Евгения Райнеш
Восхождение Эль

Так оно и случилось. За то, что оставил стадо без присмотра, Рина привязали к вбитой крест-накрест рогатине посредине стана. Он получил пять ударов кнутом и остался висеть без еды и питья на сутки. Может, если бы отец не приехал, дело обошлось бы несколькими тумаками, которые щедро отвесили ему братья, но Торсинг рассердился не на шутку. Будь кто другой на месте Рина, наказание не стало бы столь жёстким, но сын стратега великого Ошиаса не мог надеяться ни на какое снисхождение.

В полдень неожиданно хлынул ливень. Рин хватал пересохшим ртом пыльные струи, вода лилась сплошным потоком с его многочисленных косичек и смуглых рук, распятых на крестовине, насквозь промочила одежду, но даже тогда не утих огонь, сжигавший его изнутри. К вечеру дождь так же резко прекратился, а на участке кожи, откуда шла эта боль, алым родимым пятном расцвёл трёхлистный цветок калохортуса.

Часть вторая

Глава первая. В Ляльках у бабушки Надеи

Сквозь сомкнутые веки Эль чувствовала тёплый, мерцающий огонь. Как если бы свечку поднесли к глазам. Она слышала звонкий голос Тинара, который звал растерянно и испуганно: «Эль, ну, Эль же…», и звук этот казался ей неприятно резким, хотелось, чтобы он прекратился. В голове гудело, будто степной тяжёлый ветер всё ещё скитался в ней, бился о затылок, давил на виски. Но пахло не степью, запахи казались незнакомыми: пыльные тряпки, пересушенные на винном пару̀ травы, немного дыма от сушняка, затхлый стариковский уют.

Эль чувствовала, что кроме Тинара, рядом находится ещё кто-то, добрый голос пытался разговаривать с ней, а потом напоить то горьким, то сладким травяным отваром. Она не хотела открывать глаза. Не хватало смелости встретить реальность. Эль трусливо полагала, что если сейчас не откроет глаза, то как будто ничего не произошло. Не было момента, когда Тинар вдруг, всё ещё улыбаясь, упал лицом вперёд, а она не успела даже удивиться, потому что тяжёлая тень со стремительной яростью сбила её с ног и душно навалилась большим телом. Всё, что ещё совсем недавно составляло основу жизнерадостной Эль, все эти мечты и фантазии, оказались глупыми, детскими, совершенно никчёмными в одно мгновение. Она стала женщиной, и в ней навсегда поселились страх и боль.

Ладони выворачивало судорогами, они лихорадочно выгибались под неестественным углом и так горели, что Эль казалось: прикоснись к чему-либо, тут же вспыхнет. Она лежала неподвижно, а пальцы встревоженными пауками сами по себе судорожно ворошили густой, наполненный печным жаром воздух, забирали в щепоть мягкое полотно постели, тут же отпускали его, словно стремились выпутаться из невидимой сети.

Пухлая рука мягкой рукавицей осторожно накрыла выгнувшуюся ладонь.

– Эко из тебя желя-то кидает, – тихо прошелестело рядом с Эль. Голос был глубокий и рыхлый, как перина, в которой она утопала. – Вот только выхода ей нет, в обратку шукает.

Тёплая ладонь задержалась на минуту, поглаживая, затем прикосновение исчезло. Раздался вкрадчивый скрип половиц, и голос донёсся уже откуда-то со стороны. Слова незнакомые, но Эль понимала, о чём идёт речь:

– Если в торопь не сподобимся, так ты, девка, совсем изуметися. У були Надеи есть знань, как забеду истаяти. Буля Надея накрутит тебе Одолень-Ляльку, купно с нея смагу умирим. Ты уж перемоги, а буля Надея крутить к теми сповадися, на зоре желю почнём истаяти.

В губы Эль мягко ткнулся тонкий носик какой-то посудины, во рту стало вязко от просочившегося на язык зелья. Она хотела сказать, что ей ничего не нужно, попросить оставить в покое, но голос не слушался. Как рыба без воды Эль беззвучно открывала и закрывала рот.

– А ты пока почи, чего в напрас-то сердце тягати…

И Эль опять провалилась в сон.

