Франсуа Досс
Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

Приятель Габи Кон-Бендита и Пьера Паше, Клод Вивьен – в 1956 году самый младший член группы философского факультета: «Это самая необыкновенная группа, какую я только встречал в жизни»^[134]. Он участвует во всех дискуссиях и в коллективной жизни ячейки, которая в этот период обороняется в Латинском квартале от фашистских группировок, и, естественно, выходит на протестные демонстрации против войны в Алжире. Гваттари применяет к Клоду Вивьену испытанный метод, чтобы заставить его порвать со сталинизмом. Он приглашает его на выходные в Ла Борд: «Это важнейшее событие в моей жизни. Я встретил сумасшедших, и они не так уж отличались от меня самого»^[135]. Как и многие другие, Клод Вивьен, приехав на пару дней, поселяется в Ла Борд, где будет работать смотрителем, продолжая учебу на философском факультете и политическую деятельность. Он участвует в оппозиционной работе вместе с Tribune de discussion. Феликс дает ему почитать Троцкого и побуждает вступить в IV Интернационал. Когда в 1956 году Французская коммунистическая партия распустила ячейку философского факультета и создала UEC, он был секретарем распущенной ячейки. Вивьен вступает в La Voie communiste вместе с Гваттари, Жераром Спитзером, которого он глубоко уважает^[136], с Дени Берже и будущим адвокатом Симоном Блюменталем.

До 1962 года La Voie communiste выступает эффективным рычагом в борьбе против преступлений, совершаемых в колониальной войне в Алжире, но после заключения Эвианских соглашений наступает время застоя. Кое-какие всплески политической активности еще случаются: в помещении на улице Жоффруа-Сент-Илер собирается Революционная социалистическая партия Алжира под руководством Мухаммеда Будиафа, поддерживающего контакты с La Voie communiste; Гваттари считает себя близким к нему^[137]. Но очень скоро начинается распад, а затем в 1965 году группа исчезает. Нужно сказать, что некоторые переключились на маоизм под влиянием Симона Блюменталя и Бенни Леви, тогда как другие поют осанны первому президенту Алжира Ахмеду бен Белле. В 1961 году в La Voie communiste можно прочесть тезисы китайских коммунистов о «мирном сосуществовании»^[138], но по-настоящему маоистскую окраску газета начинает принимать уже после войны в Алжире в 1963 году. Так, она публикует политическую программу из 25 пунктов, представленную руководством Компартии Китая^[139].

Такая эволюция не нравится Гваттари. В своих статьях 1964 года он занимается критическим изучением советского режима и, чувствуя, что все больше отдаляется от политической ориентации газеты, в итоге резко рвет с ней: «Я вдруг разом со всеми разорвал. В 1964-м мне все это надоело»^[140]. Этого ему не простят, особенно Жерар Спитзер, упрекавший Гваттари в том, что тот перекрыл финансирование La Voie communiste. Так будет и в дальнейшем: как только Гваттари чувствует, что институция начинает работать вхолостую, живя за счет своего накопленного культурного капитала, он будет без колебаний играть на опережение и разрушать ее, чтобы найти новые возможности в другом месте. В 1964 году свежую струю сулит студенческое движение, переживающее радикализацию.

Феликс: лаканианец первого призыва

В 1950-е годы, помимо репутации политического активиста, Гваттари становится известен и как специалист по Лакану. В Сорбонне он вызывает живейший интерес, так как известно, что у него можно взять почитать неопубликованные тексты Лакана. Он пользуется уважением как теоретик, способный представить новичкам эту темную теорию и в то же время имеющий реальную практику в мире безумия, руководя клиникой в Ла Борд: «В Сорбонне в то время меня назвали „Лаканом“. Я всех им доставал»^[141].

