Александр Дюма
Королева Марго

Де Муи быстро огляделся и двинулся вперед, «закрываясь» как в поединке, но, не видя противника, сказал:

– Эй, господин уведомитель! Вы, кажется, забыли вашу аркебузу у моей двери. Вот я, что вам угодно?

«Та-та-та! Да это в самом деле молодец», – подумал Коконнас.

– Ну, что же? – продолжал де Муи. – Кто бы вы ни были – враги или друзья, вы видите, я жду!

Ла Юрьер молчал, Морвель тоже не ответил. Швейцарцы притаились.

Коконнас подождал с минуту, но, видя, что никто не продолжает разговора, начатого Ла Юрьером с де Муи, вышел на середину улицы, снял шляпу и обратился к де Муи:

– Месье, мы явились не для убийства, как вы могли подумать, а для поединка… Я пришел вместе с одним из ваших врагов, который хотел сразиться с вами, чтобы благородным образом положить конец старинной распре. Эй! Месье Морвель, чего вы прячетесь? Выходите на поле битвы: месье принимает вызов.

– Морвель! – вскрикнул де Муи. – Морвель, убийца моего отца! Морвель – Королевский Истребитель. Ага! Черт его возьми, я принимаю вызов!

Морвель бросился за подкреплением в дом Гиза и начал стучать в дверь, тогда де Муи прицелился в Морвеля и прострелил ему шляпу.

На звук выстрела и на крик Морвеля выбежали телохранители, сопровождавшие герцогиню Невэрскую, за ними – трое или четверо дворян со своими пажами, и все подошли к дому возлюбленной де Муи.

Новый выстрел из второго пистолета, направленный в эту толпу, убил солдата, стоявшего рядом с Морвелем. Разрядив пистолеты, де Муи оказался безоружным, вернее, с оружием, но бесполезным, так как противники были недосягаемы для его шпаги, и он спрятался за колоннами балкона.

Между тем в соседних домах то там, то здесь стали отворяться окна, и, смотря по характеру обитателей, мирному или воинственному, они или затворялись снова, или щетинились стволами мушкетов и аркебуз.

– Ко мне! На помощь, храбрый Меркандон! – крикнул де Муи уже старому мужчине, который только что отворил свое окно, выходившее в сторону особняка Гиза, и старался разобрать что-нибудь в этой суматохе.

– Это вы, сир де Муи? – крикнул старик. – Значит, добираются и до вас?

– До меня, до вас, до всех протестантов! А вот вам и доказательство.

Действительно, в эту минуту де Муи заметил, что Ла Юрьер навел на него аркебузу. Прогремел выстрел, но молодой человек успел присесть, и пуля разбила стекло у него над головой.

– Меркандон! – вскрикнул Коконнас, который весь трепетал от радости при виде этой заварухи, забыв о кредиторе, и только сейчас вспомнил про него благодаря де Муи. – Ну да, Меркандон, улица Де-Шом, он самый! Хорошо, что он живет здесь, теперь у каждого будет свой противник.

Между тем как люди из особняка Гиза вышибали двери в доме, где находился де Муи, Морвель с факелом в руке пытался поджечь и самый дом. Когда двери были разбиты, внутри дома завязался страшный бой против одного человека, который каждым ударом своей рапиры убивал врага, а в это время Коконнас пытался камнем, выломанным из мостовой, разбить двери в доме Меркандона, но старик, не обращая внимания на эту одинокую попытку, палил из своего окна.

Наконец пустынный и темный квартал весь осветился как днем и заворошился, как муравейник: из особняка Монморанси вышли семь или восемь дворян-гугенотов с друзьями и слугами, бешено атаковали и, при поддержке стрелявших из окон, начали теснить отряд Морвеля и людей из особняка Гиза, прижав их в конце концов к дверям, из которых эти люди вышли.

Коконнасу все же не удалось вышибить дверь у Меркандона, так как внезапное отступление гизовцев захватило и его, хотя он отбивался изо всех сил. Тогда пьемонтец встал спиной к стене, взял шпагу в правую руку и начал не только защищаться, но и нападать с неистовыми выкриками, покрывавшими собой шум общей свалки. Он наносил удары направо и налево, друзьям и врагам, пока вокруг него не образовалось пустое широкое пространство. Всякий раз, когда его рапира, протыкая вражескую грудь, обрызгивала ему лицо и руки теплой кровью, глаза его широко раскрывались, ноздри раздувались, зубы сжимались, и он вновь отвоевывал потерянную территорию, все больше приближаясь к осажденному особняку.

