Франсуа Досс
Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

Феликс Гваттари и Николь Гийе, со своей стороны, берут на себя заботу о том, что они называют «большой группой». Ее собрание проходит в помещении, символизирующем врачебную власть, власть Ури, но в его отсутствие, в среду в 16 часов. Это повод собрать тяжелых больных, которые не могут высказываться в других местах или заниматься предлагаемыми видами деятельности. В начале собрания все молчат, а к его концу каждый должен высказаться. Благодаря этой недирективной групповой работе Гваттари и Гийе удалось создать потребность: завсегдатаи, около 15 человек, с нетерпением спрашивают их о том, когда будет следующая «большая группа». Хотя в Ла Борд нет недостатка в группах-однодневках, эта группа может похвастаться исключительным долголетием: созданная в феврале 1961 года, она просуществует все 1970-е годы. Мари Депюссе вспоминает об одном таком собрании, на котором после долгой паузы один голос, казалось, выразил суть ужаса, каким является рождение человека, после чего снова наступила гробовая тишина,

….а потом пять минут спустя или в пяти метрах от него послышался другой голос, как будто доходивший сквозь воду, который вроде бы не реагировал на сказанное первым в обычном смысле, но на самом деле отвечал ему. Этот голос смог ответить на рождение голодом, смертью, это слова неожиданно и косвенно сработали^[227].

Рабочая группа по институциональной психотерапии и социотерапии

В 1960 году Жан Ури вместе с психиатрами Элен Шено, Франсуа Тоскейесом, Роже Жанти, работавшим в психиатрической больнице Сент-Альбан с 1956 по 1964 год, Жаном Аимом, бывшим троцкистом и секретарем профсоюза психиатров, и другими создает группу по изучению психиатрической практики: Рабочую группу по институциональной психотерапии и социотерапии (GTPSI). Он возвращается к давнему проекту Тоскейеса, который в 1955 году хотел организовать что-то вроде Французской психиатрической партии, но аббревиатура PPF, напоминавшая название фашистской партии Жака Дорио, оказалась не слишком удачной.

Когда эта группа образуется в 1960 году, она объединяет с десяток психиатров^[228], к которым после четвертой встречи в ноябре 1961 года присоединяется Гваттари, а еще некоторое время спустя – психиатры из Ла Борд: Жан-Клод Полак, Рене Бидо и Николь Гийе. Она проработает до 1965 года, даты основания Институционального психотерапевтического общества (SPI). Цель Рабочей группы – «говорить об институциональной психотерапии за пределами самих медицинских учреждений»^[229].

У группы вошло в привычку собираться дважды в год на выходные, каждый раз в другой гостинице, для коллективного размышления. Секретарь Ури, Бриветт Бюканан, стенографирует все дискуссии. Группа ставит перед собой задачу сформулировать особенности того круга психиатров, который принимает ряд постулатов своей дисциплины и потому не может быть причислен к каким-либо течениям антипсихиатрии^[230].

Эти психиатры определяют таким образом теоретическое и практическое поле, которое получит название «институциональная психотерапия». Один из его главных принципов: психических больных можно помещать только в те лечебные учреждения, которые отрефлексировали свой способ функционирования. Второй принцип: лечение психоза не может проводиться на основе якобы прямого доступа к сугубо индивидуальной патологии в отрыве от социального. Такая схема сводит лечение к интеракции между двумя индивидами: больным и врачом, тогда как в институциональной психотерапии лечение идет путем изобретения новых социальных связей и сцепок. Идеи, разработанные в начале 1960-х годов, стали продолжением сартровской концепции субъекта, который должен преодолеть свое отчуждение, чтобы выпустить собственную свободу. Таким образом, GTPSI выдвигает идею создания группы-субъекта и разрушения групп подчинения, «которым закон навязывается извне, в отличие от других групп, которые хотят учредить себя сами, приняв внутренний закон»^[231].

