждого есть основание для сочувствия грешнику и в то же время причина для страха за себя и перед собой, ведь нас удерживает от различных тяжких грехов та же сила, что погубила этого несчастного, – страх бесчестия, утраты положения в обществе и благополучия. Так, у человека, однажды в детстве наказанного своим чрезмерно строгим отцом, может возникнуть искушение убить его, но позже при виде виселицы он, обливаясь слезами, на коленях возблагодарит Бога за Его милосердие, не давшее ему так окончить свою жизнь. В заключение автор в нескольких словах рисует картину самой казни.

Стихотворение проникнуто свойственной Блюмгарду возвышенной надеждой достучаться до людских сердец. Страх за всех, упование на милость Божью, равно посылаемую всем, глубокое отвращение к греху и вместе с тем искреннее сострадание к согрешившему – таким предстает перед нами юноша, и таким мы знали его, уже взрослого мужа.

Приведем фрагмент проповеди, прочитанной им в студенческие годы.

Проповедь в тринадцатое воскресенье после дня Святой Троицы

(Лк 10:23–35)

Прежде Иисус говорил о крепости веры каждого из семидесяти учеников, вернувшихся из странствия по Иудее, и возрадовался, и восславил Отца Небесного: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил от мудрых и разумных и открыл младенцам». Эти слова особенно важны для нас при прочтении нашего Евангелия, где Иисус, с одной стороны, возносит хвалу своим ученикам, людям бедным и незнатным, незнающим и необразованным, возвышая их даже над пророками и царями, которые не видели и не слышали того, что видели и слышали они. С другой стороны, мы видим обычного законника, который, уповая на свои обширные познания и ученость, испытывает Иисуса на понимание им Закона и пророков, в то время как сам, несмотря на свою ученость, понимает дух Закона не более чем дословно. Это и есть «младенцы» и «мудрецы», на примере которых видим, что открывается младенцам, однако утаивается от мудрецов. Это помогает нам сделать важные выводы. Ведь и мы сами часто ищем мудрость там, где видим большие знания и наивысшую ученость, и кто может похвалиться ими, зачастую считает, что сделал все для спасения своей души. В то время как часто именно то, чем он так бахвалится, становится для него камнем преткновения, который служит опорой слепоте и незнанию, выше которых он себя считает. И так же некоторые неученые считают, что им не хватает учености, и полагают, что они были бы хорошими христианами, случись у них время и возможность обрести много знаний и прочитать много ученых книжек. Но что бы ни думали себе разные люди, истинная мудрость, как являет нам Спаситель, нисходит только свыше, «…и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть»^[7]. И он охотней всего открывает Его тем, кто не кичится своей ученостью, не следует человеческим уставам и учениям, не возлагает надежд на суетные и скудные знания, а легко и открыто признается в своем невежестве и скудоумии и кто уповает лишь на полноту и изобилие милости Божьей.

Вот в чем, по-нашему, видит Евангелие мудрость младенцев и глупость мудрецов, утешая тем самым одних и посрамляя других. А посему скажем себе: «Ты, Спаситель наш возлюбленный, который любит простоту и ожидает, что всякая плоть уповает на Тебя, помоги нам по милости Своей стать чадами Твоими, дабы не искали мы своей доли в мудрости мира, а обратили очи и слух к Духу Твоему, который явит нам мудрость Твою, позволит услышать глас Твой и познать милость Твою. Так обретем мы лучшую долю, в которой у нас нужда и которой не лишить нас вовек. Аминь».