Де Муи, после яростной схватки на лестнице и в вестибюле, покинул охваченный пожаром дом, выказав себя настоящим героем. Все время, пока шел бой, он кричал: «Сюда, Морвель! Куда ж ты делся?» – и награждал его крайне нелестными эпитетами. Наконец де Муи вышел на улицу; левой рукой он поддерживал свою возлюбленную, полуголую, почти без чувств, а в стиснутых зубах держал кинжал. Шпага в другой руке, сверкавшая от быстрого вращения как пламя, ходила то белыми, то красными кругами, отражая своей окровавленной сталью то серебристый свет луны, то красный отблеск факела. Морвель бежал. Ла Юрьер, отброшенный атакой де Муи на Коконнаса, который не узнал его и встретил острием шпаги, был вынужден просить пощады у двух враждующих сторон. В эту минуту его заметил Меркандон и, по белой перевязи на рукаве, признал в нем заговорщика-убийцу.

Раздался выстрел. Ла Юрьер вскрикнул, протянул вперед руки, выронил аркебузу, хотел добраться до стены, чтобы удержаться на ногах, но не успел и рухнул ничком на землю.

Де Муи воспользовался обстановкой, свернул в переулок Паради и скрылся.

Гугеноты дали такой отпор, что люди из особняка Гиза отступили, вошли в дом и заперли входные двери, боясь штурма и драки в самом доме.

Коконнас, опьяненный видом крови и шумом битвы, дошел до такого увлечения, когда храбрость, в особенности у южан, становится безумной, – он ничего не видел, ничего не слышал. Он лишь почувствовал, что в ушах звенело уже тише, что лоб и руки становились суше, и, опустив наконец шпагу, только тогда заметил, что перед ним лежит какой-то человек, лицом уткнувшись в лужу крови, а вокруг одни горящие дома.

Но эта минута оказалась короткой передышкой: лишь только он собрался подойти к лежавшему, догадываясь, что это Ла Юрьер, как дверь, которую он тщетно пытался вышибить булыжником, вдруг растворилась, и старый Меркандон с двумя племянниками и сыном набросились на переводившего дух Коконнаса.

– Вот он! Вот он! – кричали они в один голос.

Коконнас стоял посреди улицы и подвергался опасности быть окруженным четырьмя противниками, атаковавшими его одновременно, поэтому он, подражая сернам, на которых, бывало, охотился в горах, сделал большой скачок назад и стал спиной к фасаду дома Гиза. Обезопасив себя от всяких неожиданностей, он вновь обрел свою насмешливость и, став в позицию, сказал:

– Та-та-та! Папаша Меркандон! Вы что ж, меня не узнаете?

– Ах, негодяй! – воскликнул старый гугенот. – Наоборот, я очень хорошо тебя узнал! Ты покушался на меня, на друга и компаньона твоего отца?

– И его заимодавца, да?

– Да, и его заимодавца, как ты говоришь.

– Я и пришел уладить наши счеты.

– Хватай! Вяжи его! – крикнул старик сопровождавшим его сыну и племянникам.

Молодые люди бросились к тому месту, где стоял Коконнас.

– Одну минуту, одну минуту! – сказал, смеясь, пьемонтец. – Чтобы арестовать человека, надо иметь приказ о взятии под стражу, а вы забыли попросить его у верховного судьи.

С этими словами он скрестил свою шпагу со шпагой ближайшего молодого человека и тотчас, сделав обманное движение, обрубил ему кисть руки, державшую оружие. Несчастный взвыл от боли.

– Один! – крикнул Коконнас.

В то же мгновение окно, под которым стоял пьемонтец, со скрипом отворилось. Коконнас отскочил, боясь атаки и с этой стороны, но вместо нового врага в окошке показалась женщина, а вместо какого-нибудь опасного предмета к его ногам упал букет цветов.

– Женщина?! Вот как! – сказал Коконнас.

Он отсалютовал даме шпагой и нагнулся поднять букет.