Первые выступления Гваттари в рамках Рабочей группы (где он едва ли не единственный не-психиатр) кажутся умеренными и вполне традиционными, но очень скоро он отвоевывает себе важное место, и они становятся длинными и развернутыми, выходят за рамки чисто психиатрических референций, затрагивая другие области и общество в целом. В деятельности группы «заметно сообщничество Ури и Феликса, их привычка к совместному обсуждению и оперированию общими понятиями порой застает других участников врасплох. Споры демонстрируют, как на Ури и на Феликса внезапно находит очень стимулирующий драйв и как живо, забавно, агрессивно или же оборонительно на это реагируют другие участники»^[232]. Этот дуэт будет находиться в самом сердце жизни группы, и по доброй привычке они молчаливо поделят между собой роли: Ури как признанный психиатр будет использовать реплики Гваттари, чтобы оживить заседания группы, вывести разговор за рамки привычных категорий, его «дикие» гипотезы проверяются на других участниках, после чего Ури возвращает выдвинутые предложения в рамки возможного.

Гваттари видит в деятельности GTPSI повод для объединения своих различных политических и психоаналитических увлечений: «У Феликса очень „лабордианские“ рассуждения, это видно по манере выражаться, быстроте реакции и интерпелляции, многочисленным отсылкам к организационному опыту клиники, раздражению из-за царящей вокруг осторожности и по их содержанию, пока еще слишком сильно заимствованному у Лакана и структурной лингвистики»^[233]. Теоретическая работа GTPSI в первой половине 1960-х годов действительно все еще несет на себе сильный отпечаток структуралистского интеллектуального климата, который отдает лингвистике роль самой передовой науки. Практика, которую они предлагают, опирается на идеи Фердинанда де Соссюра, Романа Якобсона и Николая Трубецкого. Так, стремление различать людей по институциональным ролям и функциям идет не только от Сартра, но носит структуралистский характер и предполагает перенос на психиатрию принципов фонологического анализа языка.

Как раз тогда психиатр Клод Понсен выдвигает в Сент-Альбане понятие «ситуэмы» (situème), в котором совмещаются отношения внутри института и отношения между фонемами. Выступление Ури на GTPSI в июне 1960 года призвано показать, что лечебница Ла Борд структурирована как комбинация фонем, он следует за Лаканом, который как раз в это время заявил, что бессознательное структурировано как язык. Ури различает в клинике Ла Борд разные означающие и выделяет некоторые сочленения, например, те, что связывают внутри клиники прачечную и инсулиновую службу, пребывающие в столь сильном симбиозе, что рискуют отделиться от остальной клиники и обособиться: «Для обозначения этого была специальная игра слов: „линжистика“»^[234], от слова linge (белье). «Им говорили: „Вы не в прачечной работаете, вы занимаетесь линжистикой, и при этом вы и в самом деле ничуть не меньше занимаетесь стиркой“»^[235]. Между тем эти структуралистские выражения не подразумевают полного и безоговорочного признания господствующей на тот момент в социальных науках парадигмы^[236]. Институциональная психиатрия разделяет это повальное увлечение гуманитарных наук, но при этом несколько дистанцируется от господствующей структуралистской ориентации. Она не собирается распространять понятие той структуры, которая разворачивается независимо от субъекта и утверждается за его счет.

Трансверсальности

Еще одно важное лабордианское понятие, которое, в частности, разрабатывает Гваттари в 1964 году на основе идеи Жинетт Мишо, – это понятие трансверсальности. Гваттари посвящает ему свое выступление на первом Международном конгрессе по психодраме в Париже в 1964 году^[237]. Трансверсальный подход стремится разрушить бинарные структурные оппозиции и способствует работе машинного диспозитива. Отталкиваясь от аналогии между скольжением смысла, наблюдаемым у психотиков, и механизмами растущих разногласий, которые переживает общество, Гваттари систематизирует противопоставление группы-субъекта и групп подчинения (groupes-sujets vs. groupes assujettis), утверждая, что с этим двойным искушением сталкивается любая группа. Он предлагает заменить слишком размытое понятие институционального переноса «новой концепцией: трансверсальностью в группе»^[238]. Это понятие противопоставляется и вертикальной оси, основанной на органиграмме с пирамидальной структурой, и концепции горизонтальности, располагающей различные сектора друг рядом с другом, не связывая их между собой: «До тех пор пока люди зациклены на самих себе, они не будут видеть ничего, кроме себя»^[239]. Определенная степень трансверсальности позволяет запустить аналитический процесс, в ходе которого субъект выходит за свои рамки и переживает необходимый сдвиг в конфронтации с группой: «Трансверсальность – место бессознательного субъекта группы; это мир, потусторонний по отношению к лежащим в ее основе законам; это опора для желания группы»^[240].