В этом отношении знакомство Гваттари с Жаном Ури было судьбоносным событием. В 1945 году, по воспоминаниям, совсем еще юный Феликс, которому не было и пятнадцати, учился у Фернана Ури, часто устраивавшего встречи на молодежных турбазах. Именно в такой обстановке брат Фернана Жан, которому исполнился 21 год, знакомится с Феликсом в Ла-Гаренн-Коломб, где они оба живут. Когда Жан Ури уезжает в Сент-Альбан, знакомство с Феликсом на время прерывается. Фернан, в свою очередь, несколько обескуражен душевным разбродом, в котором пребывает Феликс, и в декабре 1950 года советует тому обратиться к его брату-психиатру. Жан тогда работал в клинике Сомери в департаменте Луар и Шер: «Фернан сказал мне тогда: „Только смотри не разбей его на кусочки“. Но я для этого ему был совершенно не нужен, он с этим и сам прекрасно справлялся»^[142]. В этот период Гваттари изучает фармацевтику, которая наводит на него страшную тоску, зато психиатрия, которой занимается Ури, его совершенно захватывает.

В декабре 1950 года Жан Ури настоятельно советует ему почитать Лакана и даже просит держать его самого, Ури, в курсе его последних исследований, поскольку из-за загруженности работой в клинике он не может ездить на лекции в Париж. Жан Ури старше Феликса Гваттари на шесть лет и играет для него роль наставника, нового заместителя отсутствующей отцовской фигуры. В 1952 году Гваттари описывает в дневнике то, что он называет «Линией ЖУ» (Жан Ури): «Никакой защиты, всё допускать, пока нет конкретных травм (ударов и ран). Для этого нужны молчание и слабая эмоциональность. Быть проще»^[143]. В 26 лет Жан Ури уже психиатр-экспериментатор. Из их бесконечных разговоров рождаются некоторые советы по профессиональной ориентации. Жан поддерживает желание Феликса бросить фармацевтику и пойти учиться на философский факультет. Он советует ему, что почитать: помимо Лакана – Сартра, Мерло-Понти. Это говорит о том, какую важную роль Жан Ури сыграл в жизни Гваттари и насколько важны были их отношения. В значительной мере это объясняет, как удалось образовать столь устойчивую «двухголовую» машину, позднее составленную ими в Ла Борд, на долю которой выпадет немало испытаний. Гваттари на мопеде мотается из Парижа в клинику Жана Ури в Сомери и обратно: «Мы спорили целыми ночами, у споров был живописный аспект в виде тестов Роршаха. Придумывали конкретную музыку, записывали пение птиц или играли в игру, которую теперь называют „мята с водой“: берешь объекты и составляешь о них фразы, чтобы создать новый синтаксис»^[144].

Благодаря Ури Гваттари также гораздо раньше остальных интеллектуалов открывает тексты Лакана о «стадии зеркала», «агрессивности» и семье. Они производят на него такое сильное впечатление, что он почти заучивает их наизусть и в 1951–1952 годах декламирует их любому желающему. В 1953 году Гваттари присутствует в Коллеже философии на улице Ренн на лекции Лакана о Гёте. Этот человек его мгновенно очаровывает. В 1954 году Лакан приглашает его на свой семинар в больнице Святой Анны. Народу там еще очень мало: «Я был первым человеком, который не был психиатром или врачом»^[145], присутствовавшим на этом семинаре, который пока еще не вошел в моду в Париже. В этот же период Гваттари открывает область, которую будет позднее изучать с особой интенсивностью, – область языка. 1953 год – это также год знаменитой Римской речи, в которой Лакан заявил о победе лингвистических методов в психоанализе. Но Лакан не единственный, кто вводит его в эту сферу: «Впервые я задаюсь проблемой языка. Для меня она стала вопросом, начиная с Лакана и его филиппик против Блонделя. Начиная с Изара и его беззаветной любви к поэзии. Начиная с Рудана, которому я объяснил, что только сейчас начинаю понимать его проект. Нет мышления без воплощения в языке»^[146].