– Берегитесь, берегитесь, храбрый католик! – крикнула дама.

Коконнас выпрямился, но недостаточно быстро, и кинжал второго племянника, прорезав плащ пьемонтца, нанес ему рану в другое плечо.

Дама пронзительно вскрикнула. Коконнас, одним жестом поблагодарив ее и успокоив, набросился на второго племянника, который ушел от этого удара, но при второй атаке поскользнулся в луже крови. Коконнас кинулся на него с быстротой рыси и пронзил ему грудь шпагой.

– Браво! Браво, храбрый рыцарь! – воскликнула дама. – Браво! Я сейчас вышлю вам подмогу.

– Не стоит беспокоиться, мадам! – ответил Коконнас. – Если это вас интересует, то лучше досмотрите до конца, и вы увидите, как расправляется с гугенотами граф Аннибал де Коконнас.

В это время сын старика Меркандона почти в упор выстрелил из пистолета в Коконнаса. Коконнас упал на одно колено; дама вскрикнула, но пьемонтец встал невредим, – упав нарочно, чтобы избежать пули, которая и просверлила стену в двух футах от красивой зрительницы.

Почти одновременно из окна в жилище Меркандона раздался яростный крик, и старая женщина, узнав по белому кресту и белой перевязи, что Коконнас католик, швырнула в него цветочный горшок и попала ему в ногу выше колена.

– Прекрасно! – сказал пьемонтец. – Одна бросает мне цветы, другая – горшок к ним. Если так будет продолжаться, то разнесут из-за меня и самый дом.

– Спасибо, матушка, спасибо! – крикнул юноша.

– Валяй, жена, валяй! – крикнул старик Меркандон. – Только не задень нас!

– Подождите, подождите, месье Коконнас, – крикнула ему дама из особняка Гиза, – я прикажу стрелять из окон!

– Вот как! Да это целый женский ад, где одни женщины за меня, а другие – против! – сказал пьемонтец. – Дьявольщина! Надо кончать!

Действительно, вся обстановка сильно изменилась, и дело явно шло к развязке. Хотя Коконнас был ранен, но находился во всем расцвете своих двадцати лет, привык к боям, и три или четыре полученные им царапины не столько ослабили его, сколько обозлили. Против него остались только Меркандон и его сын – старик на седьмом десятке лет и юноша лет семнадцати, бледный и хрупкий блондин; он бросил свой разряженный, бесполезный пистолет и в трепете размахивал своей шпажонкой, наполовину короче шпаги Коконнаса; отец, вооруженный лишь кинжалом и незаряженной аркебузой, звал на помощь. В окне напротив старая женщина, мать юноши, держала в руках кусок мрамора и собиралась его сбросить. Пьемонтец, возбужденный угрожающими действиями с одной стороны и поощрениями с другой, гордый своей двойной победой, опьяненный запахом пороха и крови, озаренный отсветами горящих зданий, воодушевленный сознанием того, что бьется на глазах у женщины, казалось, занимавшей по красоте такую же высокую ступень, какую занимала в обществе, – этот Коконнас, подобно последнему из всех Горациев, ощутил в себе двойную силу и, заметив нерешительность юного противника, подскочил к нему, скрестил свою страшную окровавленную рапиру с его шпажонкой и в два приема выбил ее из руки. Тогда Меркандон постарался оттеснить пьемонтца с таким расчетом, чтобы предметы, брошенные из окна, могли попасть в него вернее. Но Коконнас неожиданным маневром обезопасил себя от двойной угрозы – от Меркандона, пытавшегося ткнуть его кинжалом, и от старухи матери, уже готовой бросить камень и раздробить врагу череп. Он схватил юного противника в охапку и, зажав в своих геркулесовых объятиях, начал подставлять его как щит под все удары.

– Помогите, помогите! – кричал юноша. – Он мне раздавит грудь! Помогите, помогите!

Голос его переходил в глухое, сдавленное хрипение.

Тогда Меркандон бросил свои угрозы и начал умолять:

– Пощадите! Пощадите, месье, он у меня единственный ребенок!

– Мой сын! Мой сын! – кричала мать. – Надежда нашей старости! Не убивайте его! Не убивайте!