В Ла Борд очень любят и праздники. Один из важных моментов жизни в клинике – организация праздников, вечеров, благотворительных базаров, позволяющих выйти за границы психиатрического мира и максимально открывающих его миру внешнему. Ежегодные благотворительные ярмарки в начале лета, проводившиеся под эгидой Федерации помощи психическим больным – «Морской крест» – пользуются популярностью и становятся очень важным событием для всего департамента. По их случаю устраиваются театральные представления с участием больных. Чаще всего это спектакли на заданную тему: «1900», «Солонь», «Французская революция», «Вестерн», «Кабачок».

Но самый активный период этой культурной работы пришелся на время перед 1968 годом. Клинике удается привлечь к участию соседние коммуны и организовать «месячник культуры», в ходе которого каждый вечер придумывается новое мероприятие вместе с Домом культуры Блуа. Вся жизнь в клинике сосредоточена вокруг длительной подготовки к этим мероприятиям. Изготавливаются костюмы, разучиваются песни, сценки, по всему департаменту ездят распространители билетов лотереи, в которой можно выиграть автомобиль. Группы, расставляющие стенды с объявлениями о предстоящих мероприятиях, работают даже по ночам. Яркие воспоминания остались от ярмарки на тему «Французская революция»: все пациенты были наряжены санкюлотами и пели «Карманьолу». Приехал сам Жан Ренуар, чтобы показать свой фильм «Марсельеза». В тот год в Ла Борд съехалось полтысячи человек. В мэрии Блуа вздрогнули, услыхав лозунг «Буржуев – на виселицу!» На ярмарку по теме «Солонь» организаторы привели «раболио» (так на местном диалекте называют браконьеров), сказителей, музыкантов со старинными инструментами. В шатре на триста человек «кумир молодежи» Джонни Холлидей поет песню «Волос длинный, ум короткий». Мероприятия не прекращаются даже зимой: во дворе организуются вечера, на которые порой приглашают звезд первой величины: например, Жак Брель приезжал в Ла Борд дважды.

Ла Борд – это еще и место рождения цирковой труппы: Гваттари познакомился с Жан-Батистом Тьере, маоистом, регулярно выступавшим с фокусами в парижском кабаре L’Écluse в начале бульвара Сен-Мишель. Франсуа Пэн, друг Гваттари, побывал на одном таком представлении, пришел от него в восторг и пригласил Тьере выступить в Ла Борд. Там он знакомится с Гваттари, который предлагает ему работать с ним постоянно. Тьере начинает приезжать в Ла Борд каждую неделю, чтобы провести пару дней с пациентами и организовать представление. Как и остальные, он включается в жизнь клиники, выполняя самые разные задания. Тьере испытывает психологические трудности, от которых его моментально излечивает самоуверенность Гваттари: «Я выздоровел сразу, как только познакомился с Феликсом. Он оказал на мою работу огромное косвенное влияние тем, что считал, что возможно все, чего действительно хочешь»^[241].

У Тьере была мечта создать цирк нового типа. Благодаря поддержке нового друга он находит в себе смелость обратиться к незнакомым людям. Так, однажды ему попалась на глаза фотография в газете одной из дочерей Чарли Чаплина, Виктории. Жан-Батист выяснил, что она не только красавица, но и очень любит цирк. Тьере написал ей: «Я не знал ее адреса в Швейцарии. Просто написал на конверте: „Виктории Чаплин“. Письмо дошло, и через месяц она уже была рядом со мной»^[242]. Дальше все произошло, как в настоящей сказке, и 15 мая 1971 года в Ла Борд была отпразднована пышная свадьба. Подруга Гваттари, Арлетт Донати, была подружкой невесты, а Мишель Рокар – шафером Жан-Батиста Тьере, который тогда был активистом Объединенной социалистической партии (PSU). Этот брак привел в отчаяние Чарли Чаплина, как раз тогда написавшего сценарий фильма «Фрик», в котором Виктория должна была сыграть роль женщины-птицы.

Пара Тьере-Чаплин организует в Ла Борд самые яркие представления – с шатрами, лошадьми, хищниками, змеями и всевозможными животными, и обитатели клиники приглашаются к участию в них:

Порой случались удачи. Мне вспоминается случай Клода Фарси, страдавшего кататонией. Мне в голову пришла идея замаскировать его с ног до головы, и тогда он стал делать все, что я пожелаю. Я всегда у него спрашивал: «Почему, когда ты в маске, ты двигаешься?» Он никогда мне не отвечал, и только раз сказал: «Потому что это понарошку»^[243].

