Екатерина Романовна Дашкова
Записки

– Я уже знаю, и своими словами вы подтверждаете, что вы редкая мать.

Я возразила, что вряд ли заслуживаю подобного отзыва и что в свою очередь слышала, что королева была примерной матерью и что ее прекрасная семья вполне заслуживает и оправдывает ее великую нежность. Королева заговорила о своих многочисленных детях и усомнилась, знаю ли я их всех. Я ответила утвердительно и выразила желание их видеть; королева обещала нарочно выписать их из Кью, чтобы показать их мне. Действительно, она приказала леди Голдернес привезти их на следующий день к завтраку и предупредить меня об их приезде. Я как могла выразила королеве свою благодарность за ее доброту. Я видела ее прелестных детей, действительно похожих на ангелов. Мы поехали в Бат и Бристоль и посетили все замки и королевские резиденции; откланявшись королю и королеве, мы поехали в Маргэт и оттуда на корабле в Остенде.

Оттуда мы приехали в Брюссель, где, пробыв несколько дней, оставили экипажи и часть людей, а сами отправились через Антверпен в Голландию, которую объехали всю: мы посетили Роттердам, Дельфт, Гаагу, Лейден, Утрехт, поселение братьев гернгутеров^[134], Гаарлем. Я получила письмо от нашего посланника в Голландии, князя Голицына, очень позабавившее нас. Он с большим юмором писал про инцидент с купцом, которого я приютила в нанятом мною помещении на судне и который, приехав к князю, передал ему нижайшее почтение от имени русской женщины, пользующейся его покровительством и путешествующей благодаря его щедротам. Князь долгое время не мог понять доброго голландца и счел его даже за сумасшедшего, но, расспросив его, где он меня видел и кто был со мной, он наконец догадался, что это была я, и смутил бедного купца, сказав ему мое имя. Дело в том, что в ту минуту, как «трешкоут»^[135], в котором я наняла комнату (руфф), собирался тронуться в путь, прибежал человек, очевидно спешивший уехать. Оставалось свободным только одно место на крыше; тогда, видя его беспокойство, я попросила его войти в мою комнату, что он и сделал с великим удовольствием. Он объяснил мне – наполовину по-голландски, наполовину на плохом немецком языке, что неотложные дела требуют его присутствия в известный день в Гааге; мне пришла мысль скрыть свое имя, и я просила его пойти к нашему министру (он уверял меня, что его знает) и сказать ему, что русская женщина, пользующаяся его покровительством, кланяется ему и просит его адресовать свои письма в Амстердам. Нам предстояло подняться по другому каналу, находившемуся на другом конце города; чтобы попасть на него, приходилось пройти через весь город пешком, а так как до отхода следующего трешкоута оставалось два часа, я спросила его, как обыкновенно пассажиры проводят это время.

– Туземцы имеют здесь либо дела, либо знакомых и родных, – ответил он, – но так как вы иностранцы, я поведу вас в один трактир недалеко от пристани.

Я приняла его предложение, и мы едва могли удержаться от смеха, когда он стал нас угощать пивом, хлебом и сыром.

Вернувшись в Гаагу, я свиделась еще раз с принцессой Оранской, которую искренно любила и уважала. Оба раза, когда я была в Гааге, она настояла на том, чтобы я ее посетила, хотя я отговаривалась неимением с собой других платьев, кроме дорожных; но она прислала ко мне свою воспитательницу, мадам Дункельман, пользовавшуюся полным доверием принцессы-матери в деле воспитания принцессы Оранской. Не распространяясь о всех ее прекрасных качествах, скажу только для ее характеристики, что она состояла в переписке с Фридрихом Великим, дядей принцессы Оранской. По ее настоянию я решила пренебречь этикетом по части костюма и поехала с дочерью во дворец в карете мадам Дункельман.