– А-а, вот как! – воскликнул Коконнас и расхохотался. – Не убивать? А что он хотел сделать со мной своим пистолетом и шпагой?

– Месье, – продолжал Меркандон, умоляюще складывая руки, – у меня есть денежное обязательство, подписанное вашим отцом, – я вам верну его; у меня десять тысяч экю золотом – я их отдам вам; у меня есть семейные драгоценности – они будут ваши, только не убивайте, не убивайте!

– А у меня есть любовь, – вполголоса сказала дама из дома Гиза, – я обещаю ее вам!

Пьемонтец на одно мгновение призадумался, потом спросил юношу:

– Вы гугенот?

– Да, гугенот, – пролепетал юноша.

– Тогда – смерть! – ответил Коконнас, нахмурив брови и поднося к груди противника тонкий, узенький кинжальчик, так называемый «мизерикорд».

– Смерть! – вскрикнул старик. – Мое дитя! Мое несчастное дитя!

Послышался вопль старухи матери, проникнутый такой глубокой скорбью, что пьемонтец на минуту приостановил исполнение своего жестокого приговора.

– О герцогиня! – взмолился Меркандон, обращаясь к даме, смотревшей из особняка Гиза. – Вступитесь за нашего ребенка, а мы вас будем поминать в наших вечерних и утренних молитвах.

– Пусть он перейдет в католичество! – сказала дама из особняка Гиза.

– Я протестант, – ответил юноша.

– Тогда умри, раз тебе недорога жизнь, которую дарит тебе такая красавица!

Меркандон и его жена увидели, как молнией сверкнул страшный клинок над головой их сына.

– Сын мой, мой Оливье! Отрекись… отрекись! – взывала к нему мать.

– Отрекись, сынок! Не оставляй нас одинокими на свете, – кричал Меркандон, валяясь в ногах у Коконнаса.

– Отрекайтесь все трое! – воскликнул Коконнас. – Спасение трех душ и одной жизни за «Верую».

– Согласны! – воскликнули Меркандон и его жена.

– На колени! – приказал Коконнас. – И пусть твой сын повторяет за мной молитву слово в слово.

Отец первым встал на колени.

– Я готов, – ответил сын и тоже встал на колени.

Коконнас начал произносить латинские слова молитвы. Случайно или намеренно, но только юный Оливье встал на колени у того места, куда отлетела его шпага. Как только юноша сообразил, что может достать до нее рукой, он, повторяя слова молитвы, протянул руку к шпаге. Коконнас заметил его маневр, но не подал виду. Когда же юноша дотронулся концами пальцев до рукояти шпаги, Коконнас бросился на него, повалил на землю и со словами: «А-а! Предатель!» – вонзил ему в горло кинжал.

Юноша вскрикнул, судорожно приподнялся и упал мертвый.

– Палач! – крикнул Меркандон. – Ты убиваешь нас, чтобы украсть сто ноблей, которые нам должен.

– Честное слово, нет! – возразил Коконнас. – Я докажу…

С этими словами пьемонтец швырнул к ногам старика кошелек, который вручил ему отец, чтобы вернуть долг парижскому заимодавцу.

– И доказал! – продолжал Коконнас. – Вот ваши деньги!

– А вот твоя смерть! – крикнула мать из своего окна.

– Берегитесь! Берегитесь, месье Коконнас! – воскликнула дама из особняка Гиза.

Не успел Коконнас повернуть голову, чтобы сообразоваться с предостережением дамы и избежать грозившей опасности, как тяжелая каменная глыба прорезала со свистом воздух, плашмя упала на шляпу храбреца, сломала шпагу, а самого его свалила на мостовую, где он и распростерся, оглушенный ударом, потеряв сознание, не слыша ни крика радости, ни крика отчаяния, раздавшихся одновременно с левой и с правой стороны.

Старик, держа в руке кинжал, сейчас же кинулся к врагу, лежавшему без чувств. Но в тот же миг дверь в доме Гиза распахнулась, и Меркандон, завидев блеск шпаг и протазанов, убежал. А в это время дама, названная им герцогиней, наполовину высунулась из окна, сияя в зареве пожара страшной красотой и ослепительной игрою самоцветов и алмазов; она указывала рукой на Коконнаса, крича вышедшим из дома людям:

– Здесь, здесь! Напротив меня! Дворянин в красном колете… Да, этот, этот!..