Когда она, вернувшись в реальность, осмелилась наконец-то открыть глаза, то первое, что увидела: пересекающиеся над кроватью деревянные балки. С каждой из них свисали десятки веников из сухих растений, кое-где тронутые нежной паутиной. Эль повернула голову, упёрлась взглядом в низкое окно, завешанное распоротыми мешками. Сквозь прорехи пробивался свет, значит, на улице стоял день, хотя в комнатушке царил полумрак.

Посредине грелась небольшая жаровня, огонь в ней уже истощился, только краснели несколько угольков, от которых шло тепло. Над угольками протянулась верёвка, на ней тесно сушились какие-то тряпки. В самую последнюю очередь Эль разглядела за жаровней маленькую, круглую женщину. Она склонилась над небольшой посудиной – чистила корнеплод, аккуратно срезая проросшие корешки. И делала это с таким удовольствием, что Эль тоже захотелось присоединиться, хотя она никогда раньше не чистила корнеплоды.

Со стороны окна подул сухой, прохладный ветер, Эль закашлялась, и женщина, не торопясь, повернула к ней голову. Живые и круглые, словно пуговицы, глаза, лицо же казалось старым. Может, из-за морщин, которые покрывали его, как складки мятую материю.

– Отепла? – спросила бабушка, и Эль сразу же узнала убаюкивающий голос.

Она попыталась приподняться на локтях, но тут же упала обратно на подушку. Бабушка встала с табуретки, отложила нож и наполовину очищенный клубень, вытерла руки о передник, наверченный вокруг её живота вместе с целой кучей других тряпок разных текстур и цветов. Она даже на расстоянии ощущалась невероятно мягкой. Эль захотелось её потрогать. Всё, что окружало эту незнакомую бабушку, казалось притягательным.

– Вы… – выдавила она из себя.

Получилось очень тихо, почти неслышно, но бабушка поняла. Мягким колобком подкатилась к постели, поправила одеяло на Эль:

– Я – буля Надея. Ономнясь шедши полей вас зашукала, дружник твой шибко изуметиси, по всей поли вый евонный зазорился… А сегодняшни буля Надея Ляльку-Одолень накрутила, скоро желя истребитиши…

Надея заспешила, покатилась зачем-то к порогу. Чуть не столкнулась с Тинаром, прижимавшим к животу охапку дров. Он увидел Эль, радостно закричал: «Очнулась, очнулась, отлично!», не иначе как от счастья выронил поленья, которые с глухим стуком попадали на пол. Бабушка Надея с осуждением покачала головой, что-то пробормотав про себя, Эль показалось – обозвала его торопыгой. Тинар кинулся собирать упавшие дрова, не переставая кричать:

– О, ты пришла в себя! Как я рад! Этот дикий зверь нас вырубил, мне голову пробил, и ты о камень приложилась, долго в себя прийти не могла. Я уже испугался, что умерла. Только он ничего у нас не взял. Ни еды, ни денег, ничего. Кто это? Ты не видела? И чего, идиот, нападал-то?

Эль увидела: Тинар не понял, что случилось ночью, там, в степи.

– Я в порядке…

Как же её голос стал таким хриплым? Горло мучительно горело, как будто Эль только что проглотила полкило песка. Невыносимо жгло руки. Слёзы потекли по лицу Эль то ли от измотавшей её боли в пальцах, то ли от жалости к себе.

Тинар засуетился, опять рассыпал несчастную охапку дров, подскочил. И встал растерянным столбом рядом с кроватью. Вернулась бабушка Надея, что-то бережно сжимая в ладонях. Она сразу оценила ситуацию, забормотала. Её доброе лицо скривилось в одну большую морщину. Эль подняла залитое слезами лицо, Моу торопливо пробормотал:

– Она говорит, чтобы ты не плакала понапрасну. Женские слёзы имеют свою цену, она считает.

Надея кивнула, подкатилась к Эль, отодвинув Тинара, вложила что-то мягкое девушке в ладони.

– Вот! Ляльку-Одолень накрутила…

В руках Эль оказалась маленькая куколка, очень напоминающая саму бабушку. На тряпичном лице мягко светились нарисованные углём глаза. Уголки свекольного рта Одолень были опущены вниз, отчего выражение застыло то ли в печали, то ли в капризе.

– Тни ли плоть ошую, – попросила Надея.