Летом 1971 года цирк Тьере и Виктории Чаплин «Бонжур»» еще официально не открыт, но их уже пригласил выступить на Авиньонском фестивале Жан Вилар. Вернувшись в Ла Борд, Тьере мечтает вместе с Гваттари устроить «человеческий зверинец», в котором бы всевозможные маргиналы представлялись вместо животных.

Семья Гваттари и ее распад

В 1955 году подруга Гваттари Мишлин Као скрепя сердце оставляет родительский дом в Ла-Гаренн-Коломб. Она пытается пожить в Ла Борд и поработать медицинским секретарем. Пара селится в маленькой комнате над кухней замка. Помимо своей официальной работы, Мишлин Као участвует во всех делах клиники. Так, она ведет кружок по машинописи и стенографии, время от времени занимается выписыванием инсулина и дежурит по ночам. Кроме того, она продолжает печатать на машинке тексты Гваттари. В этот период Гваттари сильно привязался к одному пациенту, аутисту, полностью замкнувшемуся в себе, с которым ему удается добиться определенного прогресса, применяя разные методы. Он общается с ним, заставляет его заговорить и в конце концов излечивает, занимаясь терапевтической работой почти исключительно с ним одним.

Однако из-за промискуитета общинной жизни в Ла Борд пара оказывается на грани распада^[244]. Через год после приезда в 1956 году они расходятся, и Мишлин Као уезжает из клиники. Это конец длительной связи. Но, несмотря ни на что, у нее с Гваттари сохраняются дружеские отношения. Через несколько месяцев у них даже появится мимолетный план снова сойтись. Феликс ищет место в Париже, где он мог бы время от времени останавливаться, и предлагает Мишлин снова жить вместе. В следующем 1957 году Мишлин знакомится с братом Николь Гийе Пьером, за которого она позднее выйдет замуж. Гваттари тяжело переживает разрыв и даже начинает утверждать, что Мишлин не хотела ехать в Ла Борд и поставила ему ультиматум: «я или Ла Борд», что послужило причиной разрыва. Когда Мишлин объявляет Гваттари о будущей свадьбе, его печаль превращается в гнев: «Если хочешь выйти замуж, то только за меня и никого другого!»^[245] Мишлин, неуверенная и очень привязанная к Феликсу, просит дать ей время подумать.

Тем временем у Гваттари происходит судьбоносная встреча с той, на ком он впоследствии женится и с кем у него будет трое детей. Николь Пердро, юная и прекрасная, только что приехала в Ла Борд в качестве инструктора. В момент знакомства с Гваттари она была совершенно потерянной и в депрессии: «Это была очаровательная девушка, брюнетка, вся такая несчастная, тонкая, сияющая. Первый раз, когда я встретила их с Феликсом, они еще не были женаты. Он рассеянно смотрел на эту молодую женщину, положившую ему голову на колени. Я сказала себе: о, да этот очкарик времени даром не теряет»^[246].

Семья Николь, из крестьян, живет в Тур-ан-Солонь, ее мать работает домработницей и немало пьет, а отец, бывший механик и летчик-испытатель, попал в аварию и получил тяжелейшую травму грудной клетки. В 1955 году он умер из-за последствий аварии. Феликса просят позаботиться о девушке, он все берет на себя, и эти отношения перерастут в брак. В этом браке один за другим родятся: Брюно 12 декабря 1958 года, Стефан в 1961 году и Эмманюэль в 1964-м: «Николь была очень хрупкой. Она была восхитительна, но это была птичка. Он ей помогал. Придал ей внутреннюю структуру и даже женился на ней, чтобы сделать ей приятное»^[247]. Когда Николь Пердро устроилась в Ла Борд, туда перебирается почти вся ее семья^[248].

Николь Пердро и Гваттари селятся в трех небольших комнатах, она ревностно блюдет чистоту: «За дверью стояли тапки, которые нужно было обязательно надевать, а то его жена разорется»^[249]. Друзья Гваттари залезали в окно, чтобы не возиться с тапками, и оказывались в крошечной комнате, которая служила ему кабинетом.