Наряду с интересом к тому, как функционирует язык, в период моды на лингвистику у него также возникает желание выразить себя, писать, которое станет повторяющейся темой, преследующей его всю его жизнь. 1 сентября 1953 года он записывает в дневнике заглавными буквами: «ХОЧУ НАПИСАТЬ КНИГУ», – а в конце месяца задается вопросом, что это могла бы быть за книга:

Писать! Я хочу писать. Это становится жгучей потребностью. Но что писать? Может быть, сначала о моих проблемах с письмом. Мог бы я писать философскую литературу? Например, написать о смерти? Но я ничего не читал. И так всегда – я ничего ни о чем не читал. Воспоминания детства? Но они не приходят по указке. Над ними нужно работать. ВЫКОПАТЬ первую яму. Это предполагает поэтическое углубление ситуации. Если исключить поэзию и философию, остается выбор между романом и дневником. Первый меня пугает, второй наводит скуку. Нельзя ли писать изо дня в день роман обо мне, Мишлин, ЖУ. «Идеальная девушка» и т. п.? Что-то, в чем бы передались и кристаллизировались мои увлечения. Написать книгу – великий миф моей юности^[147].

Гваттари тогда говорил на «лакановском языке». Он пишет своему гуру, тот отвечает и приглашает его на встречи, дискуссии. Наконец, Гваттари ложится к нему на кушетку, опередив весь Ла Борд, платит по 50 франков за сеанс, немалую сумму по тем временам. Переубедив Клода Вивьена и устроив его в Ла Борд, он в 1956 году приводит его на семинар в больницу Святой Анны: «Там я по-настоящему впечатлился, потому что услышал человека, резко отличавшегося от известных мне профессоров Сорбонны, которые были не последние люди: Владимир Янкелевич, Жан Валь, Фердинан Алкье. Я был совершенно покорен, и Феликс отправил меня на анализ к Лакану»^[148]. В 1954 году почти вся интеллектуальная деятельность Гваттари сосредоточена вокруг Лакана: «Философ ли я? Или я только студент философского факультета? Моя деятельность в последнее время носят на себе лишь один философский отпечаток: лекции Лакана»^[149].

В его записях появляется тема, которую Гваттари систематизирует только позднее, но которая встречается в лекциях Лакана уже в конце 1954 – начале 1955 года, понятие машины: «Субъект как индивид-машина имеет бессознательные проявления, которые могут быть конкретизированы только при помощи специального лечения»^[150]; «Декарт: машина – это часовой механизм. Эти машины в фундаментальном отношении очень человечны (Арагон восхваляет часы)…»^[151]; «Если машина инкорпорирует деградировавшие формы знания, например, демона Максвелла, она сотворит чудо. Это поможет обратить вспять энтропию»^[152]. Машинная тематика, противопоставляемая структуре, позднее станет одной из любимых у Гваттари, а затем и у «пары» Делёз – Гваттар^[153].

Глава 2
Ла Борд: между мифом и реальностью

Легендарный замок Ла Борд дал приют особой психиатрической клинике, в которой с безумием обращались совсем не так, как в других местах. Со временем Ла Борд превратилась в осуществившуюся утопию: движение снова и снова испытывает в ней себя. Брешь, пробитая в традиции отгораживания от мира безумия, эксперимент, который проводится в самом сердце региона Солонь, в департаменте Луар и Шер, словно восстанавливает связи с другими, доклиническими способами общения с сумасшедшими, существовавшими, когда не проводилось различия между безумцами и нормальными людьми, между нормой и патологией. В то же время этот опыт не отрицает необходимости применения лекарственных препаратов для лечения психотического бреда.