В пальцах у неё мелькнула тонкая блестящая игла, и бабушка проворно ткнула в сгиб локтя протянутой Эль руки. Показалась капля крови, девушка вздрогнула от неожиданности, а бабушка Надея ласково залопотала что-то себе под нос, выдавила кровь на куклу. На тряпичном теле в районе сердца расплылось красное пятно. Оно вспыхнуло маленькой искрой и тут же впиталось внутрь. Бабушка довольно улыбнулась:

– К перси захватиши, смагу озбынешь.

Она жестом показала, что Эль должна прижать Одолень к своему сердцу. Когда мягкое тельце куклы коснулось её кожи, девушка почувствовала, как забилось маленькое сердечко в лад с человеческим ритмом. Это невероятно, но в кукле таилась жизнь. Она задрожала в руках Эль, вытягивая боль, безнадёжность и обиду из её души. Бабушка ласково улыбнулась, кивнула:

– Лялька-Одолень и желю, и смагу избытиши. Но как только переполонь ея настанет, то на куски развалишися…

Казалось, душу заливает тёплый свет, слёзы всё ещё текли по щекам, но в них уже не было страха. Чувство радости и надежды охватило Эль. Бабушка Надея протянула ей большие махровые рукавицы.

– Не застонь желю зазряшне, – повторила. – Коль беши крада, нет в том суеты. Увер постигнеши, коли не усопше.

Эль поняла смысл того, что ей сказала бабушка Надея.

«Теряя, приобретаешь».

Только теряя, приобретаешь.

Тинар вышел за дверь поспешно, чтобы Эль не увидела его слёзы. Жалость и беспомощность ударили под колени, ноги больше не держали, и он навалился спиной на косяк. Перед глазами стояла картина, которую он увидел, когда очнулся. Эль, неестественно подогнув под себя одну ногу, неподвижно лежала на земле. Изодранная одежда свисала лохмотьями, слипшиеся волосы прядями разбросаны вокруг бледного лица, всё тело покрыто кровью и копотью. В прозрачном рассветном воздухе, спеленавшем её холодом, Эль казалась такой крошечной…

– Я убью его, – прошептал Тинар. – Кто бы он ни был, я найду и убью его.

***

Эль встала на ноги почти сразу, как только Одолень вытянула из её сердца безнадёжную тоску. Тут же выяснилось, что в грумгород они отправиться сейчас не могут. Пока она лежала в беспамятстве на попечении бабушки Надеи, Тинар отправился в кевир и вернулся с плохими новостями.

В грумгороде сразу после их ухода приключилась какая-то заразная жуткая болезнь. У центральной штольни военные развернули нешуточное оцепление, власти объявили эпидемию и закрыли территорию на карантин. Моу сутки крутился вокруг натянутой сетки, но попасть за неё не смог. Все тайные ходы, известные только ему, оказались перекрыты. Даже мелкие туннели, через которые сновали туда-сюда по своим бесконечным делам маленькие зверьки, живущие в двух мирах – кевире и подземелье, – даже эти норы наймасты тщательно засыпали и утрамбовали.

Военные на контакт не шли, а что больше всего удивило Тинара – он не увидел ни одного призванного для лечения шамана. Карантин этот был какой-то странный.

Но в любом случае Тинару и Эль не оставалось ничего другого, как задержаться у гостеприимной були Надеи и подождать, пока ситуация хоть как-то прояснится.

Невысокий степной хутор Ляльки, со всех сторон окружённый чахлым лесом, состоял из пяти дворов, четыре из которых оказались давно заброшены. Никакой теплоты живых существ не осталось в покосившихся домишках, и, если бы не бабушка Надея, которая изредка приходила разжигать жаровни в этих домах, они бы наводнились выворотниками. Это был своеобразный ежемесячный ритуал, который бабушка, кажется, придумала сама себе, но со временем он стал обязательным.

– Ты боишься выворотников? – спросила её как-то Эль.

Она ещё плохо понимала выговор були, и Тинар, если находился поблизости, переводил для неё вязкие, словно разварившаяся каша, фразы. Он успел приноровиться к речи Надеи за те несколько дней, пока Эль металась в горячке. Сама хозяйка казалась куклой, сшитой на скорую руку из тряпок, и язык её трепетал и мялся, как лоскут потёртого бархата. Эль иногда чудилось, что она видит швы на теле Надеи в случайно завернувшемся рукаве или колыхнувшемся подоле.