Гваттари не уделял детям много времени, тем более что ему приходилось разрываться между Ла Борд и Парижем, где он снял огромную роскошную квартиру на улице Конде. Его сын Брюно вспоминал, что в пятилетнем возрасте каждый четверг ездил с матерью на вокзал в Блуа встречать папу, по понедельникам отбывавшего в Париж. Но Гваттари удавалось компенсировать свое отсутствие вниманием, которое он уделял детям. Он привозил им из Парижа всевозможные обучающие игры. Старшего сына он очень рано научил читать и считать в уме: «В возрасте четырех с половиной лет я умел читать и писать, в шесть лет знал всю таблицу умножения».^[250] Гваттари настаивает на том, чтобы Брюно, которому всего шесть, вел дневник, что вызывает у мальчика глубокое недоумение, но он вынужден подчиниться, потому что отец запирает его в кабинете с тетрадкой и ручкой.

Однако вскоре у Гваттари, разрывающегося между многочисленными делами, не остается времени на занятия с детьми, и он перекладывает их воспитание на жену. После их разрыва он делегировал свои полномочия старшему сыну Брюно: «У меня нет времени, ты будешь всем заниматься»^[251]. Когда их отец бывал в Ла Борд, распорядок дня у детей нарушался. Отец работал долго и ложился спать поздно, и потому дети не ужинали с родителями. Гваттари не любил отпусков, поэтому когда жена и дети уезжали, как правило, на месяц, в Сабль-д’Олонн, он приезжал к ним меньше чем на неделю. Брюно не слишком страдал из-за отсутствия отца: как старший сын, он чувствовал сильное отцовское присутствие, пусть даже и кратковременное. Не так было со Стефаном и с Эмманюэль, которые в полной мере пережили расставание родителей.

В 1967 году на стажировку в Ла Борд приезжает молодая медсестра из больницы в Марселе, Арлетт Донати. Стажировка должна была продлиться около двух недель. Гваттари влюбляется в нее с первого взгляда: «В 1967 году в Ла Борд приехала необыкновенно красивая девушка. Ее зовут Арлетт. Завязываются отношения, на этот раз гораздо более серьезные, потому что Арлетт – необыкновенно богатая личность»^[252]. Она растеряна, не понимает, куда попала, и сразу же получает выволочку от Жана Ури: «Душевые и раковины были общие, утром все приходили умываться, встречая своего аналитика с зубной щеткой в руках. Я поделилась с Ури парой своих соображений, и он забросал меня книжками, сказав буквально следующее: „Садитесь и читайте, а то вы просто дура какая-то. Вы ничего не понимаете!“»^[253] Гваттари, тем не менее, поддержал Арлетт на собрании, но поначалу он ее не интересовал. Когда она возвращается в Марсель, Гваттари постоянно звонит ей и просит вернуться в Солонь.

Отношения с Арлетт постепенно приведут к разрыву с Николь. Когда Арлетт возвращается, они видятся только в отсутствие Николь или в гостиницах неподалеку. Но это временно, и вскоре ситуация меняется. Арелетт Донати, устав от «скитаний» по гостиницам по всей Солони, идет в турбюро в Блуа, чтобы подыскать дом. Она ищет домик на лето, а находит неподалеку от Ла Борд в Дюизоне огромный великолепный замок, часть которого Гваттари снимет и в котором пара проживет семь лет. Гваттари покидает жену и квартиру на первом этаже в Ла Борд. Положение его любовницы помогает Арлетт встроиться в деятельность клиники. В Дюизоне Гваттари оказывается в просторном доме, который Арлетт отремонтировала: снесла перегородки, организовала кабинет, обустроила современные светлые комнаты. Дюизон очень быстро становится местом, где Гваттари может принимать свою «шайку»: его друзья по CERFI регулярно останавливаются в домике, примыкающем к замку. Гваттари продолжает попытки построить семью, на этот раз с Арлетт: «Я наивно полагал, что с браком покончено! И вот я снова в нем оказался, и по собственной воле»^[254].