Мы ужинали у принцессы как в этот день, так и во все последующие, пока оставались в Гааге, а также и по возвращении из помянутой круговой поездки. Принц Оранский ужинал с нами; обыкновенно он за ужином засыпал, несмотря на ранний час, но в этот раз он, сидя рядом со мной, даже не дремал. Он сказал мне, что любит засыпать за столом, но что я была так добра, что отогнала Морфея от его вежд. Я выразила сожаление, что он приносит мне такую большую жертву, а когда принцесса спросила меня, что мне говорил принц, я, стесняясь повторить его слова, сказала только, что он говорил мне любезности.

Я забыла упомянуть, что, намереваясь остаться в Лейдене всего два дня, чтобы повидать кое-кого из тех, с кем я сблизилась в первую поездку, я приняла предложение моего родственника, князя Шаховского, занять его апартаменты. После завтрака я отправилась к знаменитому врачу Гобиеусу, которого я искренно уважала. Старая служанка, открывшая мне дверь, сказала, что его нет дома, но я возразила ей, что знаю, что он не выходит и что он, вероятно, будет рад меня видеть, и попросила ее доложить, что княгиня Дашкова желает с ним проститься. Он услышал из соседней комнаты мой голос и вышел ко мне. Когда служанка открывала дверь, я увидела во внутренних комнатах князя и княгиню Орловых, очевидно пришедших посоветоваться с доктором. Удивление мое было безгранично, тем более что я не знала, что они уехали из России. Мои немногие русские корреспонденты не сообщали мне никаких подробностей о придворной жизни. Будучи уверена в том, что Россия в царствование Екатерины могла только процветать, и всецело поглощенная заботами о воспитании сына, я просила их писать мне лишь о себе и о моих родных и друзьях. Я увиделась с Гобиеусом с удовольствием, но, не желая прерывать его занятий, я не вошла в комнаты и, простившись с ним, пошла прогуляться пешком по городу и затем вернулась домой.

Не успели мы сесть за обед, как вошел князь Орлов. Не знаю, прочел ли он на моем лице, всегда ясно отражавшем мои мысли и чувства, что его посещение было столь же неожиданно, сколь неприятно, или он, по обыкновению, произнес первую фразу, пришедшую ему на ум, но он сказал:

– Я пришел к вам другом, а не врагом.

Никто ничего не ответил. Он взглянул на моего сына, и, может быть, совесть его заговорила, когда он вспомнил все зло, что он мне причинил.

– Судя по мундиру вашего сына, – продолжал он, – он еще в кирасирском полку; я путешествую ради здоровья моей жены, состою еще на службе и числюсь командиром конногвардейского полка; если желаете, княгиня, я напишу императрице и попрошу ее перевести его в мой полк, вследствие чего он сразу будет повышен на два чина.

Я поблагодарила князя и, объявив, что по этому предмету я должна поговорить с ним наедине, встала из-за стола, попросила остальных продолжать обед, не дожидаясь меня, и удалилась в свою комнату с князем Орловым. Я не знаю, понял ли он мою деликатность; поблагодарив его еще раз, я попросила его отложить на время свои хлопоты, так как я уже обратилась к князю Потемкину, как к президенту военной коллегии, с просьбой сообщить мне, на что может надеяться мой сын, которого я предназначала к военной службе и который, благодаря своему образованию, имел возможность в ней отличиться; поэтому я не могла переводить его из одного полка в другой и должна была предоставить государыне, его крестной матери, решить его судьбу, своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина и оказаться невежливой по отношению к нему. Но князь возразил, что не видит, чем бы Потемкин мог обидеться.

Я знала, что Орлов и Потемкин были в очень дурных отношениях, потому и сочла своим долгом сообщить Орлову, что я уже написала президенту военной коллегии. Увидев, что я только теряю время в попытках объяснить ему свои мотивы, я сократила наше свидание, попросив его сообщить мне свой адрес, чтобы я могла осведомить его об ответе из Петербурга, и сохранить свое доброе расположение к моему сыну, которым мне, может быть, придется воспользоваться.

– Обещаю вам это, – ответил он, – трудно представить себе более красивого юношу, чем князь Дашков.