– Она говорит, что выворотники приходят туда, где не осталось тепла, – пояснил Тинар. – Именно поэтому в заброшенных домах кто-то должен поддерживать хотя бы иллюзию жизни.

– А помнишь, – сказала Эль задумчиво, – однажды в детстве мы видели выворотников. Когда искали Соляную Деву…

– Это могли быть просто мумии, – ответил Тинар. – Мы же не встречали никогда ни тех, ни других, как нам точно знать?

– Я зрети застени, – уверенно сказала буля. – От же лишенники! Живота гонежи, желя им от меня…

Буля жалела даже самых ужасных созданий, что только ходили по этой земле.

– А какие они, эти застени, что ты зрети? – полюбопытствовал Тинар.

Надея пожала мягкими плечами:

– Ежли нелюбу от всех имеючи, какими им быти? Мухортые…

Описание були ясности не прибавило.

– Знаешь, Тинар, – Эль вдруг вспомнила, что кричали им вслед создания с трепыхающимися на сквозняке обрывками. – Они же хотели о чём-то предупредить…

– Скорее, они просили, чтобы ты с них сняла эти ужасные лохмотья, – Моу рассмеялся. – Ну и драпали мы тогда…

Ляльки расположились на юго-западе, поэтому, несмотря на начинавшуюся осень, дни стояли тёплые. Настолько, что раскочегаривали печку только к вечеру, днём хватало солнечных лучей.

Утром от озера поднимался туман, густой и плотный. Эль просыпалась от громкого, жизнерадостного крика Тинара, накидывала кожух, подбитый степной лисой мехом вовнутрь, и они бежали в плотной пелене, почти не видя друг друга, крепко держась за руки, к колодцу, что находился на окраине деревни. Принести вёдра воды из него – обязанность Тинара, но Эль с удовольствием составляла ему компанию. Пробежка бодрила.

Когда туман рассеивался, далеко внизу виделась степь. С пригорка Лялек прекрасно просматривалось, как ветром колыхалась трава, за лето вытянувшаяся по пояс. От этой лёгкой ряби казалось, что там, внизу, жёлтое море. Ни Тинар, ни Эль никогда не видели моря вживую, только на картинах, которые висели в парадном зале гильдии, как осколки тех прекрасных времён, когда соляные грумы «держали фасон», приобретая в Каракоруме предметы искусства.

Но Тинару и Эль хотелось думать, что вот сейчас они видят загадочное море, жёлтые волны которого ластятся к берегу, гонимые свежим ветром. А когда докатятся сюда, до подножия Лялек, можно будет пробежаться босиком по воде, выгоревшей на солнце до желтизны.

Тинар кидал на ещё влажную после утренницы землю разлапистую деревенскую куртку, сшитую из разных кусков, они садились рядом, не прикасаясь, но ощущая тепло друг друга, и смотрели вдаль.

***

Выворотника Эль увидела, когда пошла с булей Надеей греть жаровни в покинутых домах.

Они с Тином привыкли к тому, что иногда на булю нападала невероятная слабость. Надея старалась скрыть, что ей неможится, только они всё равно замечали: она начинала странно двигаться, подволакивая то левую, то правую ногу, словно не могла определиться, какая из них болит больше. Постоянно сжимала руками свою кожу под тряпьём, и чаще всего – локоть. Сдерживала что-то, баюкала, заговаривала боль. И обычная разговорчивость покидала булю в такие дни, язык её ворочался вяло, словно разматывал тугие связки слов на рваные ленты.

– Я сегодня пойду с тобой, – твёрдо сказала Эль, увидев, как Надея застыла на пороге, рассеянно оглядываясь по сторонам, будто забыла, куда она собралась. Эль подумала, что в таком состоянии буля запросто может поджечь саму себя, раскочегаривая огонь в жаровнях.

Надея несколько секунд смотрела на девушку, пытаясь уловить смысл сказанного, затем поняла, махнула рукой:

– Ежли невмочь имеючи, идиши…

Эль с булей благополучно прогрели три из четырёх нежилых изб, оставалась последняя, на самой окраине хутора. Она и стояла чуть вдалеке от остальных домов, словно боясь заразить их своей немочью, так как уже уходила в землю одной стеной.