X. Смерть, обедня или Бастилия

Как читателю уже известно, Маргарита, заперев дверь, вернулась к себе. Но когда она с трепетом входила в спальню, ей прежде всего бросилась в глаза Жийона, которая в ужасе прижалась к двери кабинета, глядя на пятна крови, разбрызганной по мебели, постели и ковру.

– Ох, мадам! – воскликнула она, увидев королеву. – Неужели он умер?

– Тише, Жийона, – ответила Маргарита строгим тоном, подчеркнувшим необходимость такого требования.

Жийона умолкла. Маргарита вынула из кошелька золоченый ключик и, отворив дверь в кабинет, указала своей приближенной на молодого человека.

Ла Моль кое-как встал и подошел к окну. Под руку ему попался маленький кинжальчик, какие в те времена носили женщины, и он схватил его, услышав, что отпирают дверь.

– Месье, не бойтесь ничего, – сказала Маргарита. – Клянусь, вы в безопасности!

Ла Моль упал на колени.

– О мадам, – воскликнул он, – вы для меня больше чем королева! Вы божество!

– Не волнуйтесь так, месье, – сказала королева, – у вас еще продолжается кровотечение… Взгляни, Жийона, как он бледен. Послушайте, куда вы ранены?

– Мадам, – говорил Ла Моль, стараясь разобраться в охватившей все тело боли и установить главные болевые точки, – помнится, что первый удар мне нанесли в плечо, а второй – в грудь, все остальные раны не стоят внимания.

– Это мы увидим, – ответила Маргарита. – Жийона, принеси мне шкатулочку с бальзамами.

Жийона вышла и тотчас вернулась, держа в одной руке шкатулочку, в другой серебряный, позолоченный кувшин с водой и кусок тонкого голландского полотна.

– Жийона, помоги мне приподнять его, – сказала Маргарита. – Если он будет приподниматься сам, то лишится последних сил.

– Мадам, я так смущен… я, право, не могу позволить…

– Я надеюсь, месье, вы не будете мешать нам делать наше дело, – сказала Маргарита. – Раз мы можем вас спасти, было бы преступлением дать вам умереть.

– О, я предпочел бы умереть, – воскликнул Ла Моль, – но не видеть, как вы, королева, пачкаете руки в моей недостойной крови!.. О, ни за что! Ни за что!

И он почтительно отстранился от нее.

– Ах, дорогой мой дворянин, – улыбаясь, ответила Жийона, – да вы уже испачкали своею кровью и постель, и всю комнату ее величества.

Маргарита запахнула халат на своем батистовом пеньюаре, пестревшем кровяными пятнами. Это стыдливое женское движение напомнило Ла Молю, что он держал в своих объятиях и прижимал к своей груди эту красивую, горячо любимую им королеву, и легкий румянец стыда мелькнул на бледных щеках юноши.

– Мадам, – слабым голосом проговорил он, – разве вы не можете передать меня на излечение какому-нибудь хирургу?

– Хирургу-католику, да? – спросила королева с таким оттенком в голосе, что Ла Моль вздрогнул.

– Разве вы не знаете, – продолжала Маргарита с неизъяснимой теплотой в голосе и взгляде, – что в воспитание королевских дочерей входит изучение свойств растений и умение приготовлять целебные бальзамы? Во все времена обязанностью королев и женщин было облегчать страдания. И, как уверяют, по крайней мере, наши льстецы, мы не уступим любому хирургу. Разве до вас не доходили слухи о моем искусстве врачевания? Ну, Жийона, примемся за дело!

Ла Моль попытался еще раз оказать сопротивление, повторяя, что предпочитает умереть, чем возлагать на королеву такой труд, что ее заботы, вызванные состраданием, могут после возбудить отвращение к нему. Но это сопротивление только истощило его силы – глаза его закрылись, голова откинулась назад, и он во второй раз лишился чувств.

Маргарита подняла выпавший у него из руки кинжал, быстро перерезала им шнуры на колете, в то время как Жийона распорола или, вернее, взрезала рукава.

Затем Жийона взяла льняную тряпочку, смочила ее свежей водой и смыла кровь, сочившуюся из плеча и груди молодого человека, а Маргарита, взяв золотой зонд, начала исследовать раны так осторожно, так умело, что это сделало бы честь хоть самому Амбруазу Паре.