Его красота немало беспокоила меня впоследствии и была источником огорчений и тревоги для меня. Я еще раз увидела князя Орлова в Брюсселе, где он остановился проездом в Париж, а оттуда в Швейцарию, где его жена должна была лечиться у Тиссо; тут же были еще Мелиссино^[136], попечитель Московского университета, его жена с племянником, фрейлина Протасова и девица Каменская. Все это общество сразу наводнило мою комнату, когда я и не знала, что он в Брюсселе; из них я была рада свидеться только с Мелиссино, человеком очень образованным, ровного и веселого характера; в течение нескольких лет он через день бывал у меня, но я не могла заниматься с ним одним, и среди разговора князь Орлов вдруг поверг меня в неописуемое смущение. Глядя в упор на моего сына, он сказал:

– Я жалею, князь, что меня, вероятно, не будет в Петербурге, когда вы туда приедете; я убежден, что вы затмите фаворита, а так как с некоторых пор мне вменили в обязанность вести переговоры с отставленными фаворитами и утешать их, я с удовольствием занялся бы этим, если бы он принужден был уступить вам свое место.

Эта странная речь заставила меня жалеть, что сын при ней присутствовал; я поскорее выслала его из комнаты, прежде чем он сам успел ответить, я поручила ему написать доктору Бюртену, чтобы напомнить ему его обещание прийти на следующий день в девять часов и поехать с нами осматривать соседние возвышенности, где находилось много красивых местностей. Когда мой сын вышел, я выразила князю свое удивление, что он обращается с подобными словами к семнадцатилетнему мальчику и компрометирует императрицу; причем добавила, что я никогда не знала этих фаворитов; если некоторые ее генерал-адъютанты и жили во дворце, то тому было причиной доверие к ним императрицы; попросила его никогда не говорить так в моем присутствии и еще менее в присутствии моего сына, которого я воспитываю в самом беспредельном уважении и преданности к своей государыне и крестной матери, и что я надеюсь, что он будет любимцем только хороших людей. Ответ князя Орлова был в его обычном стиле, и следовательно, не стоит его повторять. Через несколько дней он, к моему удовольствию, уехал в Париж, а я осталась в Брюсселе еще некоторое время, так как мне туда должны были переслать деньги.

Каждое утро мы отправлялись с доктором Бюртеном в окрестности города и составляли гербарий из растений, не виданных мною у нас. По получении денег мы поехали в Париж. Я остановилась только на два дня в Лилле, спеша поскорей в Париж, где для меня была уже нанята квартира. Я с удовольствием узнала, что Орлов со свитой уже уехали, и была рада, что мой добрый старик Мелиссино с женой остались в Париже. С невыразимой радостью я увидела Дидро, поцеловавшего меня с той теплой сердечностью, которою отличались его отношения к друзьям. Я встретила также в г. Малербе, в его сестре, в m-me Неккер и других старинных знакомых те же дружеские чувства, которыми они почтили меня и в мое первое путешествие.

В это время в Париже было много русских, между прочим граф Салтыков (впоследствии главнокомандующий и генерал-губернатор в Москве)^[137], его жена, Самойлов (племянник Потемкина)^[138] и граф Андрей Шувалов^[139] с супругой. Последний жил в Париже уже два года, не заслужив ни уважения, ни любви. Так как он причинил мне хотя и мимолетное, но мучительное беспокойство, я считаю не лишним обрисовать здесь его характер. Это был человек большого ума, в совершенстве владевший французским языком, с удивительной легкостью писавший стихи, довольно образованный, знавший хорошо в особенности французскую литературу, самолюбивый, надменный, жестокий с подчиненными и искательный и раболепный перед высшими – наиболее влиятельный в данную минуту человек был всегда для него божеством, капризный и скорый на заключение; часто действовал он вопреки здравому смыслу, так как ум его не обладал устойчивостью, порождающей здравое и прямое суждение. Он в конце концов помешался и так и умер сумасшедшим, не оплакиваемый даже семьей. Меня посещали многие знакомые, и мне приходилось отдавать им визиты, что отнимало много времени, между тем как оно было драгоценно вследствие моего намерения оставаться в Париже недолго. Мне дали понять, что мне следует явиться в Версаль. Я ответила, что, несмотря на то, что была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, я всегда чувствовала себя неловко при дворе. Наконец мне ясно сказали, что королева^[140] желает со мной познакомиться; на это я так же ясно объявила, что, хотя для меня лично всякое место безразлично, лишь бы оно не было слишком неудобно, и хотя я не придавала значения знатности рождения, так что вполне равнодушно могла видеть, что французская герцогиня, дочь разбогатевшего откупщика, сидит на почетном месте (при версальском дворе им считался табурет), но в качестве статс-дамы императрицы российской не могу безнаказанно умалять свой ранг.