– За Сострадой сподобиша, эх! – Эль заметила, что Надея, показывая на завалившуюся избёнку, смахнула слезу со щеки.

Внутри изба оказалась ещё неприглядней, чем снаружи. Низкая, с потемневшими от времени и покрытыми слоем пыли окнами, вся пропахшая травами, но не сухими, солнечными, как в доме у Надеи, а промокшим, гниющим компостом.

Буля долго возилась с жаровней, всё отсырело, включая сам воздух, и даже сушняк, принесённый с собой, никак не разгорался. Тогда буля послала Эль наверх, на чердак, «позрети, что пригодишися смаги ради».

Чердак, на удивление, оказался сухим, крыша, хоть и покосившаяся, являла собой образец крепости и стойкости. Сквозь наполовину выбитое узкое окно под самым потолком в пыльном мареве пробивались лучи солнца. Они согревали небольшую, перекошенную по наклонной мансарду, заваленную ветхими тряпками, к которым Эль никак не решалась прикоснуться. Наконец, понимая, что всё равно придётся это сделать, девушка зажмурилась и потянула за полотно, свешивающееся с одной из потолочных балок.

Тряпка хлопнулась о пол, и Эль обдало облаком пыли. Сквозь него из тёмного угла, который скрывала эта ветошь, девушку пронзили два светящихся глаза. Она услышала больное, со всхлипами дыхание. Эль замерла то ли от страха, то ли побоялась спугнуть существо, затаившееся в углу. Чувствовала, что оно маленькое, беззащитное и очень боится. Через несколько секунд пыль улеглась, зрение выдало скорчившегося и дрожащего уродца.

Совсем малыш, слепок с мальчика лет пяти. Такие тени выворачиваются из ребёнка от испуга. Тонкие косточки, сухая морщинистая кожа, плотно обтягивающая крохотный череп с провалом вместо носа; полный набор молочных мелких зубов, ещё свежих, не протёртых, а потому сохранившихся даже у вывернутой тени. И длинные бинты сваливающейся кожи, которые, сползая, причиняли малышу дикую боль.

Страшный ребёнок прекратил всхлипывать и теперь только дрожал.

– Ты дрожишь… Боишься меня? Не надо…

Эль проговорила эти слова, не вникая в смысл, лишь бы донести тембром голоса до уродца, что она вовсе не желает ему зла. Неожиданно существо вполне осознано покачало лысой головой. А потом… Потом протянуло к Эль руку. Маленькую ладошку со свисающими лохмотьями кожи.

– И-и-р-г, – с трудом произнесло оно. – Я-я-я…бы-ы-ыл…

Прав был дядюшка Торк Моу: у Элины Фэнг с детства отсутствовал инстинкт самосохранения.

– Тебя звали Ирг? – она заставила себя дотронуться до его руки и постаралась при этом сохранить приветливое лицо.

На удивление ладонь малыша оказалась не такой уж и противной. Она была как осенний высохший листок, потрёпанный ветрами. Внезапно Ирг перестал дрожать, весь как-то замер, и Эль почувствовала, как блаженство разливается по его телу.

– Ты-ы-ы, да-а-арни-ица, – уродец уже не всхлипывал, а, скорее, урчал. – Не-е-е бо-о-ольн-о-о… Го-о-ов-о-орилли-и-и, ты – сча-а-астье-е-е… Да-а-а…

– Кто тебе говорил? – удивилась Эль.

Она вдруг вспомнила, что похоже к ней обращались много лет назад мумии в соляном ущелье.

– Они-и-и, – Ирг, всё ещё не отпуская её руку, кивнул куда-то в сторону окна.

Он, как разнежившийся кот, старался незаметно подобраться лысой головой под вторую ладонь Эль. Она не стала дёргаться, было ужасно жалко выворотника. И его бывшего маленького хозяина, который навечно завис на этой стороне тени бесплотным духом.

– Кем ты был? – спросила его Эль.

Наверное, одним из холмовых мальчишек. Жил где-то поблизости, раз выворотник ещё не додумался уйти в подземные шахты. А, может, он и пробирался туда, по пути прячась в заброшенных домах. На землях, которые захватывает кевир, таких домов совсем немало.