Рана в плече оказалась глубокой, удар же в грудь скользнул по ребрам и ранил только мускулы; но ни одна из этих ран не повредила того естественного панциря, который предохраняет легкие и сердце.

– Рана болезненная, но не смертельная, acerrimum humeri vulnus, non autem lethale, – прошептала ученая красавица-хирург. – Дай мне бальзам, Жийона, и приготовь корпию.

Между тем Жийона, не дожидаясь распоряжения королевы, вытерла насухо и надушила грудь молодого человека, его руки античной формы, его красиво развернутые плечи и его шею, прикрытую густыми кудрями, больше походившую на шею статуи из паросского мрамора, чем на часть тела израненного, чуть живого молодого человека.

– Бедняга, – прошептала Жийона, любуясь не столько делом рук своих, сколько самим объектом их стараний.

– Красив! Не правда ли? – спросила Маргарита с царственной откровенностью.

– Да, мадам, но, по-моему, не следовало бы оставлять его на полу; нужно поднять его и положить на диван.

– Верно, – ответила Маргарита.

Обе женщины нагнулись, соединенными усилиями приподняли Ла Моля и положили его на широкую софу с резной спинкой, стоявшую у окна, которое они приоткрыли, чтобы раненый дышал чистым воздухом.

Ла Моль, разбуженный этим перемещением, вздохнул и открыл глаза. Он находился теперь в том блаженном состоянии, какое испытывает раненый, возвращаясь к жизни и чувствуя вместо жгучих болей полное успокоение, а вместо теплого, противного запаха крови – благоухание бальзамов. Он начал лепетать какие-то бессвязные слова, но Маргарита с улыбкой приложила свой пальчик к его губам. Послышался стук в дверь.

– Это стучатся у потайного хода, – сказала Маргарита.

– Кто бы это мог быть? – спросила Жийона.

– Я пойду посмотрю, – сказала Маргарита, – а ты останься здесь и не отходи от него ни на минуту.

Маргарита затворила дверь в кабинет, вернулась к себе в комнату и отперла дверь потайного хода.

– Мадам де Сов! – воскликнула она, отшатываясь от баронессы под влиянием не чувства страха, а скорее вражды, как бы оправдывая мнение, что женщина никогда не прощает другой женщине, отнявшей у нее хотя бы и нелюбимого мужчину.

– Да, это я, ваше величество! – промолвила мадам де Сов, умоляюще складывая руки.

– И вы здесь, мадам? – продолжала Маргарита, все больше изумляясь и в то же время повышая голос.

Шарлотта упала на колени.

– Мадам, простите, – говорила она, – я сознаю, как я перед вами виновата. Но если бы вы знали все!.. Не вся вина лежит на мне, был и особый приказ королевы-матери!

– Встаньте, – сказала Маргарита. – Я полагаю, вы явились не для того, чтобы оправдываться передо мной! Встаньте и говорите, зачем вы пришли?

– Мадам, я пришла… – с блуждающим взглядом говорила Шарлотта, продолжая стоять на коленях, – я пришла, чтобы узнать, не здесь ли он?..

– Кто – здесь? О ком вы говорите?.. Не понимаю.

– О короле.

– О короле? Вы бегаете за ним даже ко мне?! Вы же отлично знаете, что здесь он не бывает.

– Ах, мадам! – продолжала баронесса, не отвечая на эти колкие слова и, видимо, даже не осознавая их истинного смысла. – Дай бог, чтоб он был здесь!

– А почему?

– Ах, боже мой, мадам! Да потому, что гугенотов избивают, а он глава их.

– О, я забыла об этом! – воскликнула Маргарита, хватая за руку мадам де Сов и вынуждая ее встать. – Я не подумала, что королю может грозить такая же опасность, как другим.

– Бóльшая, мадам, – воскликнула баронесса де Сов, – в тысячу раз большая, чем другим!

– Правда, герцогиня Лотарингская меня предупреждала. Я говорила ему, чтоб он не выходил на улицу. Разве он вышел?

– Нет, нет, он в Лувре. Но его нет нигде! Если он не здесь…

– Его здесь нет…

– О-о! – воскликнула мадам де Сов в порыве горя. – Тогда ему конец! Королева-мать поклялась его уничтожить.