Совершенно отдельный мир, корабль Ла Борд пускается в плавание на просторах обширного парка площадью 18 гектаров, в центре которого возвышается столетний замок, где в начале этой авантюры разместилась клиника с ее кабинетами, кухней, гостиными, процедурной, бельевой и спальнями на этажах. Вокруг замка располагается несколько павильонов, также входящих в его орбиту. Чуть в стороне теплица, огород, а еще дальше в лесу – конюшня с манежем, курятник, свинарник. Рядом с замком стоит столетний кедр, который позднее уничтожит гроза, а еще дальше обширное болото напоминает о том, что дело происходит в Солони. Поблизости есть зал на сто человек и небольшая часовня, переделанная в библиотеку. Именно здесь, в коммуне Кур-Шеверни, в регионе Центр, неподалеку от Шамбора и в 15 километрах от Блуа, обрел форму этот коллективный опыт, направленный на то, чтобы переделать мир, при этом держась в стороне от его потрясений^[154].

Преемственность с институциональной психотерапией

У истоков этого особого мира стоит закон первой половины XIX века, определивший в 1838 году статус «публичных учреждений для душевнобольных». Его можно рассматривать в качестве ключевого элемента политики, которая приведет к заточению душевнобольных и предоставит неограниченную власть психиатрам. Но в то же время его можно счесть формой защиты от произвола: «Закон 1838 года был законом, который при правильном применении позволял защитить человека одновременно и от семьи, и от злоупотреблений административных властей»^[155].

Центр обновления психиатрии, расположенный в Сент-Альбане в Лозере и основанный в 1921 году доктором Тиссо, стоит у истоков лечебницы Ла Борд. В этой лечебнице особого типа кристаллизировалось радикальное изменение психиатрической практики после Второй мировой войны, и этому способствовало ее уединенное расположение. Для несогласных Сент-Альбан станет любимым местом, поскольку во время войны лечебница принимала в своих стенах целую сеть членов Сопротивления. Сюда приезжали активисты Сопротивления, диссиденты, среди которых были и выдающиеся интеллектуалы. После реформы Пьера Балве, приравнявшей младший медицинский персонал к врачам, произошла гуманизация всей работы лечебниц. Люсьен Боннафе, новый директор клиники, назначенный в 1942 году, коммунист и глава партизанского подполья Лозера, разрешает больным выходить за пределы лечебницы и общаться с местным населением.

Появление в 1939 году яркой личности – Франсуа Тоскейеса – пошатнуло старые обычаи. Этот каталонский психиатр был начальником психиатрической службы испанской республиканской армии. Член партии POUM (троцкистская Рабочая партия марксистского единства), он бежал из франкистской Испании, перешел Пиренеи и в итоге оказался в лагере испанских беженцев в Сетфоне. Узнав от другого каталонского психиатра, Ангелса Вивеса, что Тоскейес находится в этом лагере, Поль Балве, хорошо знакомый с репутацией этого «красного психиатра», отправляется туда и привозит его в клинику в Сент-Альбане, чтобы тот поделился своим опытом и получил возможность осуществить свои идеи.

Тоскейес начал изучать психиатрию в 16 лет. Когда испанские республиканцы должны были выступить против pronuncia-miento^[156] генерала Франко, ему было 24 и он уже четыре года работал врачом-психиатром в институте Пере Мата в Реусе. Он рано принял участие в новаторских экспериментах Государственной больницы Каталонии и там научился у профессора Миры-и-Лопеса оригинальной организации здравоохранения, вдохновленной немецкой психиатрией. Тоскейес пронес через границу книгу, для которой позднее закажет перевод на французский. Это была книга немца Германа Зимона, в которой тот рассказывал о своем пребывании в клинике Гютерсло и утверждал, что институт психиатрической лечебницы нуждается в лечении не меньше, чем больные, и что для этого необходимо поощрять трудовую деятельность и творчество всего больничного сообщества^[157].

Тоскейесу с его авангардистскими взглядами подходит больница Сент-Альбана с царившей в ней во время войны атмосферой бурной интеллектуальной деятельности. Все психиатры принадлежали более или менее к одному поколению, им всем было меньше тридцати, и они хотели изобрести мир заново. Тоскейес, предложивший создать в лечебнице Сент-Альбан Клуб больных, быстро находит себя в интенсивной коллективной работе, которая приведет к созданию научного объединения Общество Жеводана: «Готовя светлое будущее, мы говорили о психиатрии, критически пересматривали основные концепции и типологию возможных действий»^[158]. В 1952 году, когда дела заставили Боннафе вернуться в Париж, Тоскейес становится главным врачом лечебницы.

