Александр Дюма
Королева Марго

XI. Атриды

По возвращении своем в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности свободно поговорить с матерью, хотя и был ее любимцем.

Свидание с матерью являлось для него не выполнением суетного этикета, не церемонией, а приятным долгом признательного сына, который сам, быть может, и не любил матери, но был уверен в ее нежных материнских чувствах по отношению к нему.

Действительно, за храбрость ли, за красоту ли, так как в Екатерине сказывались одновременно и мать и женщина, или, наконец, за то, что Генрих Анжуйский, если верить скандальной дворцовой хронике, напоминал Екатерине одну счастливую годину ее тайных любовных приключений, но так или иначе, а королева-мать любила его гораздо больше, чем остальных своих детей.

Лишь она знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы о его приезде, если бы случайно не очутился у дома Конде в ту минуту, когда его брат оттуда выходил. Карл IX ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал на день раньше, надеясь сделать тайком от брата-короля два дела: во-первых, свидеться с красавицей Марией Клевской, принцессою Конде, и, во-вторых, заблаговременно переговорить с польскими послами.

Относительно этого второго дела, цель которого оставалась неясной даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел посоветоваться с матерью. Читатель, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждавшийся относительно цели свидания герцога Анжуйского с поляками, извлечет пользу из разговора сына с матерью.

Как только долгожданный герцог Анжуйский вошел к матери, обычно холодная и сдержанная Екатерина, со времени отъезда своего любимца не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла свои объятия любимому ребенку и прижала его к своей груди с таким порывом материнской любви, какой был совершенно неожидан в ее зачерствелом сердце.

Затем она немного отошла назад, осмотрела сына и начала снова обнимать.

– Ах, мадам! – сказал Генрих Анжуйский. – Раз уж небо дало мне счастье увидеть свою мать без свидетелей, утешьте самого злополучного человека в мире.

– Господи! Что же приключилось с вами, милый сын? – воскликнула Екатерина.

– Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но и любовь становится моим несчастьем.

– Говорите яснее, сын мой, – сказала Екатерина.

– Эх, матушка… Все эти послы, мой отъезд…

– Да, – ответила Екатерина, – послы прибыли, и это обстоятельство потребует от вас немедленного отъезда.

– Нет, обстоятельства не потребуют немедленного выезда, но этого потребует мой брат. Он ненавидит меня за то, что я его затеняю, и хочет от меня отделаться.

Екатерина усмехнулась:

– Дав вам трон?

– А ну его, этот трон, матушка! – возразил Генрих Анжуйский с горечью. – Я не хочу уезжать. Я, наследник французского престола, воспитанный среди утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый лучшею из женщин, должен куда-то ехать – в холодные снега, на край света, медленно умирать между дикарями, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о винной бочке, – сколько может он вместить в себя вина! Нет, матушка, не хочу ехать, я там умру!

– Послушай, Генрих, – сказала Екатерина, сжимая руки сына, – это настоящая причина, да?

Генрих Анжуйский потупил глаза, точно не решаясь признаться даже матери в том, что у него было на душе.

– Нет ли другой причины, – продолжала Екатерина, – не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?

– Матушка, не моя вина, если у меня в голове засела одна мысль и занимает в ней больше места, чем следовало бы; но вы же сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении моего брата Карла, предсказал ему смерть в молодом возрасте.

– Да, мой сын, но гороскоп может и солгать. В настоящее время я сама хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.

– Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?

– Он говорил о четверти века; но неизвестно – относилось ли это ко времени всей жизни или ко времени царствования.

– Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Моему брату почти двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.

Екатерина глубоко задумалась.

– Да, конечно, так было бы лучше, если бы могло быть так, – ответила она.

– Посудите сами, матушка, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать здесь, в Лувре, среди этого изящного и образованного двора, рядом с лучшей из матерей, которая своими мудрыми советами облегчила бы мне труд и заботы управления; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мною. Ах, матушка! Я был бы великим королем!

– Ля-ля, мой милый сын! Не огорчайтесь, – ответила Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. – А вы сами ничего не придумали, чтобы остаться?