Несколько дней спустя m-me де Сабран, с которой я вместе завтракала у аббата Рейналя^[141], сказала мне, что королева желает, чтобы я приехала в Версаль к m-me де Полиньяк, где будет находиться и она, и что вследствие отсутствия придворного этикета мы обе будем чувствовать себя свободнее. Я часто завтракала у аббата Рейналя. Дидро, несмотря на свое слабое здоровье, посещал меня почти ежедневно. Когда я сидела по вечерам дома, у меня собиралось целое общество; по утрам я посещала мастерские лучших артистов, кроме тех дней, когда Гардель обучал танцам моих детей, а один ученик Даламбера^[142] повторял с моим сыном математику и геометрию. У меня очень много времени отнимал и Гудон^[143], делавший по настоянию моей дочери мой бронзовый бюст. Когда он был готов, я не могла не заметить, что французские артисты обладают слишком изящным вкусом, чтобы изобразить меня такою, какою меня создал Господь Бог, и что он изобразил французскую декольтированную герцогиню, а не ту скромную и простую Нинетту, какою я была.

У Неккера я познакомилась с епископом Отенским и с Гибером, автором тактики, столь нашумевшей. Встретилась я и с Рюльером, которого я знавала в период его пребывания в России в эпоху восшествия на престол императрицы. Я заметила, что он был в смущении, вероятно вспомнив, что я отказалась его принять в первое свое пребывание в Париже. Подойдя к нему, я сказала, что я слишком горда и слишком хорошего мнения о нем, чтобы думать, что мои друзья 1762 г. перестали быть ими; что я очень рада его видеть, и если госпожа Михалкова (под этим именем я путешествовала в первый раз), не желая никому показываться, пожертвовала удовольствием, которое ей доставило бы его общество, то у княгини Дашковой нет никаких оснований поступать так же. Я сказала ему, что буду с удовольствием принимать его, когда ему угодно, но не стану ни читать, ни слушать его книги, несмотря на то что местами она, вероятно, представила бы для меня большой интерес. Рюльер остался доволен моими словами и посетил меня несколько раз. Малерб, его сестра, еще несколько лиц, в особенности Дидро, который был достоин доверия вследствие своей природной искренности и дружбы ко мне, уверяли меня, что Рюльер отзывался обо мне самым лестным образом, но привели мне несколько суждений его об императрице, которые я не могла распространять. Каково было мое удивление, когда двадцать лет спустя, в эпоху, когда все во Франции было перевернуто вверх дном и когда клевета, неприличие, разнузданность – плоды разногласий и партийности – говорили и печатали все, что диктовали им злобные страсти, каково, говорю, было мое удивление, когда я прочла в брошюре, озаглавленной «Мемуары о революции 1762 г.» Рюльера, что я была любовницей графа Панина, дяди моего мужа, который по возрасту мог быть ему отцом, не только что моим, и что я была беременна от него (в таком случае я должна была носить своего сына одиннадцать с половиной месяцев, так как он родился 12 мая). Кроме того, в этой книге было и еще много всякой лжи. Однако я вспомнила, что Рюльер несколько лет прослужил в Министерстве иностранных дел и что он со своим умом и знанием не мог бы написать, что при бракосочетании Петра III с принцессой Цербтской (впоследствии Екатериной II) в контракт было включено условие, что в случае смерти императора престол переходит к ней; самый невежественный новичок в дипломатии не мог бы написать подобной нелепости, так что я утешилась и сняла всякую вину с памяти Рюльера; он бывал у меня почти каждый день в этот период, видел мою любовь к мужу и знал мои принципы вообще; поэтому я и не сомневалась более, что это мнимое сочинение Рюльера было апокрифическое.