Общий контекст Сопротивления, оружие, сбрасываемое с самолетов, партизаны, которых прячут, связь с местным населением: все это делает Сент-Альбан открытым учреждением, которое сотрудничает с крестьянами и местными жандармами и практикует то, что в Обществе Жеводана называли «геопсихиатрией», то есть встраивает психиатрическую деятельность в местные традиции. Поскольку дело происходит в горах, принято посещать больных и вести медицинское наблюдение после выписки на дому.

У лечебницы были настолько тесные отношения с Сопротивлением, что набор медицинского персонала производился исходя из интересов местной подпольной сети. Этой деятельностью руководит директор Люсьен Боннафе. Он принимает Поля Элюара, который устраивает в Сент-Альбане подпольную типографию, а также важных координаторов Сопротивления, таких как Жорж Садуль или Гастон Бэссетт. Он встречается с философом Жоржем Кангилемом, который учился курсом младше него на медицинском факультете в Тулузе и на тот момент был помощником комиссара Республики в Клермон-Ферране: «Все это сыграло очень важную роль в истории Сент-Альбана: его связь с войной, со всевозможными движениями, возникшими во время войны: местное Сопротивление, партизаны Оверни, гора Муше, интеллектуальное сопротивление, подпольная типография»^[159]. Этот опыт сыграет важнейшую роль, когда откроется Ла Борд. По мнению Жана Ури, он стал «горнилом», «матрицей»^[160].

Сразу после войны множество юных интернов выбирают Сент-Альбан. В сентябре 1947 года туда приезжает Жан Ури вместе с новым поколением, которому предстоит профессионально сформироваться в этой школе^[161]. Он сразу устанавливает контакт с Тоскейесом. У Ури есть проект, придуманный им еще в 18 лет, в 1942 году: создать коллективную рабочую группу анархистского толка. Как и на Гваттари, на него сильное влияние оказал опыт жизни в пригороде Ла-Гаренн-Коломб, сеть турбаз для юношества, молодежные движения, активизировавшиеся после Освобождения. Жан Ури родился в 1924 году, он выходец из народа: его отец работал полировщиком на заводе Hispano-Suiza, крупном и престижном предприятии в Ла-Гаренн-Коломб.

В Сент-Альбан Жан Ури приехал с текстом выступления Лакана в мае 1947 года. Лакан будет для него главным теоретическим ориентиром на протяжении всей его психиатрической деятельности. Психиатр Ажуриагерра вместе со своим коллегой Жоржем Домезоном и социологом Жоржем Гюсдорфом организовал на улице Ульм серию выступлений в продолжение конгресса 1946 года в Бонвале, на котором Лакан развил свои идеи о каузальности в психике: «Передо мной прошло множество докладчиков, но в мае я услышал одного типа и сказал себе: „Наконец-то умный человек“. Это был Лакан; и я не изменил своего мнения»^[162]. Эта конференция решила его судьбу. До того момента он колебался между изучением физики-химии и психиатрией: голос/путь Лакана все для него решил. Но личный контакт с мэтром удалось установить не сразу: «Только в октябре 1953 года я сумел попасть к нему в анализ, и он продолжался до 1980 года: 27 лет! По два сеанса в неделю, потому что я был неизлечим»^[163]. Итак, Жан Ури становится участником лакановской авантюры: раскол в 1953 году, основание Парижской школы фрейдизма в 1964-м. Четыре года он будет работать в аттестационной комиссии вместе с Лаканом, Сержем Леклером и Мустафой Сафуаном.