– Ну конечно, да! Для этого-то я и вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради мадам Конде; после этого я поехал навстречу самому значительному лицу из всего посольства – пану Ласко, познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.

– Ах, это дурно, милый сын, – сказала Екатерина. – Интересы Франции надо ставить выше своих предубеждений.

– Скажите, матушка, а разве в интересах Франции, чтобы в случае несчастья с моим братом Карлом в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?

– О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! – прошептала Екатерина, и ее лоб омрачила тень тревоги, набегавшая каждый раз, как только возникал этот вопрос.

– Даю слово, – продолжал Генрих Анжуйский, – что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.

– А что же говорил Ласко? – спросила Екатерина.

– Ласко сам заколебался, когда я торопил его испросить аудиенцию у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и отменить это избрание!

– Глупости, сын мой, глупости!.. То, что постановил сейм, – нерушимо.

– А нельзя ли, матушка, навязать этим полякам вместо меня моего брата?

– Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, – ответила Екатерина.

– Все равно, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к мадам Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял голову. А он и в самом деле видел, как я выходил из дома Конде вместе с Гизом, который в этом случае оказывает мне дружеские услуги.

– Да, чтобы составить Лигу! Вы все этого не видите, но я-то вижу.

– Верно, матушка, верно, но я им пользуюсь только до поры до времени. Когда человек, преследуя свои цели, служит нашим целям, – разве это не выгодно для нас?

– Что вам сказал король, когда вас встретил?

– Как будто поверил моим словам, то есть тому, что я вернулся в Париж только из-за своей любви.

– А он не расспрашивал вас, где вы проведете остаток ночи?

– Спрашивал, матушка, но я ужинал у Нантуйе и нарочно устроил там большой скандал, чтобы король узнал о нем и не сомневался, что я там был.

– Значит, о вашем свидании с Ласко он не знает?

– Совершенно.

– Тем лучше. Тогда я попытаюсь поговорить с ним о вас, мой милый сын. Но вы ведь знаете, что у него тяжелый характер и никакое влияние на него не действует.

– Ах, матушка, какое было бы это счастье, если бы я остался здесь! Я бы еще больше стал вас любить – если только возможно любить больше!

– Если вы останетесь здесь, вас опять пошлют на войну.

– Это неважно – лишь бы не уезжать из Франции.

– Вас могут убить.

– Смерть от оружия – не смерть… Смерть – от горя, от тоски! Но Карл не разрешит остаться; меня он не выносит.

– Он вас ревнует к славе, прекрасный победитель, это всем известно. Зачем вы так храбры и так удачливы? Зачем, едва достигнув двадцати лет, вы побеждаете в сражениях, как Александр Македонский или Цезарь?.. Покамест никому не выдавайте своих намерений, делайте вид, что вы примирились со своей судьбой, ухаживайте за королем. Сегодня соберется малый совет короля для чтения и обсуждения речей, которые будут произнесены во время торжественного приема послов, изображайте из себя короля Польского, а остальное предоставьте мне. Кстати, чем кончилось ваше вчерашнее предприятие?

– Провалилось, матушка! Этого франтика предупредили, и он улепетнул в окно.

– В конце концов, – сказала Екатерина, – я все-таки узнаю, кто этот злой гений, который разрушает все мои замыслы… Я подозреваю кто… и горе ему!

– Так как же, матушка? – спросил герцог Анжуйский.

– Предоставьте это дело мне.

И она нежно поцеловала сына в глаза, провожая его из кабинета.

Сейчас же к королеве-матери вошли вельможные дамы ее личного двора.

Карл был в хорошем настроении – своевольная смелость Маргариты не раздражила его, а скорее развеселила: он лично ничего не имел против самого Ла Моля и если накануне ночью с некоторым увлечением поджидал Ла Моля в коридоре, так только потому, что это было похоже на охоту из засады.

Наоборот, герцог Алансонский находился в очень беспокойном состоянии. Его всегдашнее чувство неприязни к Ла Молю обратилось в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моль любим его сестрой.

Маргарите приходилось одновременно и напряженно думать, и зорко смотреть, ничего не забывать и быть начеку. О вчерашней сцене с ней никто не говорил, как будто ничего и не было.