В назначенный час я с детьми поехала в Версаль. Королева ожидала меня в апартаментах Жюля Полиньяка. Ее величество пошла ко мне навстречу и обошлась со мной очень ласково. Я сидела рядом с ней на диване, дети мои с другой стороны вокруг круглого столика, и мы непринужденно болтали. Она говорила с моими детьми о танцах, в которых, как она слышала, они были особенно искусны, и прибавила, что, к ее большому сожалению, ей вскоре придется лишить себя этого удовольствия.

– Почему же? – спросила я королеву.

– К сожалению, во Франции нельзя танцевать после двадцати пяти лет.

Я, как настоящая простушка, забыв пристрастие королевы к картам, возразила, что следует танцевать, пока ноги не отказываются служить, и что танцы гораздо полезнее и естественнее азартных игр.

Королева ответила, что она смотрит точно так же, и когда я потом думала и старалась припомнить, не была ли королева недовольна тем, что я сказала, я не могла припомнить ни малейшего признака недовольства в ее лице или в голосе. На следующий день, приехав в Париж, я узнала, что все уж передавали друг другу вырвавшуюся у меня фразу. Доказательство внимания ко мне публики, которым это, быть может, объясняется, не произвело на меня такого впечатления, чтобы уравновешивалось неприятное чувство, какое я испытывала при повторении этого рассказа, так как похоже было, будто я хотела дать урок королеве. Ее величество продолжала любезно обходиться со мной, и благодаря ей я получила разрешение повести моего сына осмотреть воспитательное заведение Сен-Сир, куда мужчинам не было доступа. Нас повезли туда из Версаля в придворных каретах; госпожи де Полиньяк и де Сабран с каждым своим приездом в Париж передавали мне любезные приветствия от ее величества.

Я узнала от Дидро, что Фальконет^[144] и его ученица m-lle Колло^[145] находились в Париже; я велела им передать, что они доставят мне большое удовольствие, если приедут ко мне на чашку чая. Они приняли мое приглашение, и m-lle Колло рассказала мне, что она накануне встретила у одной подруги бывшую гувернантку детей графа Шувалова, получавшую от него маленькую пенсию и часто посещавшую дом Шуваловых, и имела с ней очень горячий спор о нас и о моем сыне. Я никогда не видела этой особы и потому, любопытствуя знать, что она могла говорить на мой счет, я попросила m-lle Колло сообщить мне предмет спора и из ее слов заключила, что гувернантка, несомненно, повторяла слышанное ею в доме графа Шувалова. Она утверждала, что я намерена провести моего сына в фавориты и внушаю ему честолюбивые замыслы, но что достаточно только огласить подобные планы, чтобы они никогда не осуществились бы. M-lle Колло, которую я постоянно видела в мастерской Фальконета в Петербурге и у себя в доме, прожив долгое время в России, умела оценить меня и знала, что мои принципы не позволяли мне, ни как постороннему человеку, ни тем более как матери, проводить князя Дашкова в фавориты; я всегда чуждалась и тех, которые были у Екатерины Великой, делавшей мне честь иногда стеснять себя для меня во многих случаях. Действительно, ее величество, даже когда мы оставались втроем с фаворитом, обращалась с ним при мне как с генералом, пользующимся ее доверием и уважением. Слова m-llе Колло повергли меня в сильное волнение. Само собой разумеется, что меня тревожил не страх, что мой сын не попадет в фавориты, а опасение, что настоящий фаворит, боясь соперничества сына, будет тормозить его службу и даже вовсе удалит его от императрицы под тем предлогом, что я питаю оскорбительные для ее величества замыслы; мое беспокойство было тем более простительное, что я уже испытала на себе могущество фаворитов, прикрывавших свое честолюбие личиной любви. M-lle Колло удивилась моему волнению, но, когда я объяснила ей, в чем дело, она нашла его вполне естественным и искренно сочувствовала мне; мою тревогу увеличивало еще то обстоятельство, что я все еще не получала ответа от Потемкина, а я, сознаюсь, была настолько тщеславна, что думала, что, несмотря на небрежность Потемкина, он не посмел бы так поступить со мной, если бы не был убежден в своей безнаказанности и в равнодушии императрицы ко мне. Тотчас по уходе m-lle Колло я послала сказать Мелиссино, что желала бы переговорить с ним и прошу его зайти ко мне сегодня вечером. Я сообщила ему мою тревогу, которую он, однако, значительно облегчил.