Этот радикальный разрыв катастрофически отразился на жене и детях Гваттари. Николь Пердро вынуждена съехать со своей квартиры в Ла Борд, продолжая при этом работать в клинике. Вместе со своими тремя детьми она селится в наскоро построенном новом районе в Блуа: «После развода родителей мир для нас рухнул. Это была чудовищная катастрофа. Мы все из-за этого заболели. Стефан грыз ногти, в том числе на ногах. У Эмманюэль был грибок на коже головы. Для нас это был кошмар»^[255]. Жизнь в Ла Борд была идиллией. Дети Гваттари жили вместе с детьми других врачей, например, с детьми Ури. Они могли посещать многочисленные кружки и заниматься самыми разными вещами – столярным и гончарным делом, рисованием, не говоря уже об особой связи с природой и о той радости, которую доставляло изготовление домиков для птиц. Теперь они разрываются между дешевым жильем, в котором живет мать, и выходными у отца в Дюизоне, где они теряются в толпе друзей Феликса, мешающей с ним общаться. Гваттари порой тоже тяжело переживает эту ситуацию: «Дети уехали. Ощущение пустоты. В первый раз после развода они пробыли у меня целый месяц. Втроем они образуют коллективную личность»^[256]

К трудностям, связанным с распадом семьи, добавляется безоговорочное осуждение со стороны родителей Гваттари. В 1960-е годы разводы еще не очень распространены. Родители всю вину возлагают на сына. К моральному осуждению родителей и братьев добавляется еще и то, что Арлетт Донати очень плохо приняли в его семье. Она резко меняет привычки Феликса. Она требует от Гваттари, который никогда не обращал внимания на одежду и круглый год ходил в свитере, стать более элегантным, и старается его приодеть: «Когда я с ним познакомилась, он казался стариком, только глаза были молодые. Он одевался как старик, причесывался кое-как щеткой, носил очки с толстенными стеклами, которые весили, наверное, тонну»^[257]. Арлетт считает, что, несмотря на легкость в общении с другими людьми, Феликс страдает массой комплексов: «Ему было плохо в его шкуре, как будто никакие радости жизни никогда его не касались»^[258]. Она, так любившая поваляться на солнце, с удивлением слышит, что солнечный свет вызывает волдыри на коже, и не понимает, как можно настолько сторониться любого спорта или физической активности: «Он ни разу не купался в море. Не умел выходить в свет, не знал застольных манер, что из какого бокала пить»^[259].

Живя с Арлетт, Гваттари заводит все больше романов с другими женщинами. Ему помогает в этом его «лейтенант» по Ла Борд, психиатр Жан-Клод Полак, у которого давно сложившаяся репутация бабника. Полак даже находит, что его друг несколько робок в этом отношении. Но с его помощью Гваттари становится неутомимым ловеласом. Нужно заметить, что само время 1967–1968 годов благоприятствует сомнению в любых формах фамилиализма и видит революционное будущее за иным типом отношений между полами, более свободным, избавленным от ограничений морали и ведомым одним только желанием. Таким образом, представляется повод для всеобщего либертинажа, и диплом революционера часто выдается за способность порвать отношения. В этой области Гваттари не было равных.

В этой атмосфере, в которой царят свободный союз вместо брака, сексуальные отношения всех со всеми, эмансипация женщин, дело порой доходит даже до намеренного разрушения слишком крепких пар. Жан Ури с большим скепсисом относился к такой практике «эротических камикадзе»^[260]:

Камикадзе прибывали из Дюизона. Это была их штаб-квартира, и когда какая-то пара становилась слишком крепкой, через неделю за ней посылали камикадзе, чтобы ее разрушить, потому что любовь – это капиталистическая вещь. Эротическая власть тоже натворила немало бед, а когда это касается шизофреников, это вообще преступление^[261].

По инициативе Гваттари была создана специальная группа, занимавшаяся «охотой на парочки», воплощавшие «ужас супружеской жизни»^[262]. Психиатр Даниэль Сивадон, приехавшая в Ла Борд в 1972 году, тем не менее сумела создать пару с Жан-Клодом Полаком, что было почти подвигом: «Нас все-таки пощадили. У нас родился ребенок, но смотрели на нас косо»^[263].