Польские послы прислали тексты своих речей для предстоящего приема. Маргарита прочла их речи, на которые каждый член королевской семьи, кроме короля, должен был произнести ответную речь. Карл разрешил Маргарите ответить, как она найдет нужным, очень строго отнесся к подбору выражений в речи герцога Алансонского, а речью герцога Анжуйского остался более чем недоволен: всю ее беспощадно исчеркал и переправил.

Это заседание хотя еще не вызвало никакой вспышки, но крайне раздражило многих.

Генриху Анжуйскому надо было почти всю свою речь переделать заново, он и пошел заняться этим делом. Маргарита, не имевшая никаких вестей от Генриха Наваррского, кроме проникшей сквозь разбитое окно, поспешила к себе в надежде найти там своего мужа.

Герцог Алансонский, подметив нерешительность в глазах своего брата Анжу и тот особый взгляд, каким Анжу и мать многозначительно обменялись, ушел к себе, чтобы обдумать это обстоятельство, в котором он видел начало каких-то новых козней.

Наконец и Карл собрался пройти в кузницу, чтобы закончить рогатину, которую он делал сам. Екатерина его остановила. Карл, подозревавший, что встретит со стороны матери сопротивление своим распоряжениям, остановился и, пристально глядя на нее, спросил:

– Что еще?

– Сир, только одно слово. Мы забыли обсудить одно обстоятельство, а между тем оно немаловажно. На какой день мы назначим торжественный прием?

– Ах да! Верно! – сказал Карл, садясь в кресло. – Давайте, матушка, поговорим. Какой бы день вам был угоден?

– Мне думалось, – ответила Екатерина, – что в самом умолчании об этом, в кажущейся забывчивости вашего величества заключался какой-то глубоко продуманный расчет.

– Нет, матушка! Почему вы так думаете?

– По-моему, сын мой, – очень кротко ответила Екатерина, – не надо показывать полякам, что мы так гонимся за их короной.

– Наоборот, матушка, – ответил Карл, – это они торопились и ехали сюда из Варшавы ускоренными переходами… Честь за честь, учтивость за учтивость!

– Ваше величество, вы, может быть, и правы с одной стороны, но с другой – могу и я не ошибаться. Итак, вы за то, чтобы поторопиться с торжественным приемом?

– Конечно, матушка! А разве вы держитесь другого мнения?

– Вы знаете, что у меня нет других мнений, кроме тех, которые могут наиболее способствовать вашей славе; поэтому я опасаюсь, не вызовет ли такая торопливость нареканий в том, что вы злоупотребили возможностью избавить королевскую семью от расходов на содержание вашего брата, хотя он, несомненно, возмещает это своею преданностью и военной славой.

– Матушка, – ответил Карл, – при отъезде брата из Франции я одарю его настолько щедро, что никому даже не придет в голову то, чего вы опасаетесь.

– Тогда я сдаюсь, – ответила Екатерина, – раз на все мои возражения у вас есть такие хорошие ответы… Но для приема этого воинственного народа, который судит о силе государства по внешним признакам, вам надо показать большую военную силу, а я не думаю, чтобы в Иль-де-Франсе было сейчас много войск.

– Извините меня, матушка, за то, что я предусмотрел события и подготовился. Я призвал два батальона из Нормандии, один из Гийени; вчера прибыл из Бретани отряд моих стрелков; легкая конница, стоявшая постоем в Тюрени, будет завтра же в Париже, и, когда все думают, что в моем распоряжении не более четырех полков, у меня двадцать тысяч человек, готовых предстать на торжестве.

– Ай-ай-ай! Тогда вам не хватает только одного, – сказала Екатерина, – но это мы достанем.

– Чего?

– Денег. Не думаю, чтобы у вас их было чересчур много.

– Наоборот, мадам, наоборот! – ответил Карл IX. – У меня миллион четыреста тысяч экю в Бастилии; мои личные сбережения дошли за последние дни до восьмисот тысяч экю, я их запрятал в погреба здесь, в Лувре; а в случае нехватки у Нантуйе хранится триста тысяч экю, и они в моем распоряжении.

Екатерина вздрогнула: до сих пор она видала Карла буйным, вспыльчивым, но никогда не замечала в нем человека дальновидного.