Новый строитель: Жан Ури

Жан Ури остается в Сент-Альбане до 1949 года, когда его позвали заменить в Сомери друга Тоскейеса – Соланеса, уехавшего в больницу в Каракасе. Итак, планировалось, что Ури приедет в Луар и Шер не более чем на месяц, но в результате он поселяется там надолго, до 1953 года. Замок Сомери, построенный в XVII веке, стал пристанищем для единственной психиатрической лечебницы в департаменте. Эта частная клиника «практически больше не работала, в ней была всего дюжина коек»^[164]. Именно в Сомери в клинике Ла Сурс формируется будущая команда Ла Борд: «В определенном смысле 1950–1953 годы, период клиники Ла Сурс, – это вершина в истории Ла Борд»^[165].

Внутри этого микрокосма, количество больных в котором очень невелико, устанавливается стиль коллективной жизни: «Речь шла о довольно сплоченной группе, члены которой знали друг друга по движению молодежных турбаз или были родом из того же пригорода, что и Ури, Ла-Гаренн-Коломб, а к ним присоединилось некоторое число друзей»^[166] Туда приезжают на побывку все, кто был связан с Ури: помогают с лечением и с развлечениями во время долгих уик-эндов или каникул, становятся настоящим племенем: «Сомери – период, который я называл периодом „изоляции“»^[167]. В Сомери Ури придумывает свою психиатрическую практику, продолжающую линию Сент-Альбана: «Психиатрия без подобной артикуляции – надувательство. Тоскейес говорил о полицентричной гетерогенности и в то же время о трансдисциплинарности. Нельзя никого лечить, не учитывая его работу, детство, материальное положение»^[168]. Когда владельцы клиники сообщают, что собираются вернуть ее себе, и не соглашаются ни на какие компромиссы, Ури решает перенести свой эксперимент в другое место.

Ури удалось создать структуру на приблизительно сорок койко-мест, но из-за изолированности в Сомери, где он был единственным официальным лицом по вопросам психиатрии на весь департамент, у него возникло сильное желание уехать и организовать собственную клинику. Случай представился в апреле 1953 года, когда Ури узнал, что в десятке километров от Сомери выставлен на продажу замок Ла Борд. Он покупает его и забирает с собой почти всех больных из Сомери и восемь человек медперсонала. Замок был в таком состоянии, что покупателя на него не нашлось бы. Жить можно было только на первом этаже, вокруг несколько строений стояли в руинах. Место было крайне уединенным, поскольку ближайшая деревня находилась в четырех километрах, а ближайший город – в тринадцати. Этот новый проект сразу же получает признание в среде психиатров: в 1954 году психиатры Луи Ле Гийян, Эвелин Кестемберг и Жорж Домезон приезжают на дискуссии с Ури и направляют к нему своих больных.

С созданием Ла Борд начинается новое революционное приключение. Тот, кто придумал клинику, в шутку даровал ей конституцию, датированную «годом I», вступившую в действие с момента открытия лечебницы в апреле 1953 года. Эта хартия устанавливает общий принцип трудового коллектива как терапевтической группы в соответствии с тремя организационными началами. Демократический централизм обеспечивает верховенство руководящей группы и соответствует марксистско-ленинскому принципу, который все еще был в моде в год смерти «отца народов». Второй принцип, отсутствие устойчивых статусов, соответствует коммунистической утопии, в которой каждый должен быть готов переключаться с физического труда на интеллектуальный и обратно: любого в клинике могут попросить сменить лечебную деятельность на работу по хозяйству, руководство занятиями в кружках или подготовку спектаклей. Налажена система ротации задач. Третий принцип, антибюрократический, определяет коллективную организацию, в которой все становится общим – ответственность, задачи и зарплаты. Эта программа еще не получила названия «институциональной психотерапии», но в ней уже можно заметить основные мотивы этого новаторского движения: «Открытые, незамкнутые пространства, свобода передвижения, критика профессиональных ролей и квалификаций, пластичность институтов, потребность в терапевтическом клубе для больных»^[169].