– Уничтожить! О, вы меня пугаете. Это невозможно.

– Мадам, мадам, – заговорила баронесса с такой настойчивостью, какую внушает только страсть, – я повторяю вам: никто не знает, куда девался король Наваррский.

– А где королева-мать?

– Королева-мать послала меня за герцогом Гизом и месье Таваном, которые находились у нее в молельне, а потом велела мне уйти. Тогда я пошла к себе и, простите, мадам, стала ждать, как обыкновенно…

– Моего мужа, да? – спросила Маргарита.

– Он не пришел, мадам. Тогда я начала его искать повсюду, спрашивала всех. Только один солдат сказал мне, будто бы видел, как король шел в сопровождении конвоя с обнаженными шпагами, и было это до избиения гугенотов, а избиение началось час тому назад.

– Благодарю, мадам, – сказала Маргарита. – И хотя чувство, побудившее вас действовать так, для меня только лишняя обида, я все же вас благодарю.

– О мадам, в таком случае простите, с вашим прощением я пойду к себе бодрее; я не решаюсь следовать за вами даже издали.

Маргарита протянула ей руку.

– Идите к себе, а я пойду к королеве-матери. Король Наваррский под моей защитой – я обещала быть ему союзницей и сдержу слово.

– А если вам не удастся пройти к королеве-матери?

– Тогда я пройду к брату Карлу, надо будет поговорить с ним.

– Идите, идите, мадам, – сказала баронесса, уступая дорогу Маргарите, – и дай вам боже счастливый путь!

Маргарита быстро пошла по коридору. Но в конце его обернулась и посмотрела, не идет ли сзади мадам де Сов. Мадам де Сов шла вслед за ней. Убедившись, что она свернула на лестницу, которая вела к ней в комнаты, королева Наваррская направилась к королеве-матери.

Вся обстановка в Лувре изменилась. Вместо толпы придворных, которые, почтительно приветствуя ее, давали ей дорогу, Маргарита все время натыкалась или на дворцовых стражей с окровавленными протазанами и в одежде, выпачканной кровью, или же на дворян в пробитых оружием плащах и с лицами, измазанными пороховой гарью; они разносили приказания и депеши – одни входили, другие выходили. Все эти люди, сновавшие взад и вперед по галереям, напоминали какой-то страшный огромный муравейник.

Но Маргарита все же быстро двигалась вперед и наконец дошла до передней комнаты в покоях королевы-матери. В передней стояли в два ряда солдаты, не пропуская никого, кроме лиц, знавших особый пароль.

Маргарита тщетно пыталась пробраться сквозь эту живую изгородь. Дверь в комнату Екатерины Медичи то отворялась, то затворялась, и в растворявшуюся дверь Маргарита видела королеву-мать, помолодевшую от делового возбуждения и полную энергии, точно ей было двадцать лет. Она то принимала письма, их распечатывала и читала, то сама писала, то раздавала приказания, одним что-то говорила, другим лишь улыбалась, награждая более дружеской улыбкой тех, кто больше был запылен и обагрен кровью.

Среди этой великой суматохи, наполнявшей Лувр страшным шумом, с улицы доносились, все учащаясь, ружейные выстрелы.

После трех безрезультатных попыток добиться пропуска у алебардщиков, Маргарита решила: «Мне ни за что не проникнуть к ней. Лучше, не теряя времени, пойти к брату».

В это время шел мимо Гиз, который доложил королеве-матери о смерти адмирала и теперь возвращался продолжать бойню.

– Генрих! – окликнула его Маргарита. – Где король Наваррский?

Герцог с усмешкой удивленно взглянул на Маргариту, раскланялся и молча вышел в сопровождении своей охраны.

Маргарита догнала одного командира, который уже выводил свой отряд из Лувра, но задержался перед выходом, приказав отряду зарядить аркебузы.

– Где король Наваррский? Месье, скажите, где король Наваррский?

– Не знаю, мадам, я не из охраны его величества, – ответил командир.

– А-а, дорогой Рене! – воскликнула Маргарита, увидев парфюмера Екатерины Медичи. – Вы… вы от королевы-матери? Не знаете ли, что сталось с моим мужем?