– И-и-ирг, – удивлённо повторил выворотник. Очевидно, он терял память прошлого, обретая способность угадывать будущее. В этом мире только так – либо ты помнишь, либо видишь, что впереди. – Ма-альчи-и-ик…

– Ау, – раздался крик Надеи, разметавший тишину и хрупкое доверие, которое установилось между Эль и вывернутым ребёнком.

Бывшая тень резко сорвалась с места. Эль и опомниться не успела, как Ирг на четвереньках вскарабкался вверх по стене к узкому окну под самым потолком чердака. Перевалился через наполовину вынесенную раму, не обращая внимания на острые зубы осколков, и исчез.

– Ты поранишься, – испуганно крикнула Эль вслед выворотнику, но, конечно, её уже никто не слышал.

Она задрала голову и внимательно посмотрела на выбитое окно. В торчащих кусках стекла трепыхались на сквозняке длинные полоски то ли ветоши, то ли кожи.

***

Незаметно проходили дни, и в воздухе стоял вкус горчащего мёда, перестоявшего с сентября.

Тинар осваивал хозяйственные работы: приволок поваленное ветром и уже высохшее дерево, удивительно для этих мест разлапистое, и довольно лихо распиливал его понемногу на пеньки. Пусть кривовато, но заделал дыры в заборе, и даже залатал крышу большим куском дранки, который снял с полуразваленной избы по соседству. Ставил силки на степных кроликов: жаркое с корнеплодами из булиного огорода получалось отменное.

От работы на свежем воздухе серое лицо Тинара тронулось лёгким загаром, и, если бы не пронзительно льняные волосы, издалека в нём уже можно было не признать грума.

Эль потихоньку училась домашнему хозяйству. Особенно ей нравилось намывать деревянные щербатые полы. Она посыпала их чистым белым песком, который приносила с неглубокого карьера из-за околицы, он смешивался с пылью, делал её тяжёлой, нелетучей, пушистым веником гнала эту серую смесь к порогу, а затем взбивала пену мыльного дерева в помоечном ушате и долго гоняла весёлую воздушную воду по полу. Тёрла махровой тряпкой половицы, дёргая её неловкими пальцами в больших хозяйственных перчатках, которые дала ей Надея, чтобы прикрыть всегда страдающие руки.

Эль получала наслаждение, словно она счищала не грязь с половиц, а убирала из души и мыслей противную липкую накипь. А вскоре буля починила перчатки из вискаши, работать стало легче. Плотная оранжевая материя, которую Надея наставила на прогоревшие места, яркими весёлыми пятнами рассыпалась по мрачной коже, и перчатки теперь казались покрытые солнечными брызгами.

– Бабушка Надея, а ты долго тут, в Ляльках, одна живёшь? – как-то вечером, когда утихла дневная суета, спросила Эль.

Потрескивал иссохший валежник, занимаясь пленённым в жаровне огнём, иголка серебряным лучиком мелькала в пухлых руках бабушки Надеи, речь её, освобождённая от необходимости торопиться, журчала ленивым неглубоким ручьём, разогретым на солнце:

– Тут история залучилася такая. Ляльки наши от одного хырца занялися. Пятеро нас було посередь болони, столько мастрот этот нашил. Почему пять лялек ему прищурилось, об этом мне знани нет. Може скукота ему настигши, а може невмочь какая… А только жива тут я, Надея, буля Люба, буля Вера, буля Софа и совсем утая – буля Сострада. Пять, значит, дворов в Ляльках. Только Сострада не жива была с самого почину. Першая развалишися, мы купно её сдвигнуть пыталися, да где там! Мастроты у нас не в достатке. Схоронили, да поплакали. А за ней, нескоро, но без ожиды, Софа на куски полезла. Тоже плакали сильно. И так все були водна за следней и скочурилися. Только я в ожиде конца и осталася. Скоро и мне на куски опадати…

Бабушка Надея завернула рукав, показала бахрому на обвисшем мятыми складками локте.

– Как до нутра протрётся, тут и развалишися я…

Тинар и Эль охнули. Глаза отказывались верить, но бабушка оказалась действительно сшитая неизвестным волшебным мастером из кусочков ткани.