– Напрасно, княгиня, вас тревожит эта сплетня, – ответил он, – источник ее известен; я могу засвидетельствовать, с каким негодованием вы отвергли в Брюсселе эту мысль, высказанную князем Орловым. Впрочем, вы сейчас же можете совершенно уничтожить значение слов графа Андрея Шувалова; он повторяет их за князем Орловым, сказавшим их в моем присутствии за обедом у Шувалова; он объявил себя даже готовым держать пари, что князь Дашков будет фаворитом, сообщая это конфиденциально Самойлову. Самойлов был у меня сегодня; он намеревается зайти к вам; если вам угодно, я также приду и, сделав вид, что вы мне ничего не говорили об этой глупой сплетне, когда вы заговорите о ней, я просто расскажу все, что знаю о ней, как очевидец сцены в Брюсселе.

Я последовала совету Мелиссино. На следующий день я сказала Самойлову, как я была неприятно поражена накануне, узнав, что какая-то нелепая мысль Орлова получила распространение и могла повредить служебной карьере моего сына. Самойлов уверил меня, что как Орлов, так и Шувалов (несмотря на свой поэтический талант) нередко высказывали необыкновенные мысли, с которыми никто не мог согласиться.

– Но как же сделать известным где следует, что этот план составляет измышление князя Орлова и, к несчастью, попал на язык Шувалову? Как мне объяснить, не делая сплетен, недостойных и императрицы и меня, что я не только не строю столь нелепых планов, но и прихожу в ужас от того, что они зародились в голове Орлова.

– Императрица знает вас слишком хорошо, княгиня, – ответил Самойлов, – чтобы поверить этому; впрочем, я вернусь в Петербург за год до вашего возвращения туда; если вы позволите, я передам все, что слышал сейчас, моему дяде Потемкину и буду счастлив доказать на деле все мое уважение и благодарность к вам и вместе с тем предупрежу князя о том, что на вас взводят эту клевету.

Я поблагодарила его за участие и согласилась на его предложение, но не могла не высказать, что не привыкла к тому, чтобы мне не отвечали на мои письма, ввиду того что даже коронованные лица относились ко мне иначе. Самойлов с живостью ответил, что Потемкин не мог не ответить мне и письмо его, вероятно, затерялось.

Самойлову хотелось видеть модели и планы укреплений, которых нельзя было осмотреть без особого разрешения от двора. Шувалов целых восемь месяцев все обещал ему достать разрешение; я объявила ему, что мною уже получено позволение для моего сына и что на следующий день он может вместе с ним пойти их смотреть. Я пригласила его к обеду на следующий день и вечером в оперу. В моем распоряжении была ложа маршала Бирона в Опере и во Французском театре. Этот Бирон представлял из себя тип старинного изысканно-воспитанного вельможи; он очень полюбил мою дочь; она делала из него все, что хотела, так что он нередко певал арию: «Quand Biron voulut danser, quand Biron…»^[146] и т. д. и сам танцевал под собственное пение.

В начале марта я уехала из Парижа, мы поехали через Верден, Мец, Нанси, Безансон в Швейцарию. Я останавливалась по дороге во всех городах, имевших военное значение, дабы мой сын мог ознакомиться с военным искусством во Франции. Мы получили разрешение на осмотр всего интересовавшего нас, а в Люневилле нам показали даже маневры, чего никогда не делали для частных лиц.