Младенцы в нашем Евангелии – это ученики Иисуса – как те двенадцать, что были неразлучны с ним, так и семьдесят других, посланных им «пред лицем Своим во всякий город и место», чтобы приготовить иудеев к Его приходу. Напутствуя учеников перед дорогой, Спаситель говорит им: «Идите. Я посылаю вас, как агнцев среди волков». И уже этим выражает отношение к ним мира. Они не умели действовать силой, хитростью и лукавством проникать в чужой дом, но он сравнивает их с беззащитными агнцами, которые могли противопоставить кровожадности волков лишь свое терпение и смирение, качества, которые единственно из всех средств могут помочь в жизни. Именно поэтому Иисус и называет их далее младенцами. Младенец – это ребенок, чья природа и сущность еще не сформированы, кто еще не обрел жизненный опыт, кто не познал еще мир и его порядки и поэтому во всех своих поступках и жизненных ситуациях зависит от матери или ближайшего окружения. Сам о себе он не может позаботиться, он постоянно нуждается в совете и поддержке, а лишившись посторонней заботы, становится беспомощным и несчастным. В таком же положении оказываются на земле и ученики Иисуса. Они не могут положиться на самих себя. Не то чтобы у них не было того, что Бог дал другим людям, однако всеми своими силами они устремляются в ином направлении, чем то, которое обычно выбирает остальной мир. Они чувствуют, что в них еще не заложено истинное. Такими ученики отправляются «во всякий город и место», где нет применения их силам, отчего и кажутся такими беспомощными и нагими, словно природа презрела их, не дав им ничего, что помогло бы им устоять пред натиском мира. Но именно эта беспомощность, от которой постоянные метания, на что употребить свои природные силы, и заставляет их обратиться к предлагаемой помощи. Ученики с радостью принимают обетование о том, что Христос, Преображенный, пребудет с ними до скончания века. Через Него они надеются обрести то, чего им недостает здесь, через Него они чувствуют исполнение сокровенных чаяний своей души. Эта гармония обетования и внутреннего мира человека, его убежденность в тщетности и ничтожности собственных помыслов и действий, когда они не едины с Тем, Кому человек обязан своим существованием, когда человек не живет в Том, чей живой порыв пронизывает Вселенную. Вот что все искреннее и прочнее привязывает его к Иисусу, для того и сошедшему на землю, чтобы исповедующие Его увидели славу своего Спасителя и обрели мир, покой, крепость духа. И в этом человек подобен младенцу, который, чувствуя свою слабость, прижимается к матери и, доверчиво глядя на нее, обретает уверенность и радость в жизни. Он дрожит и плачет, когда мать хочет оставить его, и он становится безутешен, когда его оставляют одного, потому как понимает, что его лишили помощи и опоры. Так и христианин, для которого общение с Искупителем стало со временем неотъемлемой частью его бытия. И когда он в минуты печали теряет ощутимую связь с Ним, когда в болезненном осознании своей греховности не чувствует в себе милости Божьей, тогда он и есть младенец, растерянный и беспомощный, который не обретет мир и покой, пока вновь не обретет в себе Спасителя и не уверует вновь в милость Его.