Высокопарный текст иронически представляет эту ориентацию: «Онтология для недедуктивной феноменологии» с легкомысленным подзаголовком «Мята с водой». Речь о том, чтобы занять творческую позицию на еще не проторенном пути, задействовать случай и спонтанность, как в теориях сюрреалистов. Ури вспоминает в этой связи о влиянии Лакана, а также Франсиса Понжа: «Исказить объект – это подход Франсиса Понжа. Выявить в нем то, что Лакан называет Вещью. Здесь мы соприкасаемся с определенной поверхностью, с определенной семантикой, которая напрямую связывается с лечением психотиков»^[170].

С самого начала Ури, помимо любви к обязанностям психиатра, демонстрирует большой интерес к творчеству – он посвятил этому свою диссертацию. Проводя связь между творчеством и безумием, он хочет оспорить идею, что в безумии есть только негативность: «Я представлял творчество как своего рода биологическую защиту: попытку восстановления мира, функциональную компенсацию»^[171]. В диссертации Ури устанавливает связь между расколом, вызванным у психотика психическим нарушением, и производством себя: «Бред сам по себе продуктивен. […] Я уже говорил об эстетическом „конатусе“»^[172].

Ури заявит, что нельзя путать клинику с «обувной фабрикой». Группа врачей Ла Борд должна избавиться от функционализма с его разделением обязанностей, специализациями и иерархиями. Он не хочет повторения того, что происходит в классических психиатрических клиниках, где работают эрготерапевты и социотерапевты, замкнувшиеся в своей специальности и отрезанные ото всех остальных. Революция должна стать перманентной, как и рефлексия, которая шаг за шагом следует за практическими инициативами, чтобы оценивать их возможную продуктивность.

Один из самых деликатных вопросов касается распределения денежного вознаграждения за работу, выполняемую в лечебнице. Поначалу был установлен очень сложный принцип определения размера заработной платы на основе временного коэффициента, выводившегося из оценки тяжести выполняемого задания и его терапевтического потенциала. С момента создания Ла Борд Ури организует по образцу Сент-Альбана «клуб клиники»: «Первым делом доктор Оден [речь идет о Жане Ури] нашел место со стульями и столом, за которым можно было продавать мыло или ручки, играть в карты или читать журналы»^[173]. Как и в Сент-Альбане, цель была в том, чтобы создать социальное пространство, не связанное иерархическими властными отношениями, место общения врачей, больных, медсестер, санитаров и обслуживающего персонала. Этот клуб занимает не какое-то маргинальное место в жизни клиники. Ему отводится самый центр замка, большая гостиная на первом этаже и прилегающая к ней маленькая гостиная. Там открывается бар, в котором можно купить безалкогольные напитки, табак. Раз в две недели там проходит генеральная ассамблея, на которой выбирается руководящее бюро и его президент. Если поначалу в бюро заседают только инструкторы без участия больных, в дальнейшем ситуация изменится, когда выяснится, что многие больные способны брать на себя административную ответственность. Эта активная общественная жизнь поддерживается в Ла Борд за счет множества самых разных комитетов и собраний. Комитет «Пилотного клуба мастерских», выпускающий газету «Молния Ла Борд», организует кружки по выжиганию, хоровому пению, кукольный театр и т. д. Он следит также за финансами и имеет финансовую автономию: «Таким образом организуется формальная демократическая структура представительства пациентов»^[174]. Чтобы вовлечь всех членов персонала в отношения с больными, через семь месяцев после создания клиники принимается решение создать комиссию по меню: убрать из кухни повара и, наоборот, привлечь как можно большее число людей к приготовлению пищи – все это должно разрушить барьеры, преодолеть специализацию и запустить динамику гомогенизации группы.

Эта волюнтаристская политика порой встречается в штыки, поскольку вступает в противоречие с принципом специализации каждого сотрудника. Подобные творческие конфликты должны постоянно привлекать внимание к различиям; здесь психоз каждый раз по-новому подвергает испытанию рациональную логику. Общение, организованное в Ла Борд, стремится вывести индивидов из изоляции, избавить их от танатоидных искушений, вырвать их из компульсивного повторения путем беспрестанного создания все новых и новых групп-субъектов. Своей целью это практическое применение принципов институциональной психотерапии ставит не столько создавать отношения, сколько «развивать новые формы субъективности»^[175].