В Берне я встретилась с некоторыми старыми знакомыми, а в Женеве – с Крамерами и Гюбером, прозванным Птицеловом вследствие того, что любил соколиную охоту и отлично знал жизнь птиц. Этот замечательный своим умом и способностями человек питал ко мне искреннюю дружбу, он подарил мне портрет Вольтера своей работы, и мы расстались самым сердечным образом. Остервальд, известный своими процессами против Фридриха Великого, в которых он отстаивал свои дворянские права, сопровождал меня из Невшателя в глубь страны, чтобы осмотреть интересные деревни Локль и Шо-де-Фон и их окрестности. Мы с этой целью наняли местные экипажи, так как дороги были немного узки. Благодаря здравому смыслу, познаниям и добродушию этого славного старичка, поездка наша была весьма приятна. Его дочь помогала ему в управлении его типографией. Я купила у него несколько книг и, заплатив за них вперед, попросила его послать их в Амстердам моим банкирам Паю, Рику и Вилькинсону.

Я с удовольствием и некоторой грустью снова увидала Женеву и Лозанну, так как эти два города напоминали мне то счастье, которое я испытала в них в обществе моего друга m-me Гамильтон.

Мы поехали в Турин через Савойю и Мон-Сенис. Я встретила очень любезный прием со стороны их величеств и всей королевской семьи. В это время при туринском дворе не было русского министра, так что меня представил ко двору английский министр, сын лорда Бюта и племянник министра Мекензи, с которым я была очень дружна в Лондоне. Мы осмотрели военную школу, и по приказанию короля нам показали все, что было в ней достопримечательного. Молодой барон Эльмпт, ливонец по рождению, подданный императрицы и сын генерала барона (а впоследствии графа) Эльмпта, слушал лекции в королевской военной академии. Он дурно себя вел и наделал глупостей, которые могли бы повести к исключению его из академии и стыду для него; я попросила британского министра, мистера Стюарта (Stewart), взять его под свое покровительство, пока я не напишу его отцу, пользовавшемуся большим уважением в России, чтобы он его отозвал.

Король Сардинский^[147] очень гордился укреплениями, сооруженными им в Александрии, и ревниво оберегал их от посторонних глаз, так что их показывали иностранцам только с особого разрешения короля. Он был настолько добр, что при нашем проезде через Александрию велел показать моему сыну все без исключения укрепления. Мы поехали через Нови и Геную и остановились на несколько дней как в Генуе, так и в Милане, чтобы осмотреть в подробностях все достопримечательности. Граф Фирмиан, министр императора, управлявший герцогством, был очень хороший и просвещенный человек; его обожали в области. Он был очень любезен с нами и помог нам осуществить нашу поездку на озера Маджиоре и Лугано и на Борромейские острова; на этом пути не было почтовых станций и лошадей; он велел поставить смены лошадей в известных пунктах, и мы удобно и без задержек совершили нашу поездку. Красоты природы привели нас в восторг, и мы с трудом расстались с этой местностью, показавшейся нам земным раем. На открытом воздухе росли всевозможные сорта лимонных и апельсинных деревьев так же свободно, как у нас береза и липа; одни стояли в цвету, другие были покрыты спелыми фруктами. Огромное здание, начатое одним из Борромеев и не доведенное им до конца, казалось, было слишком обширным для летней резиденции даже коронованных особ, и размеры его могут быть объяснены разве только тем, что он был племянником папы, который в те отдаленные времена мог удовлетворять самые широкие и расточительные замыслы.

Мы пробыли по два дня в Парме и Модене и остановились во Флоренции, где посвятили целую неделю осмотру знаменитой картинной галереи, церкви, библиотеки и великогерцогского кабинета естественной истории. Его королевское высочество приказал дать мне все дублеты, которые я пожелаю иметь, вследствие чего я получила много окаменелостей не только местных, но со всего земного шара, собранные Великим Комо^[148], благодаря которому возродилась и расцвела наука в Италии.