– Значит, ваше величество думаете обо всем? Это замечательно! И если только портные, вышивальщики и ювелиры поторопятся, то через каких-нибудь полтора месяца ваше величество будете иметь возможность принять послов.

– Полтора месяца? – воскликнул Карл. – Да портные, вышивальщики и ювелиры работают с того дня, как стало известно, что мой брат избран королем. На крайний случай все может быть готово хоть сегодня, а через три-четыре дня – уже наверно!

– О! Я даже не думала, что вы торопитесь до такой степени, сын мой.

– Я же вам сказал: честь за честь!

– Хорошо. Значит, эта честь, оказанная французской королевской семье, вам так льстит?

– Разумеется.

– И видеть французского принца на польском престоле – это ваше горячее желание, не так ли?

– Совершенно верно.

– Значит, вам важен самый факт, а не человек? И кто бы там ни царствовал, вам…

– Нет, матушка, совсем не так. Какого черта! Останемся при том, что есть! Поляки сделали хороший выбор. Это народ ловкий, сильный! Народ-вояка, народ-солдат – он и выбирает в государи полководца. Это логично, черт возьми! Брат Анжу как раз по ним: герой Жарнака и Монконтура для них скроен, как по мерке… А кого же, по-вашему, им дать? Алансона? Труса?.. Нечего сказать, хорошее представление создастся у них о Валуа! Алансон! Да он удерет от свиста первой пули; а Генрих Анжуйский – это воин! Хорош! Пеший ли, конный ли, но всегда – шпага наголо и впереди всех!.. Удалец! Колет, рубит, режет! О! Мой брат – это такой вояка, что будет водить их в битву круглый год, с утра до вечера. Правда, пьет он мало, но покорит их своей выдержкой, вот и все! Милейший Генрих будет там в своей сфере. Гой! Гой! Туда! На поле битвы! Браво трубам и барабанам! Да здравствует король! Да здравствует победитель! Его будут провозглашать «императором» по три раза в год! Это будет великолепно для славы французского двора и чести Валуа!.. Быть может, его убьют, но – черт возьми! – какая это будет восхитительная смерть!

Екатерина вздрогнула, и молния сверкнула в ее глазах.

– Скажите проще, – воскликнула она, – вы хотите удалить Генриха Анжуйского, вы не любите своего брата!

– Ха-ха-ха! – нервным смехом расхохотался Карл. – Неужели вы догадались, что я хочу его удалить? Неужели вы догадались, что я не люблю его? А если бы и так? Любить брата! А за что?! Ха-ха-ха! Вы что, смеетесь?.. – По мере того как он говорил, на щеках его все больше проступал лихорадочный румянец. – А он меня любит? А вы меня любите? Разве меня кто-нибудь когда-нибудь любил, за исключением моих собак, Мари Туше и моей кормилицы? Нет, нет! Я не люблю своего брата! Я люблю только себя, слышите?! И не мешаю моему брату поступать так же.

– Сир, раз вы раскрыли вашу душу, то придется и мне открыть свою, – сказала королева-мать, тоже разгорячаясь. – Вы действуете, как государь слабый, как монарх неразумный, вы отсылаете вашего второго брата – естественную поддержку трона, человека, во всех смыслах достойного наследовать вам на случай несчастья с вами, когда французская корона окажется свободной; вы сами же сказали, что герцог Алансонский слишком молод, неспособен, слаб духом и даже больше – трус! Вы понимаете, что за ними следом идет Беарнец?

– А-а! Смерть всем чертям! – воскликнул Карл. – А какое мне дело, что будет, когда меня не будет? Вы говорите, что следом за моими братьями идет Беарнец? Тем лучше, черт возьми!.. Я сказал, что не люблю никого, – неверно: я люблю Анрио! Да, да, люблю доброго, хорошего Анрио! Он смотрит открыто, у него теплая рука. А что я нахожу кругом себя? Лживые глаза и ледяные руки! Я готов поклясться, что он не способен на предательство против меня. Не говоря уж о том, что я обязан вознаградить Анрио за его утрату: у него отравили мать, – бедняга! – и, как я слышал, это сделал кто-то из моей семьи. А кроме всего прочего, я чувствую себя здоровым. Но если я заболею, я потребую, чтобы он не отходил от меня, ничего ни от кого не приму, а только из его рук; если буду умирать, его провозглашу королем Франции и Наварры!.. И – клянусь брюхом папы! – один он не будет радоваться моей смерти, как мои братья, а будет плакать или хоть сделает вид, что плачет.