Феликс Гваттари держит Жана Ури в курсе своей политической деятельности и особенно семинара Лакана, который он посещает регулярно с 1950-х годов. Когда его пригласили в Ла Борд, Феликс поселился там в 1955 году вместе со своей подругой Мишлин Као. Разделение обязанностей между двумя друзьями несколько меняется. Хотя Гваттари по-прежнему хочет заниматься поддержанием связей с внешним миром, ему также поручается руководство терапевтическим клубом клиники и организация работы. С приездом Гваттари Ла Борд быстро становится «двухголовой машиной». Эта пара друзей поможет клинике пережить все испытания и поддержать репутацию заведения, сознательно порождающего неустойчивость, чтобы расшатывать свое основание и сохранять восприимчивость к инновациям.

Гваттари больше увлечен интеллектуальной новизной, воплотившейся в опыте Ла Борд, чем миром психозов: «Очень странно, но меня совершенно не интересовал мир безумия»^[176]. А вот деятельность организатора и заводилы прекрасно подходит политическому активисту: «У меня был довольно негибкий активистский стиль в работе с сотрудниками, которых удивило введение трудовой дисциплины, собраний, контроля за выполнением заданий»^[177]. Повседневная жизнь в клинике была непростой. До появления нейролептиков и медикаментозного лечения конфликты с больными могли доходить до драки, и нередко можно было получить кофеваркой или еще какой-нибудь посудиной по голове.

Гваттари, уже тогда заправский предводитель, берется за дело решительно и использует навыки дзюдоиста для подавления любых поползновений к насилию. Сотрудникам создают возможности для высказывания своих проблем и забот, и диалог позволяет разрешать споры и обеспечивать гладкое функционирование клиники. Гваттари пристально следит за некоторыми больными и активно вмешивается в их жизнь, особенно тех, кто хочет отлежаться в своих постелях. Он заставляет их выходить из комнаты и заниматься деятельностью согласно распорядку дня. На семинаре Лакана, который он регулярно посещает, и в Ла Борд Гваттари постепенно приобретает настоящий опыт психиатрической работы.

Гваттари смягчает свои методы, когда оказывается по другую сторону баррикад в качестве пациента. В 1957 году Ури послал его в Сент-Альбан к Тоскейесу, чтобы он отсиделся и не попал под призыв в армию и на Алжирскую войну. Здесь он почувствовал, сколь невыносимым может быть пребывание в лечебнице, когда авторитарный персонал держит тебя в ежовых рукавицах. В 1950-х годах в клинике ведутся дебаты о влиянии Сартра и его экзистенциалистских идей. Обсуждение с Ури отношений между врачами и младшим медицинским персоналом раскрывает это стремление к дефункционализации: «Итак, главная перспектива – исчезновение определенного числа ролей, стереотипов: нужно побыть сумасшедшим, так же как врачом или медбратом, чтобы начать поощрять человеческие отношения, не навязывающие автоматически определенные роли и стереотипы»^[178]. В Ла Борд младший медицинский персонал и инструкторы не носят белых халатов и ничем не отличаются от больных. Ури иронично переворачивает устоявшиеся ценности, согласно которым интернализация больного носит окончательный характер. Он видит в больных постояльцев, которые приходят и уходят, тогда как медицинский корпус является стабильным элементом, укорененным и хроническим. С самого начала авантюры в Ла Борд и еще раньше, в Сент-Альбане, существовала гипотеза о том, что в речи сумасшедших сокрыта истина. Не фетишизируя бред, они ищут в сумасшедшем творческое начало, на которое должно быть обращено внимание врача, то, «что называлось трансцендентальным измерением безумца»^[179].