Затем мы отправились в Пизу. Это красивый город с пятнадцатитысячным населением и считается вторым в Тоскане. Страбон^[149] говорит, что он был основан аркадянами по возвращении с Троянской войны^[150]. Другие ученые уверяют, что он был основан значительно раньше Пелопсом^[151], сыном фригийского царя Тантала. Как бы то ни было, Пиза значилась в числе двенадцати главных городов Этрурии. После падения империи в одиннадцатом столетии она господствовала на море. В 1509 г. она перестала быть республикой, и Медичи^[152], желая обезопасить себя от пизанцев (в 1609 г. обнаруживших стремление к независимости), постоянно старались ее ослабить. Пиза – город довольно большой и красиво выстроенный, но вследствие малочисленности жителей, сравнительно с его величиной, он кажется немного пустынным. Промышленности у него нет никакой, хотя река Арно, протекающая посреди города, казалось, могла бы способствовать ее развитию. В нем есть только фабрика стальных изделий. К самым замечательным памятникам старины относится собор, выстроенный в одиннадцатом веке и украшенный добычею, отнятою пизанцами у сарацин. У него три великолепные бронзовые двери работы Джиованни да Болонья^[153], изображающие Страсти Господни. Весь собор мраморный и украшен 74 колоннами; из них 62 сделаны из восточного гранита. В соборе есть две колонны из порфира и четыре картины Андреа дель Сарто^[154]. Любитель естественной истории заметит, что одна из маленьких колонн, поддерживающих кафедру, составлена из кусочков разных сортов порфира, соединенных между собой пастой из простого порфира. Комиссар дал в мою честь великолепный обед, а после обеда повел нас на двор г-жи Розальмины смотреть игры – il jocco del ponte^[155], устроенные специально для меня. Противники, носящие название своих приходских церквей, Санта Мария и Санто Антонио, вступают в бой на мосту. На них каски и шлемы, они одеты в длинные плащи. Единственное их оружие состоит из плоской дубины с двумя рукоятками. Пизанцы так любят эти турниры, что нередко в них принимают участие вельможи. Они происходили каждые пять лет, но, кажется, будут прекращены; великий герцог, не воспрещая вовсе, затрудняет, однако, их осуществление, объявив, что сорок восемь депутатов от обеих сторон обязаны нести ответственность за последствия турнира, возмещать убытки и содержать семьи убитых не только местных крестьян, но и флорентийских и ливорнских, нередко приезжающих померяться силами с пизанцами. Часто эти игры порождали ссоры и дуэли. Все высшее общество принимало в них участие, и дамы носили цвета своих приходов. Матери и сестры ссорились между собой, если по мужу принадлежали к разным приходам. Я провела время большой жары и малярии на морских купаньях в Пизе. В этот период времени путешествие является небезопасным ввиду свирепствующей малярии. В Пизе я жила у нашего представителя, графа Мочениго. У него был собственный дом, где мы и расположились очень удобно. Этот хороший, честный человек жил с своей семьей по старинным обычаям. Он занимал с женой и дочерью одну комнату, другую предоставил своему сыну, а третья служила ему кабинетом. Остальную же часть дома он предоставил мне. На берегу моря я наняла отличный дом. Нам отпускали из герцогской и публичной библиотеки и из разных монастырей все книги, какие я только хотела. Я установила целую систему чтения в хронологическом порядке и по предметам чтения. В восемь часов утра, после завтрака, мы с детьми отправлялись в самую большую комнату на северной стороне дома. В одиннадцать часов мы закрывали ставни и читали поочередно вслух до четырех часов. Затем мы одевались и в пять часов обедали. После обеда мы еще занимались чтением один час; тогда уже наставало время, когда можно было, не задыхаясь от жары, открывать окна и гулять вдоль канала. Это место было единственным, где можно было дышать свежим воздухом; но оно было запущено и завалено всяким мусором. Я велела его расчистить на свой счет, посыпать гравием и поставить скамейки. Мы задыхались от жары и недостатка воздуха, так что я писала одной своей подруге, что если ночью мы и не жаримся от солнца, то, вероятно, какой-нибудь злой дух выкачивал из Пизы весь воздух пневматической машиной.