Такой всплеск сексуальной активности не всегда по нраву Арлетт Донати, разочарованно констатирующей, что их с Гваттари пара остается одна только вечером четверга в Дюизоне. Феликс использует сеть своих друзей, чтобы оберегать их жизнь вместе, и его близкий друг Франсуа Пэн уполномочен заботиться об Арлетт в его отсутствие. На сентиментальном фронте, как и на политическом, Гваттари демонстрирует выдающуюся способность разрывать отношения, которая, возможно, связана с его страхом смерти, с отвержением, граничащим с фобией, всего, что возникает из компульсивного повторения, отсылает к конечности и смерти. Чтобы бороться с этим страхом, он вынужден был всегда делать ставку на новое, искать новый опыт, переключаться на новое дело или нового человека.

Итак, жизнь Гваттари и Арлетт проходит между улицей Конде в Париже с понедельника по четверг и Дюизоном в остальное время. Но в Париже, как и в Дюизоне, друзья сменяют друг друга непрерывной чередой, и в хорошие дни их число может доходить до пятидесяти человек: «Феликс жил в Дюизоне в структуре, которая во многом напоминала двор Людовика XIV. Была первая фаворитка, вторая, третья, и бывало, что счеты сводились самым безжалостным образом»^[264]. Ури говорил, что Дюизон был «садом Адониса». Пара переживала серьезные кризисы: «Арлетт влюбилась в одного типа из Экса, моего давнего знакомого по „Коммунистическому пути“. Они вдруг решили пожениться. Очень плохо переношу эту историю»^[265].

Феликс побуждает Арлетт продолжить образование, поступить на психологический факультет в Париже – она станет психотерапевтом. Пара с трудом выдерживает давление многочисленных отношений и атмосферы сексуальной свободы, царящей в Ла Борд. Арлетт все хуже реагирует на постоянные вторжения посторонних. В 1974 году она не выдерживает и уходит от Гваттари, при этом оставшись в Ла Борд. Она поселилась рядом с их домом в Дюизоне, всего в сотне метров от него, в большом павильоне, вместе с друзьями. Врочем, она продолжает жить в квартире на улице Конде, куда Феликс наведывается лишь время от времени. Разрыв был резким и тяжелым: «У меня снова был жестокий опыт растерянности во время расставания с Арлетт»^[266].

Прибытие в Ла Борд второй волны «варваров», протестно настроенного студенчества из UNEF, в середине 1960-х годов ускоряет обмены партнерами и распад пар. Мишель Ростен, поселившийся в Ла Борд в 1965 году, с 1969 года будет жить у Феликса в Дюизоне. Он живет с Арлетт Донати, с которой у него начинается роман, и после ее разрыва с Феликсом тоже уходит жить в павильон. Ростен до 1969 года жил со своей бывшей ученицей, которой преподавал в выпускном классе, некоей Катрин, которая, в свою очередь, влюбляется в одного из его верных товарищей по CERFI Леона Мюрара. Но у Гваттари тоже роман с этой самой Катрин, а Ростен становится любовником Арлетт Донати.

Гваттари сделал борьбу с фамилиализмом одной из своих главных тем. Однако он полон теплых чувств к своим родителям, особенно к матери, сыгравшей важнейшую роль в формировании его личности. Родители переехали поближе к нему в 1967 году. Его мать, страдавшая глазными болезнями, будет регулярно посещать врачей в Ла Борд и очень полюбит Ури, который будет заботиться о ней, как о собственной матери. В ходе этих визитов отцу Гваттари и его брату Жану приходит в голову мысль поискать летний дом в департаменте Луар и Шер. Они приезжают в Монтуар – пользующийся мрачной известностью из-за знаменитого рукопожатия Петена и Гитлера в 1940 году – и идут к первому попавшему нотариусу. Они влюбились в замечательный каменный дом, окруженный большим парком, над которым возвышается огромный кедр, на берегу Луары, где можно плавать на лодке. Этот дом, в котором родители Гваттари проживут 13 лет, находится совсем рядом с Ла Борд и становится любимым местом, куда они будут приглашать внуков и друзей, в том числе Жана Ури. Родители даже пытались перевести фабрику «Монбана» в Монтуар. Они арендовали на полгода половину местного вокзала, который пребывал в запустении и принимал всего один поезд в день, но дело не заладилось.

Это пространственное сближение с родителями свидетельствует об огромной привязанности Гваттари к матери. Да, публично он заявляет, что семья не имеет смысла, и смеется над Арлетт, приглашающей в Дюизон своих родителей. Однако, когда его мать умирает в Ла Борд в 1969 году, «он начал повторять: „Я – сирота“»^[267].