– А кто тот мастер, что вас сотворил, вы знаете? – Эль очень хотелось хоть как-то помочь последней ляльке. – Можно его найти, попросить, чтобы вас… ну, это… починил?

– И-и-х, – вздохнула бабушка Надея. – В заповедь ушёл и не назвался. Только вот я разумею: он из тех мастротов, что папороти ящуру хырцают.

– Папороти?

– Крылья, – шепнул Эль Тинар и незаметно засмеялся. Он понимал булю с полуслова. – Крылья ящеру штопают эти мастера.

– Папороти, – кивнула бабушка Надея. – Я ж вам каю, что ящур в незнамо, каком краю живёти. А при нём всегда в урочище мастроты, самые хырцовитые отбирались. Разумею я, наш хырец из тех будет, что ящуру чинок затевают при нужде. Жива у него в перстах нелюдинная.

– Но ты же можешь… – Эль показала глазами на ляльку Одолень, что печально-философски взирала на происходящее с небольшой полки, подвешенной в углу.

Там Надея хранила кривоватые горшочки с высохшими катышками полыни и гибкие, запутанные стебли невероятно длинной травы. Эту траву, вымачивая в особом составе, Надея использовала, как нитки, а те, что безнадёжно запутывались, сворачивала в горшочки, приговаривая: «В послед распушися». Там, между горшочками, и определили Одолень, чтобы кукла не вбирала в себя зря мелкие неприятности, случающиеся с Эль.

– Ну, ляльку малу только и могу. Это ж так, игручество, затехи ради, сострады из-за…

В тот вечер Эль решила, что ей необходимо научиться шить. По крайней мере, чтобы успеть поставить на бабушку хоть небольшую заплатку, если Надея, действительно, начнёт рваться на куски. Тряпок же у були имелся огромный запас. Кажется, из соседних и дальних хуторов ей приносили не только еду, но и старую одежду в обмен на ляльки Одолень, когда случалась необходимость в кукле, поглощающей сердечную тоску. Пока Эль и Тинар никого постороннего на хуторе не встречали, но из слов Надеи сделали вывод, что иногда к ней заглядывают гости.

Когда Эль впервые взяла в руки иголку, пошёл дождь. Тинар с раннего утра отправился в кевир, узнать, не сняли ли оцепление. Эль хотела идти с ним, но Моу неожиданно твёрдо остановил её.

– Ты ещё не совсем поправилась, – сказал он. – И, знаешь, Эль, мне кажется, не зря тебя Хобан отправил прятаться. Я не знаю, чем ты так досадила этому кривому наймасту, но лучше пока не показывайся, ладно?

Буля собрала груму провиант на три дня – пресные лепёшки, которые долго не плесневеют и даже не черствеют, ломтики сушёной в жаровне тыквы, медовые соты, тщательно завёрнутые в одну из многочисленных тряпок, которыми плотно набит дом. Тинар потоптался на пороге, теребя лямку своего заплечного мешка, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и резко вышел. В доме, который покинул мужчина, сразу стало гораздо тише и … скучнее.

Буля хитро посмотрела на загрустившую Эль.

– Утолити тщу свою. Унше тяжати соделать. Истое хроно жинскоделания.

Дождь зарядил зябко и надолго. Под временем для женских дел Надея подразумевала обучение Эль шитью, что казалось весьма подходящим занятием при такой погоде. Она достала шкатулку с ворохом швейных иголок всевозможных форм и размеров. Были тут и закруглённые обода для скорняжных работ, и мелкая россыпь тонюсеньких острых льдинок, и иглы со скошенными кончиками для непонятных Эль дел.

– Перчий зачин – захлысовать вею, – деловито пояснила буля, показывая, как вдеть нитку.

Эль заворожённо смотрела на этот процесс, а затем сняла перчатку. Пальцы сами по себе жадно зажали иглу, ощупывали её торопливо, чуть подрагивая от возбуждения. Подушечки засвербели, словно изнутри Эль, в свою очередь, навстречу иголке рвались десятки её сородичей.

Странно. Она никогда не держала в руках ничего такого швейного и в то же время узнавала это ощущение и чувствовала: за ним должно быть ещё что-то. Оно, это «что-то», ниткой потянулось за иглой из глубины сознания Эль, защекотало кончики пальцев.