Если бы молния ударила у самых ее ног, Екатерина не так бы ужаснулась ей, как этим словам Карла. Совершенно пришибленная, она блуждающим взором смотрела на своего сына и только через несколько секунд воскликнула:

– Король Наваррский! Генрих Наваррский – король Франции, в нарушение прав моих детей?! О, святая матерь божия! Посмотрим! Так вы для этого хотите услать моего сына?

– Вашего сына!.. А я чей? Сын волчицы, как Ромул! – воскликнул Карл, дрожа от гнева и сверкая глазами, в которых бегали злые огоньки. – Ваш сын?! Верно! Король Франции – вам не сын: у короля Франции нет братьев, у короля Франции нет матери, у короля Франции есть только подданные! Королю Франции нужны не чувства, а воля! Он обойдется и без любви, но потребует повиновения!

– Сир, вы неправильно истолковали мои слова. Я назвала своим сыном того, который должен со мной разлучиться. Сейчас я люблю его больше, потому что боюсь потерять его. Разве это преступление, если матери не хочется расстаться со своим ребенком?

– А я говорю вам, что он с вами расстанется, что он уедет из Франции, что он отправится в Польшу! И это будет через два дня! А если вы скажете еще слово – то это будет завтра; а если вы не покоритесь, если вы не перестанете грозить мне вашими глазами – я удавлю его сегодня вечером, как вы вчера хотели удавить любовника вашей дочери! Только его уж я не упущу, как упустили мы Ла Моля.

Екатерина потупила голову перед такой угрозой; но тут же подняла ее.

– О бедное мое дитя! Твой брат собирается тебя убить. Хорошо! Будь спокоен, твоя мать защитит тебя!

– А-а! Издеваться надо мной! – крикнул Карл. – Так, клянусь кровью Христа, он умрет не сегодня вечером, не в этот час, а сию минуту! Оружие! Кинжал! Нож! А-а!

И Карл, напрасно отыскивая взглядом какое-нибудь оружие около себя, вдруг увидел маленький кинжальчик на поясе Екатерины; он схватил его, выдернул из сафьяновых с серебряной инкрустацией ножен и выбежал из комнаты, чтобы заколоть Генриха Анжуйского, где бы он ни был. Но, добежав до передней, Карл сразу изнемог от сверхчеловеческого возбуждения, он протянул руку вперед, выронил кинжальчик, который вонзился в пол, жалобно вскрикнул, осел всем телом и упал на пол.

В то же мгновение кровь хлынула у него из горла и из носа.

– Господи Иисусе! – прохрипел он. – Они меня убивают! Ко мне! Ко мне!

Екатерина, последовав за ним, видела, как он упал; одну минуту она смотрела на сына безучастно, не трогаясь с места, затем, опомнившись, открыла дверь и, движимая не материнским чувством, а своим щекотливым положением, закричала:

– Королю дурно! Помогите! Помогите!

На этот крик сбежалась целая толпа слуг, придворных, офицеров и окружила короля. Растолкав их всех, вперед прорвалась женщина и приподняла бледного как смерть Карла.

– Кормилица, меня хотят убить, убить! – пролепетал Карл, обливаясь потом и кровью.

– Убить тебя, мой Шарль? – воскликнула кормилица, пробегая по окружавшим таким взглядом, от которого все, не исключая самой Екатерины, попятились назад. – Кто хочет тебя убить?

Карл тихо вздохнул и потерял сознание.

– Ай-ай! Как плохо королю! – сказал Амбруаз Паре, которого немедля привели.

«Теперь волей-неволей ему придется отложить прием», – подумала непримиримая Екатерина.

Оставив короля, она направилась к своему второму сыну, с тревогой ждавшему в ее молельне, чем кончатся переговоры, которые имели для него столь важное значение.