– Мадам, вы, вероятно, забыли, что его величество совсем не друг мне… Даже говорят, – добавил он с такой злой улыбкой, точно не улыбался, а собирался укусить, – даже говорят, что король Наваррский решился обвинить меня в том, что я в соучастии с ее величеством королевой Екатериной отравил его мать.

– Нет! Нет! Милейший Рене, – воскликнула Маргарита, – не верьте этому!

– О, мне это безразлично, мадам! – ответил парфюмер. – Теперь уж нечего бояться короля Наваррского и его сторонников.

И парфюмер пошел прочь от Маргариты.

– Месье Таван! Месье Таван! – крикнула Маргарита проходившему Тавану. – Прошу вас, на одно слово!

Таван остановился.

– Где Генрих Наваррский? – спросила она.

– Где?! Думаю, что разгуливает в городе вместе с герцогом Алансонским и принцем Конде. – Потом чуть внятно, так, чтобы одна Маргарита слышала его, добавил: – Ваше прекрасное величество, если вам угодно видеть того, за чье место я отдам жизнь, постучитесь в королевскую Оружейную.

– Спасибо, Таван! Благодарю вас, я иду туда сейчас же, – ответила Маргарита, уловившая из слов Тавана только это важное для нее указание.

Маргарита поспешила на половину короля, рассуждая про себя: «О! После того, что я обещала ему, после того, как обошелся он со мной в ту ночь, когда неблагодарный Генрих Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его гибели!»

Она постучалась в двери королевских покоев, но тут же ее окружили два отряда дворцовой стражи.

– К королю входа нет, – сказал подошедший офицер.

– А мне? – возразила Маргарита.

– Приказ для всех.

– Но я королева Наваррская! Я его сестра!

– Мадам, приказ не допускает исключений. Примите мои извинения.

И офицер запер дверь.

– Он погиб! – воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих людей, или дышавших местью, или непреклонных. – Да, теперь все понятно… Из меня сделали приманку… Я ловушка, в которую поймали гугенотов, и теперь их избивают. О нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!

Маргарита мчалась как сумасшедшая по коридорам и галереям, как вдруг, пробегая мимо одной двери, услышала тихое, однообразно-унылое пение. Кто-то в комнате за этой дверью пел дрожащим голосом кальвинистский псалом.

– Ах, это милая Мадлон, кормилица моего брата – короля! – воскликнула Маргарита, озаренная мелькнувшей у нее мыслью. – Это она!.. Господь, покровитель всех христиан, помоги мне!

И Маргарита тихонько постучалась в небольшую дверь.

Когда Генрих Наваррский, выслушав предупреждение Маргариты и поговорив с Рене, все-таки вышел от королевы-матери, хотя маленькая собачка Феба, как добрый гений, старалась не пустить его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, под видом оказания почета, проводили Генриха до его покоев, где собрались человек двадцать гугенотов и, раз уже собравшись, решили не покидать своего молодого короля, так как что-то недоброе чувствовалось в Лувре еще за несколько часов до этой роковой ночи. Они остались, и никто их не беспокоил. Но при первом ударе в колокол на Сен-Жермен-Л’Озеруа, отдавшемся в сердцах этих людей как похоронный звон, вошел Таван и среди гробового молчания объявил Генриху Наваррскому, что король Карл IX желает с ним поговорить.

О сопротивлении не могло быть речи, да эта мысль и не приходила никому в голову. В галереях и коридорах Лувра – сверху, снизу – слышался топот около двух тысяч солдат, собранных внутри здания и на дворе. Генрих Наваррский, простившись с друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел вслед за Таваном до маленькой галереи рядом с королевскими покоями, и здесь Таван оставил его одного, безоружного, с тяжелым гнетом всяких подозрений на душе.

Король Наваррский провел так, минута за минутой, жутких два часа, с возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грому выстрелов. В стеклянное оконце Генрих видел, как в зареве пожара или при свете факелов мелькали палачи и жертвы, но не мог понять, что значили и эти вопли отчаяния, и эти крики: «Бей!» Несмотря на то что король Наваррский знал Карла IX, королеву-мать и герцога Гиза, он все же не мог себе представить всего ужаса драмы, свершавшейся в эти часы.