– Ты знаешь, как, – кто-то незнакомый шептал у неё в голове. – Ты должна знать. Обязана.

Рука непослушно дёрнулась. Игла упала на пол.

– Экже персты твои неутверждаше, – засмеялась Надея. – Не охолонула абие?

Эль не передумала и после трёх дней неустанных попыток, хотя стежки под её рукой выплясывали пьяными фортелями. Даже друзья Хобана, собравшиеся на весёлую вечеринку, после обильных возлияний не выделывали таких коленец. Бросив на своё произведение хмурый взгляд, она поглядела на благодушную Надею, с удовольствием протягивающую стежок за стежком. Линия получалась ровная, аккуратная. Казалось, что это занятие – самое умиротворяющее и захватывающее на свете. Надея поймала взгляд Эль, покачала головой:

– Чинок не востреб суеты. Мастрота зараз не придеши.

Эль вздохнула и опять принялась непослушными руками выводить стежки. Один, ещё один… Нитка путалась, завивалась, скручивалась узелками. Сжать зубы, не обращать внимания на невыносимый зуд в подушечках пальцев… Стежок, ещё один…

– Буля Надея, – спросила Эль, не отрывая взгляда от своего рукоделия. – А ты недавно нам с Тинаром говорила про ящера, которому мастера штопают крылья. Что это за ящер?

– Кто ж его зрел? – улыбнулась буля. – Мастроты если…

– А откуда ты вообще знаешь про него?

– От древоруба одного все разумеюти. Как его негода вейная застигнеше в теревинфе, так всё и залучилося. Сам он не сбоялся, а только очевид, что вейя уморите сподвигнеша чадце жоны ящура…

Через слово, но Эль почти понимала, о чём рассказывает Надея. Дровосек, застигнутый в лесу непогодой, спас от гибели странное существо, маленькое и жалкое. Перед спасителем явилась Дева с телом птицы, голосом, слаще, чем мёд, крыльями, что переливались сияющими красками даже в глухой чаще, куда не падали солнечные лучи. Она сказала, что человек может выбрать любую награду за спасение её дитя. Безграничную власть над всем живым в этом мире, невероятные способности или знания о мирах, которые никто никогда не сможет увидеть, достаток до конца своих дней. Вот это всё предложила ему птице-дева, назвавшись женой всемогущего ящера.

Что же выбрал дровосек? Он захотел увидеть то, что ярче и могущественнее солнца. Дева взмахнула своим пёстрым крылом, и мужчина тотчас очутился в пещере, заполненной горящими свечами. Чьей-то невидимой рукой свечи гасились одна за другой. На вопрос дровосека, кто же гасит пламя, Дева ответила, что лучше ему этого не знать. Но мужчина настоял на своём. В тот же миг тьма окружила его плотным туманом. Дровосек понял, что он ослеп. С той поры стал он чувствовать приближение перехода в инотень. Люди из деревни теперь часто обращались к нему за советом перед тем, как покинуть родной дом. Если его спрашивали, откуда он знает, что кто-то вскоре уйдёт на другую сторону тени, дровосек отвечал, что видел того, кто гасит свечи.

– А кто же гасил свечи? – спросила Эль, когда буля замолчала.

– Об этом у меня знани нету, – ответила Надея, щурясь на окно. – Ты пытала о ящуре, откеда у людынов знани о ём. Так от безочного дроворуба, от Веши, его отче дитя жоны ящура схоронитише. Он на соседнем хуторе проживати. В лето давешнее только упокоившись…

«Кто же гасил эти свечи? И что это за пещера?», – Эль всё не могла успокоиться и думала об этом, и думала. Ей жутко хотелось узнать тайну пещерных свеч. Погрузившись в эти мысли, она даже не заметила, как пальцы сами собой полетели над кусочком тряпки, на которой кривыми зигзагами тянулись её вымученные, запутанные стежки. Когда Эль вышла из мечтаний, с недоумением посмотрела на результат своих усилий. На куске материи вслед за косыми прочерками вдруг нарисовался образ. Пока ещё только намётками, но даже так становилось понятно: это будет немного кривая, но прекрасная в потенциале Дева-птица.