Вот тут становится понятно, что значат слова Иисуса: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите!» Он не имеет в виду физическую способность учеников видеть Его перед собой, хотя, кажется, следующие Его слова как бы именно на это и указывают, когда Он говорит: «…многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали». Ведь вся Иудея видела и слушала Иисуса и познала дела Его, но Он неизменно отличал в ней «малое стадо», которое, прославляя, называл Своим. И если в другом месте Спаситель говорит: «Блаженны не видевшие и уверовавшие»^[8], то эти слова созвучны с нашими: «Блаженны видящие то, что вы видите». Его слова дают нам это понять. Ведь когда он говорит: «Блаженны не видевшие и уверовавшие», то хочет сказать нам, что дело не в физическом зрении, а в вере, в принятии явившегося Христа внутри себя. Стало быть, вера – духовное око человека, подобное глазу – человеческому органу, с помощью которого все существующее и происходящее вне человека обретает для него форму и наполняется жизнью; он – свет всей его жизни и всех его дел, как и внутреннее око человека, его вера. Вера открывает человеку то, что лишь зыбко и смутно представляют ему его разум и чувства. Она устанавливает связь человека с Тем, от Кого исходит весь свет, она оживляет и наполняет радостью его духовную жизнь, направляя ее к Единому, Кто есть высшая и последняя цель человечества. И уже тем вера укрепляет и освещает путь человека, что всецело посвящена Тому, Кто пришел к человекам посредником и Кто своим пришествием в мир заставил людей обратить свои взоры на Него, Единственного. Именно Его ищет духовное око, вера, и видеть Его, веровать в Него – и есть блаженство, отличающее христиан от всех пророков и царей. В пророках лишь рождалось смутное предчувствие того, что грядет, их душа жаждала такого посредника, кто бы смог вывести человеческую жизнь из тьмы на свет, из пустоты в полноту бытия, из преходящести к вечности. Их страстное желание, выражаемое в смутном предчувствии, и есть то самое стремление видеть, о котором говорит Иисус в нашем Евангелии. Но увидеть они не могут, так как человек уповает на историю, в которой надеется обрести уверенность и определенность, которых его лишают жизненные сомнения и перипетии. Ученики же видели, как Он пришел, видели Его пред собой, Того, на Которого уповал мир, и, увидев Его, они почувствовали, как у них открылись духовные очи; они узрели, ощутили в себе величие и славу, переходящую от Него на Своих, а стало быть, и на них, ставших отныне Своими. Но что же они узрели и ощутили в своей душе? – можем задать мы вопрос. Этого Иисус не объясняет, а лишь говорит: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите!», прежде сказав лишь: «Славлю Тебя, Отче, что ты открыл сие младенцам». Итак, Он не называет это и не хочет называть, давая лишь понять, что это невозможно описать словами. Он только говорит Своим ученикам: «То, что происходит у вас внутри, что вы чувствуете в себе, та сила, которая наполняет все ваши члены, да дарует она вам способность самим творить чудеса и изгонять бесов». Однако: «Не радуйтесь тому, что духи вам повинуются, но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах». Но что они видят, Он не называет, ибо их вера, их внутренние очи сами свидетельствуют им об этом. Вот почему, возлюбленные мои, так крепка и непоколебима вера его учеников. Никакой рассудок, никакой здравый смысл не в состоянии отнять у них эту веру своими ложными измышлениями, поскольку в ней, как бы и являющей собой разум, средоточие человеческой совести, и не хватит слов, чтобы выразить в полноте ее сокровенный смысл. Чем тщательней и определенней облекается вера в слова и формулы, тем быстрее покидает ее дух, сила, исходящая из нее. Подменяющий свою веру пустыми словами однажды начинает сомневаться в ней и впадает в искушение отступиться от веры – до тех пор, пока не отворотится от тех слов и не погрузится в глубины своего духа, где вновь услышит святой, единственно верный голос и вновь обретет себя в своем чистейшем сознании, в своем сокровеннейшем бытии и сокровеннейшей жизни. Сделав так, он более никогда не услышит голос сомнения, теперь он прочно стоит на ногах и уверен в себе, даже если не знает, что ответить другим на их на первый взгляд очевидные доводы. И он уверен в себе, даже если тяжелые обстоятельства жизни хотят поколебать его веру. В этом и есть мудрость младенцев. Она не в образованности, не в обладании множеством сплетенных друг с другом знаний, не в умении с умом и сообразительностью противостоять этому суетному миру или даже в принятии его правил. Это нечто, что покоится в глубинах человеческого сердца и оттуда рассеивает свет на всю его жизнь, все его поступки и дела, и что может тем самым стать достоянием самых сирых и убогих и возвысить их над пророками и царями.

Вторая часть проповеди посвящена эпизоду с книжником, его «узкому и недалекому» пониманию Закона, и тому сокрушительному ответу, который дал ему Иисус, рассказавший историю одного иудея, оставленного в беде его соплеменниками (священником и левитом) и получившего помощь от самарянина. Блюмгард трактует написанный простым и ясным языком текст, усматривая в нем подтверждение истинности предшествующих ему слов апостола Луки (10:21).